Там, за Вороножскими лесами

– Нет, Бог миловал. Вьюн сам в дозоре шел, распознал, так отступили. А пробиться к тебе не смогли.

– А сейчас как попал? – Демьян посмотрел на высокую крепостную стену.

– Так Дружок лаз показал.

– Дружок?!

– Прибежал к вечеру и давай дергать за рукав, звать. Я идти вызвался. Здесь вот в углу дыра есть, за травой не видно. Как все закипело, я ползком пролез. Отсиделся, а теперь вышел. А эти, – он гневно сверкнул глазами в строну вороножцев, – нет, чтобы расспросить – что да как, так бить скорей!

– Горшенюшка, надобно в Чертовицы весточку снести, чтобы подмогу прислали.

– Так уже послали. Превуша сразу Проньку отправил, как про осаду прознали, еще вчера поутру.

Демьян довольный перекрестился. Зря на Первушу грешил, сообразил десятник.

– А Пронька обоих своих коней загнал. Чертовицкие сказали на лодьях завтра к рассвету подойдут, чтобы в тумане подкрасться. Они в рога протрубят, так и наши из лесу выскочат. И вы тут не зевайте, тоже выйти надо. Так чертовицкие наказали. И Первуша говорил, чтобы ты с костровой башни ему знак подал, что живой. Костер еще раз запали.

– Запалим, Фролка, запалим! – Демьян ликовал.

«Может и поляжем все, да только по-другому не как. В осаде сидеть нельзя, слабеем».

4

С Федором все было обговорено, людей предупредили. Но это будет утром, а надо выстоять еще ночь. Вороножцы ждали приступа. Демьян улучил момент подойти к отцу Леонтию, тот, закатав рукава рясы, рубил дрова для новых костров.

– Здрав буде, отче, – поприветствовал его Демьян. – Еще раз повиниться пришел. Сильно лютовал Федор Евсеевич?

– Нешто тестя своего не знаешь? – усмехнулся Леонтий. – Орал так, я думал крышу с церкви сорвет. Ничего, накричался страдалец, да успокоился.

– Не грозился вам?

– Нет, только тебя, Демьян Олексич, худыми словами поминал, крепко худыми.

– То-то я в Ольгове чуял, как мне слово тестя силушки прибавляет.

– Не греши перед сечей, – упрекнул священник за шутку.

– Не буду, отче.

Тати полезли в полночь, резко, внезапно, единым слаженным приступом. Застава упиралась, выжимала из себя силы, отбивая новые и новые атаки. Олексич одного за другим начал терять людей, все чаще и чаще неприятелю удавалось пробиться на забороло. Бой грозил прорваться со стен в город, этого никак нельзя было допустить. Демьян орудовал мечом, бил наотмашь тяжелой рукавицей, оттаскивал раненых, и опять рубил, колол, пинал… Выстоять, надо выстоять! И тати опять отступили, ушли в густой мрак, так же внезапно, как и появились. Все стихло, только слышно было как где-то с закатного края ухает филин. «Вьюн знак подает, мои изготовились», – понял Демьян.

Уцелевших воев собрали перед церковью, пересчитали. Не набралось и пяти десятков, но ведь и татей много полегло. Осаждающие всегда несут большие потери. Воевода велел седлать коней и ждать у ворот. На костровой башне в сторону реки напрягал глаза дозорный. Люди читали молитву. Все понимали – или сдюжат, или город падет.

Небо из темно-синего стало серым, в лесу на разные лады начали распеваться птицы, на реку упал густой туман. Бродники разводили костры, готовить еду, перевязывали раненых. Шутки и смех, смешивались со стонами умирающих. «Сейчас нужно ударить! Где же чертовицкие?» В ответ Демьняну из молочной пены тумана раздался протяжный низкий звук рожка, ему эхом отозвался другой из леса. Бродники с шумом повскакивали, заметались. Вороножцы распахнули ворота, заставские всадники ринулись за городню. От реки бежали пешие вои. Из леса выступила ольговская дружина.

Олексич выскочил на чужой кобыле, она плохо слушала седока. Приходилось подбадривать ее плетью. Он врезался в ряды татей, обрушивая на них удар за ударом.

Половцы оказались проворней чем бродники, они успели запрыгнуть на своих коней. Не понимая, сколько воев пришло на помощь осажденным, степняки предпочли бегство, пробираясь к броду.

