Бриллианты безымянной реки

Старик Архиереев остановил моторку недалеко от устья безымянного притока Вилюя. Здесь, в прибрежных кустах, пряталась небольшая пристань, сложенная из полудюжины распиленных на плахи брёвен. Архиереев привязал лодку к торчащей из воды жердине, но не спешил выбираться на берег.

В густых ветвях колокольчиком звенела невидимая птаха. Ветерок шелестел подрастающей береговой осокой. Плескалась тихая в этом месте речная вода. Над зарослями прибрежного ивняка возвышались острые кроны лиственниц, отбрасывая густую тень на стеклянную поверхность воды. Архиереев притих, наслаждаясь музыкой тишины. Совсем немного благостного покоя требовалось вкусить ему перед тем, как отправиться дальше, в лиственничную рощу, вставшую над мёртвым посёлком геофизиков. Когда-то не так уж давно эту речушку считали перспективной в плане добычи алмазов. В начале пятидесятых годов, незадолго до того времени, когда сам Архиереев появился в этих местах, геологи и геофизики Амакинской экспедиции обшарили эту речку от истока до устья в надежде найти богатую алмазами кимберлитовую трубку. На берегу, в тихом месте между невысокими сопками отстроили поселок с геофизической лабораторией. Россыпи на речке, которой, как и посёлку на её берегу, позабыли дать имя, действительно оказались богатейшими. Кроме гаммы обманчивых «спутников» – красного пиропа, бутылочно-зеленого оливина, изумрудно-зелёного хромдиопсида, смоляно-черного пикроильменита – в речке находили и кристаллы алмаза, но кимберлитовая трубка оказалась пустой. Геологи ушли с безымянной речки ни с чем.

Оставленный посёлок бывшей Амакинской экспедиции прятался под кронами подросшей за двадцать лет лиственичной рощи. Тощеватые, болезненного вида деревца десятилетиями устилали землю под собой слоями опадающей хвои. Кое-где на рыжем её фоне белели пятна не растаявшего ещё снега. Домишки посёлка, словно компания подгулявших пьяниц, кособокие со съехавшими на стороны крышами и разломанными рамами чернеющих окон рассыпались под сенью рощи. Сколько их всего? Архиереев несколько раз пытался пересчитать их, но, как ни старался, ничего у него не получалось. Он шагал по мягкой хвойной подстилке к крайнему исправному на вид домику с новеньким крыльцом и свежеокрашенными рамами оконных переплётов. В этом домике жили сёстры Лотис. Младшая из двоих, Мира, уже встречала его на пороге – наверное, услышала жужжание лодочного мотора.

Ах, этот домик, ветшающее жилище двух стареющих девственниц, осенённое невидимым, но надёжным крылом удочерившей их некогда Аграфены Поводырёвой. Архиереев уверен: тут не обошлось без колдовства. Вероятно, кто-то усомнится, а самые ретивые скажут, дескать, тут антисоветчиной попахивает. Однако эти сомневающиеся недалёкие и не ответят на запросто снимаемые с языка вопросы.

Почему в самую гнусную пору, когда роятся и жалят ненасытные кровососы, вблизи домика девственных сестёр не слышно их жужжания, и всякий, кто оказывается здесь, не испытывает не малейшего беспокойство от оводов, комаров и вездесущей мошки?

Почему в пору особо крепких морозов, когда по обоим берегам Госпожи Бабушки Вилюя у деревьев от холода лопается кора, здесь, между сопками в лиственичной роще, окрашенный красной краской спиртовой столбик термометра не опускается ниже двадцати градусов по Цельсию?

Почему, несмотря на очевидные богатства безымянной речки, высокое начальство интересуется ею только как местом более или менее веселого времяпрепровождения с ещё более высоким начальством?

Нет ни у старика Архиереева, ни у кого другого ответов на эти краеугольные вопросы. И на иные мелкие вопросишки тоже ответов ни у кого нет.

– Дядя Архиереев! – прокричала Мира, отрывая старика от его окаянных раздумий. – Шагай быстрее! Чай стынет!

Ах, вот ещё один, не менее значимый вопрос об этом самом чае. Травы и листья, заваренные на воде безымянной речки, обладают особыми, не до конца постигнутыми Архиереевым свойствами…

– Дядя Архиереев!!! Ну ты-ы-ы!!!

