Байкал

Так я думал, но пока ходил за умирающей девчонкой, я впервые за многие века снова ощутил себя человеком, будто вернулся в себя… В такого, каким был когда-то, пока был таким, каким она увидела меня, молодым. А ведь вот таким, как это обещала Вералга, меня видит только он, Эрик, другим я всегда являюсь, как хочу, только он видит моё настоящее обличье, неизменное столько сотен лет. И вот второй человек, кто увидел меня мной. Может быть, на пороге смерти она стала зоркой эта девочка, так же как смогла пройти мои препоны и войти в мой дом? Или я вдали от людей утратил способность отводить глаза?

Вот сам Эрбин личин не имеет, он только он. Потому ему, живущему среди людей, приходится уединяться, уходить на поколение от глаз, чтобы вымерли те, кто его помнил и, вернувшись снова прожить среди людей ещё лет двадцать-тридцать.

За эти недели, что она болела, я хорошо разглядел её, я увидел, как истязали её чудовища, которым я по недомыслию своему позволил уйти от моего возмездия, я увидел, как её били, и не один час. Как держали и связывали, грубые верёвки содрали кожу с запястий и лодыжек, как были содраны её пальцы и руки до локтей, когда она дралась с ними, но они были сильнее, их было несколько человек. И…

… да, мерзавцы даже не стали ждать, как велел им Сил, сутки, пока вернётся. Я услышала, как они сговаривались:

– Давайте помнём девчонку, не то вернётся сам и её вусмерть укатает, нам так и не достанется сладкого Мареева пирога! – громким шёпотом сказал один.

– Дак Ветровей головы поотрывает, если придёт, ты што?! Он может, я на охоте видал! – возразил второй.

– Откуда он узнает-то? Скажем: сбежала и делу конец. Натешимся и в воду, как он хотел. Байкалу всё равно, примет и не отступит.

Услышав этот тайный разговор, я поняла, что напрасно решила подождать, пока перестанут трястись колени, и не убежала сразу, едва Сил вышел из горницы, не думала я, что они решатся ослушаться своего господина… Я вскочила на ноги, качнувшись от слабости, потому что почти два дня я не ела, и пережитые муки с этим злым Силом совсем отняли у меня силы, будто он высосал их из меня. Я быстро оделась, они были в соседней горнице, моя же должна, думаю, выходить куда-нибудь в коридор, не знаю, где я, но главное сейчас уйти от них, пока не пришли сделать то, о чём сговариваются. Я приоткрыла дверь и, увидев темноватый незнакомый коридор, уже перенесла ногу через порог, как меня схватили…

Я сразу взялась отбиваться, но удар в живот сразу лишил меня дыхания, мне показалось, что в моём животе разорвались все бывшие там жилы, я ослепла от этой боли… и не чувствовала несколько мгновений, как, схватив за волосы, меня потащили куда-то, а после…

Чувствовать то, что делали эти безлицые чудовища, я не могла себе позволить. Если Сил был ужасен, эти были ужасны и омерзительны втройне. Они смердели отвратительной вонью своих ртов и тел, он был жёсток, но он не ударил меня ни разу, только сжимал и выгибал моё тело так, как ему хотелось, чтобы добиться, чего хотел, но эти, грубые и злобные шакалы, подбирая его крошки, буквально вырывали куски плоти из меня…

Поэтому, думаю, они оставили меня без присмотра, когда, натешившись вдоволь, срезав волосы на моей голове так, что едва не сорвали и кожу вместе с волосами, отправились в соседнюю горницу выпить и закусить, прежде чем прийти и прикончить меня или продолжить, не знаю, что хуже. Конечно, я не должна была и выжить после их издевательств и избиения, даже встать не должна была быть способна и мне сложно передать, какую боль я испытала, заставив себя не умереть здесь, но подняться и всё же выйти в потайной ход. И тихо-тихо пробравшись мимо всех стражников, которые, конечно, вернули бы меня моим мучителям, добраться до лестницы, приведшей меня чудесным образом к чёрному выходу и через конюшню, между тёплых, густо пахнущих крупов сытых царских скакунов, я смогла тихонько выйти на задний двор и побежать по темноте к улице.

