Другая реальность

Недавно взяла в руки книгу Зеланда «Трансерфинг реальности». Первый же постулат меня сильно огорчил: автор обещает научить, как добиться всего, ничего не делая. Особый упор делает на то, что ни в коем случае не нужно пытаться изменить себя. Хочешь ненавидеть – пожалуйста. Женское любопытство заставило читать дальше. Читала в общей сложности менее получаса, начало давить сердце. Отложила. Видимо, это – не для меня. Интересно, бывают ли книги, которые могут нанести вред миру человека? Мне кажется, что да. Один мой приятель начал читать «Книгу мертвых», и на следующий же день посыпались неприятности, как из рога изобилия. Я посоветовала ему выбросить ее, а ему жалко, очень редкое издание. Мелкие неприятности переросли в крупные, он ее убрал подальше, не читает, но и не выбросил.

Меня немного смущает, что не каждую книгу следует читать. Ведь в любой из них есть крупицы знаний, я всегда думала, что важно лишь то, что ты из этих книг для себя принял, а что отверг категорически. И вдруг – ясное осознание: это лучше не ворошить. Вижу в этом некое недоверие к себе, будто я дитя малое, которое тащит в рот все, что попадется под руку. Наверное, так и есть. Для Вселенной все мы – малые дети, одни постарше и поумнее, поосторожнее, другие – вечные подростки, которым все хочется испробовать, не думая о последствиях. И потому каждому открываются только те знания, которые он может использовать во благо. А если не почувствуешь запретную грань, или перешагнешь ее, то можешь получить собственную, маленькую, уютненькую атомную бомбу? А как же безграничность познания? Стремление человека к расширению границ сознания? Или Вселенная говорит «стоп», если идешь не в том направлении? Нужно уметь читать знаки судьбы. Ангел мой, видимо, подает их мне.

У меня две давние, еще с юных лет, подруги. Когда мы на кухне, еще до знакомства с Вашими книгами, обсуждали идею строительства Храма Любви и Единения, обе приняли идею безоговорочно. Даже дошли мы все вместе своим умом до того, что физически воплотить идею в камне мы в ближайшее время не сможем, но каждый может это делать в душе своей и помогать это делать другим. Одна из них начала читать ваши книги, и ходит счастливая, и говорит, что чувствует Любовь Вселенной (на здоровье она и раньше не жаловалась), мир и покой в душе. Увы! Вторая подруга смотрит на нас недоверчиво и настороженно. Боюсь, что первая трещинка непонимания уже пролегла между нами.

На днях узнала из переписки с петербуржцем, Саввой, бывшим еще при советской власти бродячим проповедником, что что-то угрожает Вашим сеансам и, по слухам, они могут прекратиться. Я верю, что Господь этого не допустит. Не забывайте о том, чему учите нас: любите себя, заботьтесь о своем здоровье, берегите себя. Счастья Вам и всем вашим пациентам. Спасибо за Вашу Любовь и преданность больным.

Низкий Вам поклон, Доктор за роялем! Когда-нибудь я непременно побываю в Петербурге и услышу, как Вы играете!

Глава 3

Две недели счастья

Июль 1972

Последний отпуск с семьей, а точнее, с матерью и маленькой сестренкой. Почти игрушечные домики на песчаной косе, теплое море, расслабляющий горячий песок, синее небо, непроглядная темень ночей.

Крошечная танцплощадка, гремящая каждый вечер ужасающей какофонией звуков, издаваемых расстроенными инструментами местных «лабухов». Не выдерживаю материных упреков и делаю ей одолжение – иду на танцы. К счастью, нахожу укромный уголок и усаживаюсь на свободный стул. Рядом плюхается мужчина лет тридцати. Я его не разглядела, заметила только, что он очень высок. Я отвлекаюсь, рассматривая интересную пару. Они танцуют так, будто получают удовольствие от этой отвратительной музыки. Их танец полон страсти и томления, и мне на ум приходит формулировка «курортный роман». Я цинично улыбаюсь, хотя толком не знаю, что это словосочетание означает. Музыка смолкает, и, оставив свою партнершу, мужчина подходит к моему соседу и шепчется с ним по-английски. Мне все понятно, но английский оставляет желать лучшего. Краем глаза я замечаю, как сидящий рядом со мной передает танцору ключ. Он тяжело вздыхает и машет ему в след – иди уже, что поделаешь.

Я улыбаюсь, а мой сосед приглашает меня на танец. Я отказываюсь, решая про себя, что он такой же, как и его дружок. Он немного растерян, и, пока он формулирует следующую фразу, я успеваю его рассмотреть: высокий, какой-то бесцветный, выгоревшие светлые волосы, голубые, но какие-то слишком светлые глаза. Бронзовый загар. Вот почему мужчина выглядит таким бесцветным. Слишком яркий фон. Любопытно, значит, он здесь уже давно, а на танцах все еще один. Не такой уж он и ловелас. Он произносит вполне стандартную фразу:

– Если вы не танцуете, то зачем пришли на танцы?

– Отдаю дань родительским представлениям об отдыхе. Мать считает, что девушка должна вращаться, а не портить глаза над книгой. Вот я и вращаюсь.

– Вы всегда так слушаетесь маму?

– Мы проводим вместе не больше месяца в году, так что не вижу смысла спорить.

– Тогда это меняет дело. Я здесь тоже не по своей воле.

– Я поняла. Девушка вашего друга завтра уезжает, они прощаются в вашей комнате, а вам больше некуда податься.

Он смутился, как школьник, и сразу стал мне симпатичен.

– И все же, вы совсем не любите танцевать?