В отличие от старшей сестры, Изольды, Миру можно было бы назвать красивой той броской цыганской красотой, которую в старину так любили воспевать авторы романсов. Архиереев залюбовался Мирой: соболиные брови вразлёт, бездонные омуты черных глаз, на лбу и щеках нежный румянец, лебединая шея, из-под платка выбиваются тёмные волнистые пряди уже с искорками ранней седины. Волосы – главное богатство Миры. Обычно Аграфена плетёт ей косы, которые потом сбегают по спине или груди едва ли не до самой земли. Но сейчас буйные пряди струятся вольно, морскими штормовыми волнами. Так бывает в те дни, когда Аграфена моет своей воспитаннице голову, добавляя в корыто с водой отвары ароматных трав.

Мира стоит на пороге домишки, цепляясь за дверной косяк костлявой, похожей на птичью лапу ручкой. Другая её рука тяжело опирается на трость. Но даже в таком положении заметно, с каким трудом она держится на ногах. Общую картину девичьей привлекательности портит угловатая, скованная поза и как следствие напряженное, более похожее на судорогу, чем на гримасу, выражение красивого лица.

– Как дела, сказительница? Сколько сказок насочиняла за время моего отсутствия?

– Тебя не было две недели…

– Две недели! Как летит время! А кажется, ещё в конце прошлой седмицы я ловил линьков возле пристани. Помнишь? За неполный день два ведра наловил.

– Помню… Ты сказал: седмица?

– Так в старину называли неделю. Это тебе на вооружение.

– Я вооружена смирением. Единственное моё оружие. А пока тебя не было, мы с Госпожой Бабушкой ели тех линьков и Господина Дедушку угощали. Ах, и сказок я насочиняла! Только кто их на бумагу запишет?

– Тебе нужна не бумага, а магнитофон с микрофоном. Так можно писать твой голосок на плёнку.

– Магнитофон? Да у нас и электричества нет. На плёнку? Зачем?

– Чтобы люди услышали твой голосок.

– Пусть так слушают. Без плёнки. Только кто же явится в нашу глухомань? Тут не бывает никого, кроме дедушки с бабушкой, брата и сестры. Ах, ещё ты!

– Голос, записанный на плёнку будет сохраняться много лет, и даже после твоей смерти твои внуки услышат его…

Архиереев умолк, осёкся, заметив, как изменилось лицо Миры: вот-вот заплачет. Пришлось исправляться со всей мыслимой поспешностью.

– Ты так же красива, как твой брат. Отличие лишь в цвете глаз. У Гоши они почему-то голубые, – проговорил Архиереев, гладя девушку по костлявой ручке.

– Не хвали, не жалей меня. Я нынче даже гуляла. Дошла до пристани и обратно. Сама, – отозвалась Мира.

– Ты одна?

Она кивнула.

– Зачем же тогда гуляла? А если б упала, что тогда? Май месяц на дворе. Мерзлота вытянула б из тебя последние силы.

– Упала – лежи отдыхай. Жора обещал вернуться к обеду, так что недолго б… не вытянула б…

Она устало вздохнула, сделала движение, будто хочет сесть. Архиереев суетливо подвинул ей стоявшую тут же скамейку, помог усесться, рукавом отёр со лба испарину. Спросил виновато:

– Аграфена у себя?

– Там!.. – Мира махнула рукой, показывая куда-то в сторону возвышающейся над верхушками лиственниц сопки.

– Уединилась в келье? Колдует?

– Ну ты! Оставь! Твоя брехня о колдовстве… Услышит кто чужой, подумает – правда.

Жест тонкой руки – изящество птицы-лебедя.

Архиереев вздохнул: тело слабое, больное, но сколько в нём изысканной красоты! А сколько силы! И такая-то красота заперта в самой серёдке непроглядной глуши.

– Как думаешь, можно ли побеспокоить Бабушку или дождаться, когда сама придёт? – спросил Архиереев.

– Вокруг нас Госпожа Бабушка Тайга. Здесь умелому человеку всё можно, а ты, дядя Савва, человек умелый. Я-то думала, ты со мной чаёвничать станешь, а ты до Бабушки приехал.

– Прежде позволь, милая, я отведу тебя в дом. Будешь сидеть на крыльце долго – озябнешь.