Конечно, я могла бы пойти к Марею, и первым, что я хотела сделать, было именно это, но я вспомнила слова Сила о том, что он подарил меня ему… Если он способен был после того, как столько раз говорил мне о любви и доказывая эту любовь каждое мгновение даже нежными взглядами и словами, не то, что подарками и ласками, если после этого он мог просто отдать меня, как обычную вещь, то чем теперь царевич Марей поможет мне?.. И я даже догадывалась, почему Марей так поступил: Сил хотел посватать ему свою дочь. А Сил самый богатый вельможа в Авгалле, едва ли не богаче самого царя. Марей при всех своих восхищавших меня достоинствах, всё же очень любил золото и надеялся при помощи богатства преумножить богатства Авгалла, завоевать соседние царства и начать объединять земли, чтобы создать новое единое царство, как было когда-то в древности, когда царство было едино по всему берегу вокруг Великого Моря…

Марей часто говорил об этом. Потом мы даже вместе обсуждали эти его планы, рисуя на картах границы теперешних царств и то, как следовало бы действовать, чтобы соединить некогда Великое царство. И он очень радовался, что я поддерживаю его мечту. Только я считала, что объединять надо не войной, не принуждая. Так и говорила ему.

– Насильно любить не заставишь, станут ненавидеть, и… вот замуж девушку, чем берут? Любовью.

Он лишь усмехался:

– Золотом тоже отлично берут.

– То ненадёжно всё, – возражала я. – Надоть так, чтобы сами видели, что вместе быть легче. Тогда навсегда получится, никто не разобьёт.

Марей поглядел долго, обнял меня ласково.

– Отец не принимает всерьёз мои мысли об этом. Насмехается, обзывает глупым жеребёнком с коротким хвостом… – он вздохнул, посмотрел на меня. – Станешь моей царицей, Аяя? По любви? Вместе мы ухитим всё.

Я соглашалась, смеясь, не очень-то мне верилось, что кто-то ему разрешит взять меня в царицы когда-нибудь. Сам он, как мне казалось, говорил искренне… казалось.

Казалось, Аяя… Всего лишь казалось. Ты хотела верить, что тот, кто купил тебя у твоего брата, сам не продаст и не подарит другому. Ты верила, потому что хотела верить, что за словами избалованного юноши, заносчивого царевича искреннее чувство, а не ложь, не игра. Столько раз видела, как он легко и весело обнимался с множеством других девчонок, и всё же это не трогало тебя, ты полностью была убеждена, что его отношение к тебе особенное, продолжала верить, что он любит только тебя. Все девчонки такие… те тоже, наверное, слышали от него о любви. Да что ж «наверное», конечно, слышали.

… ну вот, открыла глаза. Звала во сне какого-то Марея, плакала… имя какое-то знакомое. Теперь уж точно спала, уже не без чувств. Поправляться, наконец, стала, птичка нежная. Завтра к утру, надо думать, совсем очнётся.

А ведь как тяжело болела, страшно избили девочку, не понимаю вообще-то, как она могла пробежать много вёрст босая от города сюда в скалистый лес, а пробежать с таким: рёбра смяли, сломали ей, повредили запястья, в живот излилось изрядно крови из разорванной селезёнки или сосудов, не знаю теперь, как она, превозмогая боль, дошла сюда? Да и помереть должна была после. Семь дней лихорадка распекала её, трусила к ночи, заливала испариной к утру. Потом жар начал отступать, как и лето за окнами. Чем ближе были осенние прохлады, тем прохладнее становилась и моя болезная. И вот спустя пять недель, похоже, уснула вполне нормальным сном. Теперь, надо полагать, проснётся здоровая.