– Обожаю, но эта музыка убивает во мне желание танцевать.

Как по приказу, самодеятельность закончилась, музыканты устали и положили инструменты. Зазвучали записи, Битлы пели о счастливом вчерашнем дне, и воспоминания вернули меня в тот теплый дождливый весенний вечер. Я отвлеклась, почти забыв о своем соседе. Его голос вернул меня на танцплощадку.

– Под эту музыку вам придется со мной станцевать…

Мы танцевали, я едва доставала ему до груди. Он что-то говорил там, вверху, и мне приходилось откидывать голову, чтобы видеть его, а ему наклоняться, чтобы меня слышать. Он улыбался, оставаясь при этом каким-то строгим, а глаза были очень серьезные и внимательные. Я поняла только, что он из Питера, работает в школе и учится в аспирантуре.

Танец закончился, и я сказала, что мне пора. Он пошел провожать меня и как-то запросто взял меня за плечо. Не обнял, а как-то по-дружески положил руку. И я не сняла ее. Мне показалось глупым подозревать в дурных намерениях человека, который был старше меня минимум на десять лет. По дороге он придумывал, как убить время, и предложил мне искупаться. Купальник стал к тому времени моей второй кожей, и я сразу согласилась, тем более, что он сказал, что купается каждую ночь, и это – незабываемое впечатление.

В воде, действительно, было тепло и тихо, лунный свет серебрился на поверхности, но стоило отплыть в сторону, как непроглядная тьма окутывала меня, и я старалась держаться поближе к Виталию. Рядом с ним было не страшно. Мы не нежились в воде, мы плавали долго и далеко, не рассчитывая сил, а когда подплывали к берегу, я уже доверяла ему полностью. Однако, выходя из воды, он притянул меня к себе и попытался поцеловать. Я резко вырвалась – это было не трудно, так как тело было скользким от воды.

– Уж не собираетесь ли вы воспользоваться ситуацией? – спросила я зло.

Он начал что-то неловко бормотать, о том, какой чудесный вечер, и почему бы ему меня не поцеловать, но я уже подняла с песка одежду и пошла прочь, не оглядываясь. Он шел следом. Мать поджидала меня около домика, и, чтобы не дать ей понять, что произошло, я обернулась и бросила через плечо:

– Ну, я побежала, холодно.

Дома мать устроила мне нахлобучку на тему, как должна вести себя приличная девушка. Я язвительно поинтересовалась, откуда ей об этом знать. После чего я оказалась шлюхой, которая не уважает свою мать, потом я превратилась в беззащитную овечку в руках злого волка, потом все вокруг стали мерзавцами. Уже засыпая, я пробормотала, что с мерзавцами не знакомлюсь, и что Виталий – очень приличный человек.

Наутро, пережив допрос с пристрастием, я лениво валялась на пляже, покачивая ногой, и чувствуя, как кто-то бросает в нее камушки. Я не реагировала – типичный способ завязывания знакомств. С меня хватит. Мать продолжала жужжать:

– Что же твой новый знакомый не приходит? Ему, поди, с тобой не интересно, ты ведь дикая, точно Дунька деревенская…

Камушки продолжали попадать по ноге, но я, не обращая на них внимания, лениво огрызалась:

– Конечно, дочь – дикая, да еще мать, как фурия, налетела. Он уж, поди, рад-радешенек, что ноги унес…

Договаривая фразу, я все же обернулась. Виталий стоял прямо надо мной. Я, почти без паузы, продолжила:

– А, привет, день добрый! А вот мы с мамой как раз спорим, кого вы больше испугались: ее или меня?

– Ну, тебя, конечно, немного больше, – он говорил мне, но смотрел на мать и улыбался ей так добродушно, что она таяла на глазах. Он повернулся ко мне:

– Пожалуй, я все-таки рискну с тобой искупаться…

Он улыбался как-то облегченно, видимо, был рад, что я не напоминала о вчерашнем.

Я спросила:

– К буйку?

Он кивнул, я вскочила и с разбега бросилась в воду. Я плыла быстро и не оглядываясь, но у буйка он оказался раньше. Плавал он великолепно, и я это оценила. К тому же, пока он покорял мать, я успела разглядеть его при свете дня. Его загорелое тело было худощавым, но мускулистым. Впрочем, ощущение худощавости было ошибочным. Просто у него были очень длинные ноги и короткий торс с мощной грудной клеткой и накаченными плечами. Наверное, подростком он был довольно неуклюжим. Здоровая физическая красота была, скорее всего, результатом многолетних тренировок.

– Ты здорово плаваешь, – сказал он, когда я взялась за буек. – А у меня маска и ласты есть, хочешь, сбегаем к нам, возьмем?

Мне стало смешно, он подлизывался, как ребенок.

– Что-то я опасаюсь к тебе идти, даже за ластами…

Он смутился, начал оправдываться:

– Да ладно тебе, мне и так неудобно. Я вчера руку тебе на плечо положил, а ты не оттолкнула. И купаться ночью пошла… Я не ожидал…

– Думал, руку положил и – твое? Да, я ее не убрала-то только из уважения к твоим морщинам. – У него под глазами, и в самом деле, морщинки уже раскинули свою паутину. – Думала, неудобно его одергивать, как мальчишку, он меня лет на десять старше, а ты – пацан пацаном. А вчера мне показался школьным учителем.

Я видела, как ему неудобно, и он ухватился за первое, за что можно было зацепиться:

– Обижаешь. Я не учитель. Я завуч. А тебе сколько лет, интересно?

– Фу, какой нескромный вопрос! Восемнадцать.