– Иди же. Тебе не терпится повидать Бабушку. А я здесь посижу. Зима в этом году была особенно длинной. Насиделась я дома. Хочется света и неба. А как пойдёшь обратно, ко мне не заворачивай. Я устала и спать лягу. А подарки свои сейчас не доставай. Всё отдай Бабушке. Пусть она ими распорядится.

Мира прикрыла глаза, давая понять, что разговор окончен. Губы её искривились болью.

– Ты врёшь, Архиереев! – грянуло у них над головой оглушительное эхо. – Врёшь! Врёшь!!!

Из-под опущенных век девушки покатились обильные слёзы. И Архиереев отступил, словно и вправду испугался внезапной вспышки ярости, поразившей Миру Лотис.

Его путь лежал к подножию сопки, где в неглубоком распадке, в затишке, как Господин Эhэкээн[2 - Дедушка (якутск.).] в своей берлоге, жила подлинная хозяйка здешних мест.

Ступая по бурой мягкой хвойной подстилке, Архиереев тем не менее смотрел под ноги. Опытный таёжник, шагая даже по хорошо знакомой тропе, памятовал о законах выживания в Богатой Чёрной тайге, где замаскированные слоями хвои щели – следствия разломов скальных пород или ямы, оставшиеся от выворотней, могли стать причиной падения. К тому же старшая из сестёр Лотис, Изольда, такая же умелая, как и сам Архиереев, ставила в окрестностях бывшего посёлка Амакинской экспедиции силки на разную мелкую дичь. Вот Архиереев и высматривал теперь то ли петли силков – самому бы не попасться! – то ли скрытые хвоей ямы – не упасть бы! – то ли что-то ещё… Ах, вот и оно! Архиереев присел на корточки. Прикоснулся ладонью к неглубокой неправильной формы вмятине. Хвоя оказалась колкой и очень сухой. Он ещё раз огляделся, и тут же взгляд его вцепился, вычленил на пестроватом фоне хвойной подстилки цепочку таких же следов. «Неужто Господин Дедушка?» – пробормотал Архиереев и прибавил шагу. Многое повидав, старик научился верить в самые невероятные вещи. Например, Мира Лотис, частенько впадая в болезненное забытьё, поминает в своих сказках огромного порыжевшего от старости зверя – верного и старого друга Аграфены Поводырёвой. Имя зверя в Богатой Чёрной Тайге поминать вслух не разрешается. Сама Мира величает его «Господином Дедушкой». И сама Аграфена, и старшая её воспитанница Изольда носят зверю подношения – свежую рыбу, добытую охотой дичь, орехи, ягоды. Не брезгует зверь и снедью из продмага. Архиереев знает: подобная всеядность присуща лишь медведю и росомахе, и, зная это, опасается нечаянной встречи с другом Аграфены и её воспитанниц. В сказочках Миры, в лепете слабой здоровьем женщины таилось слишком много правды. Да и младший её брат, вполне здравомыслящий и практичный человек, именуемый самой Аграфеной тойоном[3 - Тойон (якутск.) – предводитель, вожак.], отнюдь не отрицал факта существования Господина Дедушки.

* * *

Аграфена называла свою келью тордохом. Видом и убранством тордох действительно походил на жилище жителей приполярья: обтянутый оленьими шкурами каркас из тонкоствольных лиственниц с земляным полом, застланным поверх слоя лапника теми же шкурами. И долгой зимой, и в летнее время тордох обогревается круглым, выложенным булыжниками очагом. В хозяйстве Аграфены имеется и низкая лежанка с хорошим стёганым одеялом и несколькими подушками, и небольшая этажерка, на которой Аграфена хранит необходимую в хозяйстве утварь и столовые приборы. Холодильника или иных электроприборов в тордохе, конечно же, нет. Запасов еды Аграфена не делает. Съестное ей доставляет охотничий и рыбачий промысел её мужа, Осипа, да Изольда Лотис привозит самое необходимое из Ч. Некоторое количество скоропортящихся продуктов хранится неподалёку от тордоха в неглубокой заваленной камнями яме, на льду.

Превыше иных доступных благ Аграфена ценит уединение, которое готова разделить только с двумя своими собаками. Щенков породы хаски помог раздобыть её мужу Осипу Поводырёву сам Архиереев лично. Щенки выросли балованными и для охотничьих нужд Осипа не годились, зато сделались отличными компаньонами для своей престарелой хозяйки.