Соль Вычегодская. Строгановы

– Три лишь бутылки таких и осталось, – сказал Иван, – то батя с Москвы привез. Шуйский царь, Василий Иванович, ему полдесятка пожаловал. Из тех, что Гришка самозванец с чужих краев завез. На моей свадьбе да на Максимовой по одной роспили. А ноне надолго, может, с братом расстаемся. В самый раз третью распить. Степан Трифоныч, не откажи и ты с нами за братнее здоровье испить.

Подал Иван воеводе один кубок, другой себе взял, а третий Афонька Максиму поднес.

У воеводы аж слюнки потекли, заерзал по лавке, кубок обеими руками схватил, чтоб не расплескать.

Иван пригубил, крякнул и сказал:

– Ну, и винцо! Видно, что заморское. Слаще меду, а жжет что огонь. Ты что, Максим, лено пьешь?

– Упился, брат, – сказал Максим тихо, – уволь. Данилка вот просит.

Данилка вертелся около дяди. Хотелось заморского вина глотнуть. И кубок уж схватил было.

Но Иван стукнул кулаком и крикнул на него сердито:

– Не лезь к дяде, щенок! Вишь, питух тоже. Не, Максим, не гоже то. Не пить до дна, не видать добра. Какой же ты купец будешь?

Гости все обернулись к Максиму. Он на Анну оглянулся. Она ему головой мотнула: пей, дескать. Как Иван сказал, что завтра в путь, душа у нее заиграла, сама бы, кажется, выпила. Максим нехотя допил кубок и на стол поставил.

– Вот за то люблю, – крикнул Иван, – по-нашему! И не захмелел вовсе. Молодец! Видно, что строгановского роду. Даром, что слова не проронишь.

А Данилка вертелся уж около отца, заглядывал ему через руку, не пугливый был мальчишка.

– Ты чего тут суешься, ровно кутенок? – сказал Иван. К заморскому винцу подбираешься? Ну, уж, видно, твое счастье. Не все сразу выпил, допивай.

Данилка схватил кубок, выпил, что осталось, опрокинул над головой и последнюю каплю слизнул языком.

– Ну и парень! – захохотали соседи. – В отца уродился. Ранний. Мотри, под стол не свались. Но Данилка поставил кубок перед отцом, a сам кудрями встряхнул и крикнул:

– То я за дядькино Максимово здоровье!

– Ну-ну, ладно уж, – крикнул Иван. – Разошелся! С Орёлкой тебе голубей гонять, а не кубки подымать. Веди его, Анна, спать. Орёлка, подай квасу.

Анна до тех пор и не видела Орёлки. Маленький он ей показался, кафтан не по нем, волочится по полу. Схватил он со стола большой кувшин хрустальный с квасом – перед Пивоваровым стоял. Тот как раз к соседу обернулся и стукнул головой кувшин. Орёлка отскочил, запутался в кафтане и грохнулся с кувшином на пол. Кувшин разлетелся вдребезги.

Иван вскочил и крикнул ключнику:

– Чего гаденыша того в горницы допустили? В варницы его сдать. Чтоб не видал его больше.

Со многой пищи

Поздно уж, часов в восемь, вернулся Максим с пира. Шататься не шатался, а точно через силу шел.

– Эх ты, горе-богатырь! – сказала ему Анна. – Выпил маленько лишку, так уж с ног валится.

– Не серчай, Анница, с отвычки то. В голове будто… Пройдет.

– Да уж про то что и говорить. Заутро отъезжаем. Ну, ложись скорей, отсыпайся. Встанешь, опохмелиться дам, пройдет все. Ишь у тебя хмель-то невеселый. Поглядел бы на Данилку. Робенок ведь. Идет, шатается, а поет, приплясывает. Смех с им. Еле уложили. Ну, ин ладно, неохота мне бранить тебя. Как вспомню, что Иван сказал – заутро ехать, так бы вот и заплясала. Хошь, кваску испей?

– Дай, Анница. Пил я, а все пить охота.

Анна налила кружку квасу. Максим с жадностью выпил.

– Ну и ложись, что ли. И я лягу. До света вставать буду. А ты поспи подоле. Я разбужу, как надобно.

Максим покорно разделся и лег. Анна тоже легла и свечу задула. Одна лампадка перед образом теплилась.

Долго не могла заснуть Анна Ефимовна. Как вспомнит, что завтра в путь, так сердце и заколотится. Ее бы воля, кажись, тотчас бы запрягать велела, не глядя, что ночь. Благо месят светит. Ворочалась, ворочалась Анна Ефимовна, а все ж заснула, – устала за день.

Проснулась Анна, будто кто-то стонет. А темно еще, окон не видно. Как на грех и лампадка загасла.

– Анница, – слышит она, – Анница, худо мне чего-то.

– Чего еще? – пробормотала Анна. – Спи лучше, ночь ведь. Ить, разбирает тебя хмель-то, Пройдет к утру.

– Дай испить! Горит нутро.

– Эх, беспокойный ты какой! Ну, погодь, огонь вздую.

Долго возилась она со сна, пока вздула огонек и затеплила лампадку. Потом она снова налила из жбана квасу и подала Максиму. Поглядела, а на нем совсем лица нет. Серый весь, а губы синие.

– Да что у тебя? Болит, что ли, что?

– Нутро болит, Анница, ой-ой-ой, мочи нет!

– Эх, ты! Ровно дитя малое. Глаза б мои не глядели. Все с того, что постничаешь да вина не пьешь. Вот не с привычки и разбирает тебя.

Максим только стонал тихонько.

– Ну что ж, аль маслицем теплым тебя растереть, как робят, что животом маются? Погодь, с лампадки налью. Сказывают, с лампадки лучше помогает.

– Ой, не трожь, Анница. Боюсь я. Сильно больно.

Но Анна уже встала, сняла лампадку и подошла к Максиму. Только что она хотела его тронуть, он как закричит и начал кататься по постели. Руки и ноги у него сводит, посинел весь, глаза под лоб ушли.

Анна испугалась.

– Максимушка, да что с тобой? Неужели так болит?

А Максим и говорить не может, только кричит.

Анна накинула опащень, выскочила из опочивальни в чулан, где спала Фроська, и растолкала ее.

– Беда, – сказала она, занедужил шибко Максим, а нам заутро ехать. Бежи к лекарю, добудись его. Пущай тотчас придет.

Сама вбежала в опочивальню, подумала, не лучше ль Максиму стало. Да какое там! Затих было на время, а там опять как закричит, а сказать ничего не может. Анна не знала, как и приступить к нему. У самой руки трясутся. А в голове одно: неужели занедужит надолго, уехать заутро не сможет? Впрямь неудачливый какой-то. Иван-то в тот раз молвил: куда он у тебя годится. Выпил и занедужил. Хуже Данилки. Да нет! Не может того статься. Отлежится к утру. Нельзя, чтоб не уехать нам. Все справлено. На Ивана-то как положишься? Ноне разрешил, а там отменит.

Наконец пришел лекарь. Еле глаза глядят со сна. Кафтан расстегнут, из-под штанов торчит рубаха. Анна кинулась к нему.