– Куда! – орал им вслед вожак татей. Но те не оглядываясь уходили в туман. Оставшихся бродников ольговцы быстро отсекли от лошадей, лишь немногие из них успели вскочить в седло. Конные тати, поддавшись общему порыву, поспешили за половцами. Их не стали преследовать, добивая оставшихся.

Среди окруженцев оказался и вожак. Он яростно сражался, оскалив зубы в застывшей усмешке. Отчаянье обреченного придавало ему силы. Один за другим падали его воины, но он продолжал держать подле себя смертоносный круг.

Демьян, спешившись (толку в непослушной кобыле было мало) вышел на вожака один на один. Противники оценили друг друга тяжелыми взглядами, неспешно двинулись по кругу, примериваясь. Ни тот, ни другой не спешили, оба были опытны.

– Ну, иди, иди сюда, щенок, – поманил тать, – али боишься дядьку?

Демьян не ответил, сохраняя ровное дыхание.

– Ты на воеводы дочь глаз положил, носом чую, что то об тебе воротники толковали. Эх, не попробовал я девки твоей. Кисляй говорил, хороша, обещал мне ее, коли в град войдем. Матрешку его я уж отведал, оскомину набила, а твоя-то, что лебедушка, да тебе ее тоже не пробовать, с собой тебя сейчас на тот свет заберу, – бродник забалтывал внимание, все пытаясь вывести противника из холодного спокойствия.

Демьян продолжал угрюмо молчать.

– Ты часом не немой? – с этим смешком бродник сделал широкий взмах, целясь в левое плечо. Олексич успел подставить щит, от мощного удара его слегка качнуло. «Силен, зараза». Такой же стремительный выпад Демьяна тать отбил играючи. Оба опять стали кружить. Еще пара ударов, и еще. И тут Олексич вспомнил слова Горшени: «Большой дуб тяжелее падает». Демьян сделав обманный выпад в голову, резко присел и рубанул бродника по ногам. Тот рухнул на спину, роняя меч. Олексич наступил ему на грудь, прижимая к горлу холодное лезвие. Тать хрипло рассмеялся, пряча страх. А он боялся, ужас засел в уголках глаз.

– Что с иноками сделал? – нагнулся к нему Демьян.

– Ничего я с ними не делал. Живы – здоровы старцы твои, – прохрипел тать. – Отблагодарил их, серебра на обитель отсыпал.

И тут Демьян увидел свою гривну, ту самую, что даровал отцу Стефану. Она тусклым светом поблескивала поверх брони вожака.

– Врешь, сука! – Олесич с силой пнул бродника в живот, тот скрутился.

– Да, придушил я их! – заорал тать. – Своими руками игумену шею свернул. А щенку твоему глаза вынул! Об нем печешься? Так волки его уж наверно догрызли!

Демьян вонзил меч в каменное сердце. Перед глазами стоял Афоня. «Говорил же им, уходить!»

– Пощади, боярин, – к ногам Олексича упал верткий малый, – правду открою! Правду!

– Да, какую правду ты мне можешь сказать? – Демьян брезгливо оттолкнул его сапогом. – Что Переяславль цел?

– Нет, Переяславль погорел, то так и есть. А вот послушник с див живой, не догнали мы его. С чудотворной иконой сбежал.

– Отпустите его, – крикнул Демьян своим. По щеке ольговского боярина медленно поползла непослушная слеза. «Жив Афонька. Быть ему праведником, стоять пред Богом за нас грешных».

Усталые дружины входили в город. Церковный колокол без устали выбивал бодрый перезвон. Вороножцы обнимались, шумно приветствовали ольговских и чертовицких воев. Где-то рыдали овдовевшие бабы. Радость и горе мешались друг с другом.

Демьян шел по улице между тестем и Первушей, слушая в пол-уха хвастовство своего десятника. В голове гудело, Иванова кольчуга потяжелела на плечах, хотелось завалиться на лавку и спать.

Федор первым распахнул свои ворота и издал истошный крик:

– Агафья!

Демьян влетел за ним.

Агаша стояла посреди двора в окровавленном навершнике, в руке она сжимала длинный узкий нож. Глаза были мутными как у хмельной.

– Агаша, Агаша! – подбежали к ней разом отец и муж. – Ранена? Где?!