Унесенные блогосферой

Во всей этой ситуации был лишь один минус – в последнее время я реально начал бояться отчисления, как-то уж слишком откровенно невзлюбил меня Сандалетин. Как раз через пару дней у меня по расписанию его семинар, и, оценив сейчас боевой настрой и раскрас Виктории, я уже внутренне готовился либо к тройбану, либо даже к двойке.

– VIP-клиентам у нас всегда скидки, – то ли сказала, то ли пропела на прощание моя прекрасная парикмахер, протягивая беленький батистовый платочек. – И на массаж тоже скидки. В этом месяце – тридцать процентов.

Зачем она сказала про массаж? Я только глупо улыбнулся в ответ и едва выдавил «спасибо».

– О каком массаже она говорила? – спросил я Вику уже на улице.

Тетка скривила губы и больно постучала пальцем мне по лбу:

– Головы массаж. Чтобы волосы лучше росли.

Батистовый платочек оказался визитной карточкой прелестной феи: ее звали Маргаритой.

Глава 3

Две девицы под окном

Я давно думаю, что русскую классику надо запретить.

Ну, во всяком случае, в школе.

Потому что выходит молодой человек в жизнь с какими-то дикими представлениями.

Ничему ваша классическая литература не учит. <…>

Не бывает таких святых, как князь Мышкин, таких порядочных, как Татьяна Ларина.

Не бывает.

    Из фильма «Два дня», режиссер Авдотья Смирнова

Женщины отнимают колоссально много внимания. Особенно когда сознательно пытаешься сосредоточиться на чем-то важном, когда старательно не думаешь о чьих-то тонких, словно выточенных искусным ювелиром, мраморных пальцах, когда не вспоминаешь запах внезапно склонившейся к твоему лицу пряди медовых волос. Даже если настрого запрещаешь себе возвращаться мыслями ко всем этим нечаянным прелестям, если готов с головой уйти в самые насущные и неотложные проблемы, женщины все равно отнимают почти все твое время, как будто тянут на себя невидимое одеяло. Я не знаю, как у них это выходит, но они всегда тянут одеяло, независимо от того, идет ли речь о постели или только о походе в парикмахерскую.

Прекрасная Маргарита постригла меня… необычно. Как только я узнал ее имя, я начал говорить ей «ты», конечно, только про себя, не «она», а «ты». Осознал я это позже, но начал именно в тот момент, когда прочитал на карточке: «Салон Мармелад. Стилист Маргарита». Итак, Маргарита, ты постригла меня необычно. Впрочем, дело было даже не в стрижке. Если учесть мой традиционный хвост, то каре по середину шеи трудно было воспринимать как заявку на кардинальную перемену внешности. Но вот укладка… Разве ты не видела, Маргарита, я стал похож на древнего рыцаря в шлеме с поднятым забралом? Наверное, тебе тоже было смешно, но ты хотела угодить постоянной клиентке Виктории, которая привела нового клиента, и изо всех сил сдерживала смех.

– Какое-то лакированное ведро, – сказал я, оглядев в зеркале результат, но в тот момент в салоне раздался хоровой вздох восхищения, в котором был слышен и голос моей тетки, и твой голос, Маргари?та.

Глядя на Вику, которая сидела рядом в новеньких блестящих кудряшках и явно была очень довольна собой, я решил, что тратить нервы на выражение своего мнения по вопросу стиля не буду, а тихо-мирно поправлю дело дома с помощью воды и шампуня. Прощай, Маргарита, увидимся ли мы когда-нибудь?

Вместо того чтобы ехать с Викой в университет, я под предлогом сживания с новым имиджем отправился домой.

