Там, за Вороножскими лесами

– Робша, за отца мстить не хочешь? Что ж ты за сын? – Алексашка скривил губы.

– Я погибели земле своей не хочу, мертвых уж не вернешь.

– Если магометанина этого безнаказанным оставить, так он и будет руками ногайцев край душить. А коли поймет, что татары пришли да ушли, а мы здесь рядом, да всегда к сечи готовы, так хвост-то поприжмет. Понял, о чем я?

– Не понял, – сухо ответил Демьян.

– А понимать то следует. Не отпущу я тебя. И все тут.

– Как не отпустишь? За мной провожатых прислали. Уедут, я дорогу к становищу побратима один не найду.

– Еще раз пришлют. Велика беда, – хлестнул равнодушием князь.

– Там же сестры мои. Мать ждет. Семья моя в беде, а тебе и горя нет! Не ожидал я такого.

– А я не ожидал, что ты от меня тайком повенчаешься.

– Это-то тут при чем? – не понял Демьян.

– А при том, что мы многого не ожидаем. Сестры твои в безопасности, давно уж у побратима сидят, так и еще побудут. А нам дело нужно сделать. Святое дело.

– Ты месть святым делом называешь?

– Забываешься, боярин! – разозлился Александр.

«Ну, думай, Демьянка, думай, как князя уломать. Соображай, голову тебе Господь на что дал? На жалость надавить не выходит, заслуги былые напомнить, так еще больше разъярится. А ехать нужно сегодня!»

– Прости, княже, за дерзость, – сменил тон Олексич.

Александр довольно улыбнулся.

– Прости, княже, – повторил Демьян, выверяя слова. – Отпусти только меня. Я дружину тебе свою всю оставлю, Первуша поведет. А мне в дорогу Горшени да пары воев хватит, – боярин заискивающе посмотрел князю в глаза.

Александр задумался. Демьян в напряжении следил за ним: «Не отпустит, так все равно сбегу. И будь, что будет, а сестер матери верну. Второй раз семью не предам».

– Горшеню мне, а с Первушей поезжай, – все же смилостивился князь.

– Спасибо. Дозволь, пойду я, – заспешил к двери Олексич, пока Алексашка не передумал. – Воев отца израненных мне еще навестить нужно да в дорогу собраться.

– В Днепре не потони, разлив скоро, – напутствовал его уже мягким тоном князь. – Несет тебя нелегкая.

– Постараюсь. Сами берегитесь. Да подумайте крепко, прежде чем…

– Иди уже, – раздраженно махнул Александр.

Олексич выбежал на крыльцо, и только тут вспомнил, что так и не попросил денег на выкуп. Вернуться? Толи даст толи нет, а передумать может. Где ж взять? Демьян пошел к богатому двору Миронега…

– Что ты, Демьян Олексич, нет у меня ничего. Видишь, дочери на выданье, приданое нужно, а села-то мои поганые пожгли. Сам аки медведь в берлоге лапу с голоду сосу. Да если бы было что, так неужто я сыну Олексы бы не отдал. Ан нет ничего, пусто. Да рад, что сестриц ты обрел, да поди еще у кого поспрошай, у князя, например. Да я…

– Ладно, пойду, – Демьян устало поднялся с лавки и перекрестился на красный угол.

– Пойди, пойди, – Миронег тоже поспешно осенил себя распятием. – Ты только, Демьянушка, выйди с заднего двора. Уж не обижайся, люди сейчас с торга возвращаются, увидят, что ты от меня выходишь, пакость какую сотворят, а у меня дочери на выданье, сам понимаешь.

Ничего не ответив, Демьян без поклона вышел. Больше в граде просить ему было не у кого. В Курске жила родня матери, дядьки не отказали бы любимому племяннику, но Ерема ждет его к закату, а до Курска и назад, даже если загнать коней, за день не обернуться.

Обойдя воев отца, побеседовав с вдовами погибших, пообещав по возможности помощь (и кто за язык тянул, само как-то вылетело), совсем раздавленный Демьян вернулся домой. Солнце быстро скользило к горизонту, времени оставалось мало.