Так и вышло, когда я вошёл со двора, уже умытый и свежий, утром на дворе прохладно, роса выпала на траву, ещё немного инеем будет за ночь браться, я увидел, что моя гостья сидит на грубо сбитом, но крепком ложе у стены.

Увидев меня, она улыбнулась и, подняв одеяло повыше на груди, хотя и была в рубашке, сказала:

– Огнь… что это я? Сомлела? – она спустила ноги на пол, но ложе высоковато для неё и маленькие её ножки с тонкими лодыжками не достали до пола, она вытянула пальчики, пытаясь нащупать пол под ногами. – Голова кружится как…

– Чего же спешишь встать? Лежи пока неможется.

Она смутилась немного:

– Так я… э-э… По нужде мне надо… – и опустила взгляд на грудь, пощупала себя под одеялом. – Рубашка на мне другая… и штанов нет. Ты… переодевал меня? Или, может, как с горшком…

Я тоже смутился немного, спросила тоже мне, переодевал, конечно, и подмывал и ходил, как за младенцем, что было делать…

– Ну считай, что как с горшком, – глухо проговорил я, признать, что я переодевал её, рассматривая кровоподтёки, оценивая и обрабатывая раны, я не хотел, тем более что заодно я хотел рассмотреть её наготу. Надо сказать, с удовольствием. И волнением.

Она вздохнула, хмурясь, накрыла розовые, с уже зажившими ссадинами колени одеялом.

– Я грязная, я теперь… – с отвращением проговорила она. – Хуже канавы, Огнь, вот что, – и вывернуло её на пол, едва ножки успела подогнуть, не обрызгать. – Ох… ты прости, уберу я… – со слезами в голосе проговорила она.

Я сел на лавку рядом с кроватью и сказал, серьёзно глядя на неё, мне хотелось, чтобы она услышала мои слова, прочувствовала даже их, поняла, что я искренне говорю и говорю правду, как думаю.

– Золото и в канаве золото. А ты… Никакая грязь не пристанет, если человек внутри чистый. А ты чистая, помни.

Она заплакала, закрываясь локтем, забавно, как они, девчонки, привыкают в локоть плакать, пышные рукава рубашек хорошо впитывают влагу.

– Нет, нет! Какая там чистота… когда такое… ох… – прохлюпала она из-под локтя

Э, нет, это плохо, телесная хворь отступила, так она от душевной днесь помирать начнёт, беда с одухотворёнными… Нет-нет, этакого допустить нельзя, с тоски заболеет, уже не вылечишь.

Я взял её руку в свою, и наклонился, стараясь заглянуть в громадные тёмные глаза, в самые отверстые зрачки.

– Я сделаю так, что ты забудешь всё, что было с тобой до сегодняшнего дня. Всё забудешь, поняла? Помнить будешь только хорошее, если оно было там. И меня.

Она подняла голову:

– Тебя? Так не прогонишь меня?

Я засмеялся:

– Куда там, я теперь привык, что кто-то в моей избе сопит да ворочается, скучать стану…

– Шутишь всё…

– Шучу-шучу. Как зовут тебя? – я заглянул в самые её зрачки, нагибаясь ближе к ней.

– Аяя.

– Всё забудешь теперь, Аяя, слышишь?

Я знал, что от моих увещеваний и силы, что я переключил и направил на неё, она сейчас обессилит, а потому был готов поймать в свои руки и уложить снова на подушки. Я делал так раньше, помогал людям забыть страшное горе, чтобы они могли продолжить жить. Вот и Аяя теперь не вспомнит с такой отчётливой болью, что было с ней до того, как она прибежала ко мне. Будет считать, то всегда жила здесь.

Получалось, что я присвоил себе эту девчонку. Что ж, стало быть, так тому и быть. Не зря, выходит, судьба привела её ко мне…