Как известно, все, что ни делается, делается если не к лучшему, то как минимум с умыслом, и на сей раз народная мудрость не обманула. Уже подходя к нашему подъезду, я заметил на лавочке двух девиц. Именно это слово «деви?цы», не путать с «де?вицами». Ударение здесь принципиально важно. Ударение на суффикс «иц» придает слову какую-то неряшливость, грубость: «деви?ца-дьяволица-продавщица» (исключение пушкинские «три девицы под окном пряли поздно вечерком», но это норма двухвековой давности). Де?вица – это от слова «дева», это особое состояние души – целый подвид среди женщин гуманитарных профессий. Девушки вырастают, выучиваются, выходят замуж, превращаются кто в дам, кто в теток, это уж кому как угодно. А де?вица, она так и остается девицей на протяжении еще очень и очень долгого времени. Сидевшие на лавочке перед подъездом деви?цы относились к той части сухого остатка от выпуска гуманитарных факультетов, который получается, если вычесть легкомысленных хорошисток, удачно выскочивших замуж на пятом курсе; трезвых троечниц, которые сразу по получении диплома оканчивают курсы бухгалтеров; и всех остальных, кто честно идет тарабанить часы в школах, но лет через десять все равно обнаруживается на непыльной менеджерской должности в местном бизнес-центре. Одним словом, деви?цы были из числа неисправимых отличниц, которые и в сорок, и в пятьдесят с равной степенью одухотворенности лица размышляют о стихах австрийских поэтов или пьесах Чехова в сравнении с современной драматургией. Именно деви?цы обычно оказывают внимание тем немногочисленным представителям сильного пола, которые обучаются гуманитарным профессиям. Чаще всего их внимание остается неоцененным, и, получая диплом, они уже твердо уверены, что все мужики сволочи. То есть за все мужское человечество отвечают ровно те пять или семь парней, с которыми им удалось пообщаться в пределах студенческой группы, а при хорошем раскладе плюсуем туда и пару преподавателей.

Обычно девицы работают в библиотеках, музеях, занимаются наукой или остаются преподавать на родной кафедре. Нужны очень веские причины, чтобы девица обнаружила под своими ногами земную твердь.

Данные конкретные девицы доучивались на последнем курсе университета, то есть находились в том блаженном состоянии, когда ты давно перестал работать на зачетку и зачетка как миленькая распахивает за тебя сессионные студенческие пашни. Времени у девиц было, судя по всему, вагон, и они частенько заходили к Вике как к старшему научному товарищу, по той лишь причине, что когда-то, еще будучи аспиранткой, она вела у них какой-то спецкурс по юридической лингвистике.

Девицы были самыми надоедливыми существами на всем белом, а может быть, и темном свете тоже. Я никак не мог разобрать из их с Викой разговоров, умны девушки или, напротив, непроходимо тупы. Сам я склонялся ко второму варианту, но та серьезность, с которой к ним относилась Вика, заставляла меня до поры держать свое мнение при себе, чтобы не облажаться в случае чего. Сейчас они сидели ко мне спиной и, увлеченные разговором, не замечали моего приближения. Я остановился.

– Тебе не кажется, что бред – это самая логичная вещь на земле? Я всегда могу железно обосновать любую ахинею, чего не скажешь о хороших вещах, – степенно и громко рассуждала первая девица, похожая сзади на пупса огромных размеров.

– Ты права, – отвечала ей вторая, более изящно сделанная девица. Голос у нее звучал низко, как трубы или тромбона. – У нас в саду в этом году повалился забор. Осталась только калитка. До этого бабушка приучила собаку входить через калитку и делать свои дела за забором. Картина теперь такова: забора нет, стоит калитка, а собака ждет, пока ей калитку откроют. Нужно выйти – собака идет к калитке, ноет и ждет, пока ее не выпустит кто-нибудь. Вокруг поле… Но сделать два шага и обойти собаке страшно. Не то же ли с человеческим мозгом делает воспитание? То, что ты называешь бредом, – может быть, это просто альтернатива. Вот каковой вопрос меня в последнее время томит.

Да, она так и сказала: «не то же ли», «томит» и «каковой». Впрочем, это меня не сильно удивило.

«Вика, к тебе твои девочки», – объявлял я и уходил за перегородку, пока они пили чай и разговаривали о чем-то своем.