На дворе собралась вся дружина, у каждого по паре коней. Несколько лошадей были навьючены припасами. Горшеня проверял, ладно ли приторочены мешки.

– Мы все собрали, ехать готовы.

– Вы не едете, – кисло улыбнулся Демьян, – князь всех не отпустил. Я беру Первушу, Вьюна и Проню. Ты, Горшеня, в мое место за главного. Десятника слушайте.

– Как не пустил? – не понял старый вой. – Да ты объяснил ему?

– Пытался.

– Во те раз.

Горшеня сдвинул седые брови.

– Ведь туда вас черниговские проводят, а назад как? Одним возвращаться придется, да по чужой степи, да с лебедушками нашими. Обидеть любой сможет. О чем он думает?!

– О мести он думает. На слободы Ахматовы опять полезете. Дружину мне сохрани.

– Ни чему их жизнь не учит. А серебра на выкуп дал?

– Я не просил. Не будем об том. Я пойду – с матерью попрощаюсь.

Мать сидела в светлице у окошечка, она равнодушно скользила взглядом поверх голов Демьяновых воев. Застывшая, чужая, но вместе с тем такая до боли родная. Сын присел рядом, Евдокия не повернула головы. Какое-то время они молчали.

– Я за Улюшкой и Дуняшей еду, – нарушил тишину Демьян, – но это ненадолго, я быстро обернусь. Стрекоз наших верну, станут опять вкруг тебя порхать.

– Голову, Демьянушка, поищи. Обещал, помнишь? – казалось, мать его и не слышит.

– Я поищу, поищу. У князя на выкуп хотел попросить, а не смог. С чем ехать, не знаю, – Демьян заговорил с самим собой, не надеясь, что матушка его услышит. – Отвернулись все, прокаженный я теперь. А ведь меня в Вороноже жена ждет. Женился я без слова вашего, уж простите. Да она такая, не смог устоять. Рубаха вот у меня – это она вышивала, а пироги какие печет. Агафьей звать. Ты ее полюбишь. Тоскую я по ней, крепко тоскую… Знаешь, я когда все узнал, в горе как ты стал тонуть, на дно меня тянуло, а она вытащила… любовью своей. Оказывается, любовью спасти можно.

Мать медленно повернула голову, посмотрела на уже порядком затертую рубаху сына, потрогала рукой алые завитки вышитого узора.

– Ладно стежки кладет, – улыбнулась она. – А серебро мы найдем, может не так много, но хотя бы не с пустыми руками поедешь, – словно пробудившись ото сна, прежняя мать встала перед Демьяном. – С навершников[62 - Навершник – женская одежда без пояса, надевался поверх рубахи.] моих да повоев[63 - Повой (повойник) – головной убор замужней женщины.] серебро с жемчугом срежем. И кобылу свою – ту, что больно резвая, побратиму подаришь. А про остальное слово дай ему, позже вернуть. У родни пособираем.

Демьян кинулся целовать материнские руки. Какие струны ее израненной души затронул нехитрый сбивчивый сказ, что в одночасье позволило Евдокии стряхнуть с себя груз отчаянья – сын так и не понял. «А говоришь, не ведунья, – мысленно улыбнулся Олексич жене, – а и матушке легче створила».

Солнышко уже лизнуло окаем, когда Демьян со своими спутниками выехал из града. У сапога привычно семенил Дружок. Двое вратарей[64 - Вратарь – здесь то же, что и воротный, стражник крепостных ворот.], проводив малый отряд тяжелыми взглядами, не стесняясь, плюнули вслед, но молодого боярина это ничуть не тронуло, броня равнодушия надежно сковывала душу. От ольговцев Олексич ничего другого и не ждал, город вызывал в нем брезгливую неприязнь.

Путники уже сворачивали с дороги к Русалочьей заводи, когда их нагнал детский[65 - Детский – воин из младшей дружины.] князя.

– Демьян Олексич!