Другая реальность

– Танцую.

– Ладно, не злись. Будем считать тебя философом, раз тебе так больше нравится. А куда же твой приятель делся?

– Вон, в окошке торчит, не хочет нам мешать. Позовем?

Я кивнула. Виталий махнул другу, тот подошел, но купаться с нами не стал.

Уже в воде я спросила:

– А английский тебе зачем?

– Для общего развития, любопытная солоха.

– А ты – темная лошадка. Поскакали?

Он смотрел на меня очень спокойно и не без удовольствия:

– Попалась бы ты мне несколько лет назад…

Он явно чего-то не договорил, но я чувствовала, что он не хочет лгать, и решила не спрашивать, а свести все к шутке:

– Несколько лет назад ты надрал бы мне уши, ведь ты был завучем, а я не самой примерной ученицей…

Он обрадовался и с удовольствием стал развивать тему:

– Ни за что. Я бы тебя нашлепал.

Дни полетели незаметно. Мать привыкла к Виталику, но не теряла бдительности. То есть подслушивала, подглядывала, или посылала сестренку посмотреть, чем мы занимаемся. А занимались мы плаванием и настольным теннисом. Он играл намного лучше всех и натаскивал меня терпеливо и с удовольствием. Уже через неделю я начала понемногу обыгрывать некоторых завсегдатаев, а Виталик раздувался от гордости. По вечерам я говорила матери, что мы идем в кино или на танцы (она считала неприличным оставаться с мужчиной один на один), а сами гуляли и болтали.

Я хорошо усвоила урок, и ни о чем его не спрашивала, но иногда он начинал рассказывать эпизоды из своей школьной практики, и мы смеялись вместе. Но особенно хорошо он умел спрашивать и слушать. И создавать ощущение, что я – инопланетянка, и все, что я рассказываю, ему страшно интересно и ново. Мы бродили в кромешной тьме по дороге, ведущей в город, сразу отбросив прогулки в парке, где на каждой скамейке целовались влюбленные. Мне казалось, что мы – выше этого.

Однажды мы сидели на скамейке на берегу моря. Позади нас протянулась полоса колючих кустарников. Впереди – легкие волны с тихим шорохом, расслабляя и убаюкивая, накатывались на песок. Ночь была теплая и лунная. Вдруг он попросил меня поцеловать его. Я растерялась: мне и самой хотелось этого, но страшная скованность мешала мне сделать это. Я чувствовала, что стою на краю бездны, пугающей и притягательной.

– Прости, я не могу.

– Не хочу?

– Нет, не могу.

– Но ведь ты хочешь этого. Неужели ты думаешь, что я не вижу, что ты тоже не считаешь нас просто приятелями? Или ты думаешь, что это – курортный роман: конец путевке – конец любви?

Я обрадовалась и испугалась: он впервые произнес это слово, да так просто, будто между нами все давно было решено. И я спросила с надеждой в душе и иронией на губах:

– А ты думаешь, что это не так?

– Нет, не так. Я не хочу быть нечестным с тобой: может быть, мы никогда больше не встретимся, но, поверь, это останется. Останется чистым и добрым, но слишком поздним подарком судьбы, чтобы принять его, не задумываясь, имеешь ли ты на это право.

Я молчала. Мне нравилось, что он не врет ни мне, ни себе, но мне трудно было ответить. Он сказал так много, и так много не договорил. Ну и пусть. Я привыкла не задавать лишних вопросов. На меня напал столбняк. Виталий продолжал говорить тихо и веско:

– Ты читала Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой»?

Я кивнула. Лучше уж говорить о литературе, но он вернул разговор в выбранное им русло:

– Я не хочу говорить об этой вещи, она очень спорная, но название! Какое яркое название – праздник, который всегда с тобой! Зачем мы сами, умышленно, не хотим сделать этот праздник еще более неповторимым? Радость возникшей между нами духовной близости уникальна, но и она мертва, и она сотрется в памяти. Я хочу унести с собой и другую память – запомнить вкус твоих губ, запах волос, ощущение твоей загорелой кожи пол моей ладонью. Неужели это – плохо? Неужели тебе не хочется того же?