«Твои девочки» – это тоже было условное название. Когда я в первый раз назвал так девиц, Вика поправила: «Это не мои девочки. Это девочки Миллер». – «Кто такой Миллер?» – спросил я и моментально пожалел о своей торопливости, потому что Вика сделала огромные глаза, как какой-нибудь кровожадный пират, чрезмерно хватанувший рому. «Женские иностранные фамилии не склоняются, – сглотнув «ром», ледяным тоном проговорила она. – Если бы это был «кто такой», как ты изволил выразиться, то я бы сказала «девочки МиллерА». Миллер – это «она». Боги! Неужели ты так же позоришь меня в университете?»

Пережив ее бурную реакцию однажды, я избегал произносить фамилию Миллер. Выражение «твои девочки» прижилось, но мы знали его истинный смысл.

Девочки все время думали и разговаривали о чем-то очень неземном. Иногда мне казалось, что они невероятно круты, а иногда – что совершенно не в себе. Я их побаивался. Однажды девица, которая тоньше, решила вовлечь меня в разговор. Это случилось, когда я вышел из-за своей гипсокартонной перегородки, чтобы сварить кофе. Девица поднялась и, глядя прямо на меня, но обращаясь к Вике, проговорила: «А Саша-то ваш какой импозантный мужчина стал». После этого я старался во время их посещений не выходить из-за перегородки ни за кофе, ни за чем-либо другим.

– Это как «в упор» и «вброд», – продолжала девица, похожая на пупса. – И то и другое наречие, и то и другое сохранили связь со словом, от которого образовались, а пишутся по-разному…

Все это был контрольный выстрел в упор. О чем вы девочки?! Сейчас они сидели спиной, но, как на грех, я поздно спохватился и подошел уже опасно близко. Застыв на месте, я прикидывал, поздно или нет развернуться и есть ли шанс уйти незамеченным. Я не жаждал, чтобы девицы узнали меня: пройти мимо было бы невежливо, а приглашать их в дом и слушать про «в упор» и «вброд» не хотелось. Даже если они сто раз правы. А они сто раз правы: я тоже не понимаю разницу в этих исключениях, но, как и большинство русскоговорящих людей, предпочитаю считать, что Розенталь и Ожегов неизменны, как законы физики. Видимо почувствовав чье-то внимание, девицы развернулись на сто восемьдесят градусов, но и я буквально в эту же секунду сделал то же самое и уже медленно шел в противоположную сторону. Они меня не окликнули, наверное, не узнали из-за «шлема» на голове – спасибо тебе, волшебница Маргарита!

Глава 4

Киндер-сюрприз

Наука ищет скрытое.

    Гастон Башляр, философ

На мое счастье, на улице было морозно, и девицы быстро освободили проход. Попав домой, я первым делом включил компьютер, так как собирался потоптаться по виртуальным стенам убитых любителей лобстеров и, возможно, сделать кое-какие свои записи до того момента, когда вернется Вика.

В этом смысле я оказался при Вике, что доктор Ватсон при Шерлоке Холмсе. Доктор вел дневник. В современной версии я должен был бы пристраститься к интернет-блогу, но выбрал кое-что другое. Поскольку то, чем занималась моя тетка, было делом довольно молодым и мало исследованным, я решил подробно записывать ход ее экспертиз, чтобы убить сразу двух зайцев: во-первых, сделать диплом по юридической филологии – тут тебе и готовый материал, во-вторых, опубликовать монографию в помощь экспертам-филологам и тем самым сразу обеспечить себе задел на кандидатскую диссертацию. Амбициозно? Само собой, я и не отрицаю. Но очень скоро в моем строго утилитарном замысле обнаружился совершенно непрактичный крен.

Оказалось, то, что делала Вика как профессионал, было в буквальном смысле этого слова связано с тем, как мы с нею жили. Тексты, которые ей приходилось анализировать, влияли на нас, но и мы, со своими мелкими проблемами и малопримечательными событиями жизни, вдруг коренным образом влияли на ход серьезных расследований. Это представлялось мне сущей мистикой, но Вика только рассмеялась, когда я пришел к ней с этим «гениальным открытием».

