…
– За мины ты зря на меня вызверился. Что знаю, то знаю.
– Эндрю, я ж сказал тебе. Поймаю, башку оторву к чертям свинячьим.
– Он и без неё проживёт.
– Ну вас к дьяволу. Только если на что наткнётесь, меня сразу зовите. Сами не лезьте.
– И тебя не пущу.
– И не надо. Только с минами не шутят. Нас привезли, помню. Выгрузили. Построили, как всегда. Поле, трава, цветы там… Всем лечь, первая шеренга марш! Полтора метра, и все легли. Раненых не было. Вторая марш! – и страшная невероятная ругань.
– Зачем?!
– Проход делали. Понимаешь? Нас на мины гнали. Мы подрываемся, за нами уже чисто. Нас там сотнями положили. Всех, без разбора. Статья не важна, а срок у всех один – до смерти!
– И вы шли? Да развернулись бы…
– На пулемёт, падла?! Пулемёты сзади! А на мину наступить – смерть лёгкая. Меня в последнюю шеренгу запихнули. Мы и прошли. Не все. Я между двумя шагнул, увидел, что торчит хреновина эта, усик взрывной, и перепрыгнул. И упал. А сосед наступил. И земля, и то, что от него осталось, всё на меня…
– На, глотни. Попей, а то заходишься.
И стук зубов по горлышку. И уже спокойнее.
– А потом начальство охранюгам втык сделало, что… нерентабельно. Не хватит нас так. И из присов, ну, пленных, отобрали, кто мины знал, и те уже по-умному снимали, разряжали. А нас, кто на том поле уцелел, нас подручными к ним поставили. Я долго с одним работал. Пока меня не ранило. Легко. Так, что не добили, а в лазарет отправили. А оттуда я уже в другой лагерь попал. Так что мины я знаю, не хуже, чем ты… седловку.
– Это ты… в Хаархане был?
– Хаархан – финиш. Оттуда только на небо этап.
…
– А вот говорили, что вы… без этого не можете. На любую кидаетесь.
– Маньяки, одним словом.
– Понимаете… Нам и в самом деле всё равно с какой. И не глядя можем. И если не приказали работать, то нам на неё… накласть с присвистом. Но что они, гады, с нами сделали. У нас семя мёртвое. Вот где-то так в тринадцать лет нам его убивают. И тогда…
– Как это?
– Выговорись, тебя уже трясти начинает.
– Ладно. Значит, это так. Врач тебя смотрит. Как всегда на сортировке. Лежак высокий, вроде койки. Но с ремнями. Привязывают в распор, и там даже как выступ такой, чтоб наверх всё было. И колют.
– Что?!
– Ну, ты что, Фредди, уколов не знаешь?
– Куда колют?
– В яйца! Воткнут по игле в каждое и оставят. Лежишь, а они подходят и то розовую тебе туда вольют, то белую, то… ещё что. Боль… орёшь, заходишься, корёжить тебя начинает, а привязь держит, не шелохнёшься. Особо горластым рты затыкали.
– И долго так лежишь?
– Не знаю. Кто вырубается, то откачивают. Но… не знаю. Мы время по голоду чувствуем, а тут уже ни голода, ничего нет… понимаете, больно, и всё. И не умолишь, не упросишь. А потом, потом отвязывают и на колени ставят, и благодарить должен, руки им целовать должен, что тебя таким сделали, что разрешили телом своим служить им…
– Эркин, ну… ну, не надо, может…
– Ладно, пережил уже. Болит долго потом. Потом растравляющим поят и гонят работать. Этого я не помню толком, в чаду от боли был. Но когда отошёл, они уже у меня такими стали. И если дня три, там четыре, не поработаешь, семя гореть начинает. Головы о стены бьют, сами себя руками душат, чтобы от боли избавиться. И как начнёт дёргать, сами к надзирателям кидаемся. Дайте… дайте работу. Слить надо. А без работы, без приказа нельзя. Мы ж… нельзя нам без приказа… Горит, распирает, дайте… хоть с кем, хоть как, да по любому и по-всякому, но чтоб от боли избавиться. Надзирателям веселье. Им… им смешно на нас глядеть, понимаете вы это, смешно им!
– Ну, ну, хватит, парень. Сейчас-то уж…
– Горел я, понимаете, горел! В имении. Мне стерва эта маленькая на ломке наступила на них, к шипам прижала. Я ж на шипах лежал. Они у меня чёрными были. Ног свести не мог. Меня в скотники сунули, и я гореть начал. А если б и дали мне тогда кого, я б с отдавленными всё равно не сработал, больно это. Не знаете вы боли такой! Мне потом на всё накласть было, хрен меня плетью или чем пуганёшь. На токе такой боли нет!
– А… ну, успокойся. На вот, попей. Отлегло?
– К сердцу подошло очень. Фредди, дай подымить.
– Тебе бы крепкого сейчас.
– Обойдусь. Держи, спасибо. Спиться боюсь. Андрей вон сказал, что хмель не держу.
– Пить не умеешь, точно. Тебя легко берёт.
– Ладно. Что было, то было. Что как клеймо это на мне, тоже ладно. Хватит, наверное, завожусь на этом легко. Все хлебнули, но вам хоть вспомнить есть что, а мне… про баб, беляшек, вам на потеху рассказывать…
– Про баб все могут?
– У тебя их много было?
– Не считал, но мне хватило.
– Ну, так ты и старше нашего.
…
И была последняя ночёвка перед равниной. В этот вечер долго сидели у костра молча. Фредди чистил кольт, сосредоточенно точил и правил всем ножи Андрей. Эркин, после того разговора упорно молчавший почти весь день, вдруг заговорил первым:
– На равнине придётся два костра ставить.
– Чего так?
– Отделяешься, что ли?
– Нельзя тебе со мной у одного костра, Фредди. Расу потеряешь.
– Слушай, – Фредди даже глаз на него не поднял, занятый кольтом. – Ты, вроде, сегодня с коня не падал и головой не прикладывался. С чего это у тебя?