Я дотянулась губами к самому его уху и прошептала:

– Тысячу раз я говорила себе то же самое, но мне все время что-то мешает.

Он заворожено ответил в той же тональности:

– Что же тебе мешает на этот раз?

– Во-первых, кусты позади нас. Судя по звукам, туда прокрался слон и вьет там гнездо. Слышишь? Я узнаю по дыханию свою мамочку. Это вполне в ее стиле.

– Ты шутишь?

– Какое там! Хочешь, проверим? – и громко добавила: – Давай, посмотрим, вода теплая?

Мы поднялись со скамейки и пошли в сторону моря. Через несколько метров мы оглянулись и увидели, как знакомый силуэт, крадучись и пригибаясь, удаляется в сторону турбазы. Мы переглянулись и начали сначала тихонько смеяться, а потом хохотать, перегибаясь пополам, падая на песок и всхлипывая. Какую песню испортила нам бдительная мамаша! И какое напряжение сняла…

Мы уже почти не смеялись, Виталий обнял меня за плечи:

– Теперь тебе ничто не мешает…

Но меня уже потянуло на несерьезный лад:

– Еще как мешает. Всякая чушь в голову лезет: и что ты – коммунист, и что – завуч, и я представляю, как целуюсь с нашим строгим завучем, и мне становится смешно. Я и сейчас еле сдерживаю смех. Ты что, не веришь? Ну, попробуй, поцелуй меня!

Он не заставил себя упрашивать и притянул меня к себе, но, когда я увидела рядом его прикрытые глаза, застывшее, серьезное, какое-то углубленное выражение его лица, я не выдержала и прыснула. Его лицо сразу приняло такое обиженно-удивленное выражение, что я стала смеяться еще сильнее. Он смотрел на меня и начинал улыбаться все шире, пока смех тоже не разобрал его. Когда мы прекратили хохотать, он продолжил гнуть свою линию:

– Закрой глаза…

Мне снова стало смешно:

– А рот открыть?

Он рассмеялся первым, он уже не обижался. Успокоившись, Виталий произнес с нежностью:

– Ты так странно смеешься: в тебе смеется все – глаза, губы и даже нос, только голоса почти не слышно. Ты и на уроках так смеялась?

– Точно. Сижу себе в уголке, рот рукой прикрою и смеюсь до потери сознания, а учителя не замечают. Только один все замечал. Он был такой серьезный, но с забойным чувством юмора. Такое впечатление, что он сам не замечал, что шутит. Всегда такое строгое выражение лица, а сам такие пенки выдает. Все сидят тихо, только я со смеху умираю, а он так серьезно спрашивает: «Чего это вы вздрагиваете, вам холодно?». А я ответить не могу – губы так дрожат, что я ими не управляю. А он еще серьезнее: «Что это вы изображаете?». Мне говорить трудно, и я максимально сокращаю ответ, но губы дрожат, и получается блеяние: «Сме-е-е-е-е-х…». Класс присоединяется, хохот нарастает, и учитель выставляет меня за дверь: «Успокоитесь – войдете». Я за порог выйду – и в голос, на весь коридор. Быстро просмеюсь, и назад. Захожу совершенно спокойная. Если ничего не спросит, сажусь на место, и все в порядке, но стоит ему спросить: «Успокоились?», как меня опять начинает трясти, и я снова выбегаю за дверь.

Он очень любил подшучивать над нами, а моя соседка по парте, если доставалось ей, сразу глотала слезы. Он сделает ей замечание в своей мягкой ироничной манере, а она еще пуще слезы льет. Тогда он сразу на попятный: «Женские слёзы мня всегда обескураживают. Пять за четверть!» Я сразу начинаю корчиться от смеха. Так и сидим рядышком: она давится слезами, а я смехом. Учитель: «Катерина, займите свое место!», и я сразу за дверь. Класс угорает. А для меня систему придумал: засмеюсь – минус в журнал. Пять минусов – двойка. Правда, за четверть всегда пять выводил. Знал, что я его предмет знаю и люблю.

Виталий, судя по выражению его лица, вспоминал свое преподавательское прошлое, и мечтательно произнес:

– Классный учитель. Ты была в него влюблена?