«А как ты хотел, если в начале было Слово?» – лукаво подмигнула она и вручила мне труды нескольких современных философов со странными, иностранными фамилиями, из которых Ролан Барт был самым простым, но только в плане фамилии. Читать же всех этих философов оказалось в равной степени невозможно. Тем не менее я прочитал, веря, что разгадка близка, ничего не понял, лишь усвоил кое-какие термины: постмодернизм, «весь мир – это текст» (а вовсе не театр, как я полагал раньше), «смерть автора» и «смерть субъекта». Осознать смерть автора оказалось труднее всего. В нашей квартире так часто появлялись абсолютно живые авторы из плоти и крови, которые гневно пеняли на нечистоплотность своих коллег по цеху, обвиняли их – тоже вполне себе живых – в плагиате, творческом бесплодии и идейной импотенции, что идея «смерти автора» казалась если не вовсе глупой, то точно несвоевременной.

А вот со смертью субъекта разобраться не составило труда, тем более что именно тут была зарыта собака моего мнимого открытия. Современные философы сообщали, что сознание любого человека состоит из множества цитат, и потому самого субъекта мышления как бы и вовсе нет. Картина, в общем, выходила довольно безрадостная, как будто живем мы все в огромной всемирной библиотеке и каждый – всего лишь высказывание: кто подлиннее, кто покороче, кто вообще какое-то междометие. Ужасно безрадостное открытие. В общем, пока я мысленно и физиологически дорастал до вершин современной гуманитарной мысли (все-таки постмодернизм изучают только на пятом курсе, когда, как выражалась тетка, «личинка филолога окуклится»), наша жизнь превращалась в сумму текстов, каждый из которых не был сам по себе, а все они были ВМЕСТЕ. Видимо, это и был тот самый мир, который текст.

Поэтому в моей собственной работе по расследованиям мне пришлось использовать метод тотальной записи всего происходящего, во всяком случае на первых порах. Так я стал доктором Ватсоном поневоле.

– Пишите, Шура, пишите, – развеселилась Вика, заглянув как-то в мой ноутбук. – Сейчас все что-то пишут. Особенно детективы! Это хит! «Знать, оттого так хочется и мне, задрав штаны, бежать за комсомолом», – обидно продекламировала она Есенина.

Если оставаться в рамках философских терминов, то я – стоик. Ужиться с моей теткой представитель другого философского течения не смог бы ни за что. Будь я постмодернистом, то устроил бы Вике какую-нибудь тихую и неприметную смерть, позитивист – объявил бы ей пожизненный бойкот по законам объективной реальности. Но я на «задрав штаны», как и на многое другое, не ответил ничего и просто продолжил вести записи.

Несмотря на то что своим осадным сидением девицы украли у меня добрых полтора часа, я все-таки надеялся успеть поработать спокойно, без скоростных забегов и кенгуриных (согласно словарю Ожегова именно так выглядит прилагательное от слова «кенгуру») прыжков мысли моей родственницы. Скопировав электронный адрес, я открыл странички в социальной Сети, с которых покойники красиво улыбались миру. Страницы работали. Кто-то оставлял соболезнования и слова прощания прямо на стенах. Кто-то еще не знал о трагедии и оставлял в ящике сообщения: «Приходите в гости», «видели ваши новые фотографии с отпуска, класс! Звоните». Еще одна иллюзия Интернета.

Первым делом бросалось в глаза, что записи в основном вела Светлана Романихина. А ее муж, сын ученого по имени Валерий Романихин, чаще репостил и иногда комментировал записи супруги. Записи велись ежедневно, и репостил он ежедневно. Соответственно следил зорко.

Большинство записей на стене Светланы оказались организованы словами со значением «ходить», «быть», «присутствовать». Например, «Были на концерте Баскова. Супер!», или «Ходили на Хор Турецкого. Всем рекомендую!», или «Сегодня были на ледовом шоу, завтра идем на «Вишневый сад», «Привет, Франция!», «Как прекрасны белые пески Гоа!», «Завтра идем в ресторан «Венеция». Празднуем три года совместной жизни!».

Примеры показались мне очень наглядными, и я немедленно сделал документ под названием «Анализ структуры и содержания страницы в социальной сети». Разделил документ на колонки: «стена», «группы», «личные сообщения», «другие записи (музыка, фильмы, заметки)». В графе «стена» появилась первая запись: