Необычные люди и авантюристы разных стран

Франсуа де Нефшато[165 - Франсуа де Нефшато… – Никола Франсуа де Нефшато (1750-1828), государственный деятель, писатель, впоследствии граф Империи, был простого происхождения и выдвинулся благодаря своим способностям, был женат на дочери танцора.] бросил несчастную супругу, на которой женился во времена безвестности, и ныне в компании «очень красивой и модной» любовницы принимает Йорка в своем, окруженном садами, венсенском замке. Напротив, знаменитый автор «Прав человека» и «Века разума» Томас Пейн предстал перед Йорком утратившим весь свой авторитет с того дня, когда наш путешественник увидел его стоящим прямо и неподвижно на трибуне в то время, как другой депутат читал французский перевод одной из его речей. Жалкая квартира, где он жил, в доме продавца книг на улице Театр-Франсе, была – пишет Йорк – «самой грязной из всех виденных мною когда-либо в жизни». Старый революционер устал от людей и от вещей. «Эти люди, – говорил он, подразумевая французов, – пролили реки крови за свободу, и теперь, когда они имеют эту свободу, честному человеку стало невозможно жить в их стране! Они завоевали пол-Европы лишь для того, чтобы стать еще более несчастными, чем были!» И он ни о чем больше не мечтает, как умереть в Америке, а пока развлекается тем, что строит из дерева и картона модели мостов, которые хочет завещать правительству Соединенных Штатов. Он никогда не читал чужих книг, а своих тем более, так как знал их наизусть, слово в слово, начиная со «Здравого смысла» и кончая «Веком разума». Бонапарт некогда его серьезно уверял, что не ложится спать, не почитав перед сном его «Права человека», но однажды во время обеда он прошел мимо Пейна, не сказав ему ни слова, и с тех пор Пейн считал Бонапарта «самым законченным из существовавших на свете шарлатанов».

Но еще более интересными, возможно, были визиты Йорка к людям, чья слава не имела ничего общего со славой политической. Например, к аббату Сикару[166 - … к аббату Сикару… – Рош Амбуаз Кюкюрон, аббат Сикар (1742-1822), педагог, профессор грамматики к Эколь-Нормаль, прославившийся работами в области обучения глухонемых.], который продемонстрировал ему чудеса, достигнутые им в обучении глухонемых, или к достойному восхищения Ленуару[167 - … к достойному восхищения Ленуару… – Александр Ленуар (1761-1839), археолог, спас во время революции много памятников культуры, основатель Музея французских памятников, после ликвидации музея в 1816 г. был назначен хранителем древностей в Сен-Дени и занимался реставрацией королевских могил.], проведшему Йорка по залам Музея французских памятников. В Лувре, где наших путешественников сопровождает мадам Косвей[168 - … мадам Косвей… – Мария Сесилия Луиза Косвей (вт. пол. XVIII в. – перв. треть XIX в.), художник-миниатюрист, книжный иллюстратор.], вдова знаменитого английского миниатюриста, к испытанному восхищению примешивается негодование: они не могли не прийти к мысли, что Европа лишилась своих художественных сокровищ для сосредоточения их в одном месте; добавлю, это и ныне чувствуют многие люди их разных стран, имевших счастье увидеть Лувр таким, каким он был при Консульстве и во времена Империи. Впрочем, в Доме инвалидов, в Родильном доме, в Школе искусств и ремесел, в Ботаническом саду и в Музее автор «Писем из Франции» не в состоянии скрыть удивления и восхищения. В главах, посвященных этим учреждениям, перед нами возникает притягательный образ деятельного Первого консула: везде он побывал и со всем ознакомился; немедленным следствием его визитов становились полезные преобразования, выделение или увеличение субсидий, – и стремительный прогресс, который до его появления и представить не могли. Этот человек с самого начала действительно казался каким-то сверхъестественным; и можно понять Йорка, который, долгое время наблюдая за ним, стал в итоге испытывать к Бонапарту огромное уважение, смешанное с некоторым страхом.

V. Доверенное лицо императора Александра I

22 мая 1802 года, будучи проездом в Дорпате[169 - Нынешний Тарту в Эстонии.], император Александр I дал торжественный прием университетским преподавателям. Приветствовать гостя от их имени они уполномочили профессора физики Георга Фридриха Паррота. Не зная русского, как, впрочем, и большинство его коллег, он произнес речь на французском языке, но я не уверен, что Паррот знал основательно и этот язык, поскольку, хоть его фамилия и походила на французскую, он был немцем по происхождению и воспитанию. Но император Александр I владел всеми европейскими языками, речь и вид профессора физики ему очень понравились, и после аудиенции он пригласил Паррота провести вечер с ним. К своему великому удивлению, император обнаружил, что сей ученый муж почти так же хорошо разбирается в политике, как и в науке, что он соединяет в себе развитое воображение с большой долей осторожности и практичности, и это была наконец этакая разновидность идеолога, какой ему никогда не доводилось встречать. Александр же, как известно, был без ума от идеологов. Он начал испытывать к ученому особое уважение и привязанность, которые возросли, когда император увидел высокую честность, бескорыстие и преданность ливонского профессора, преданность лично императору, ибо Паррот не был русским и не имел никаких обязательств по отношению к России; но с первой же встречи он всем сердцем привязался к венценосному мечтателю, привязался с нежностью, вмещавшей в себя и восхищение, и уважение, – и некоторую жалость.

На следующий год Паррот получил разрешение свободно, без обычных формальностей, входить в кабинет к императору; и отныне ему было позволено высказывать при всех обстоятельствах свое мнение. Эта должность тайного советчика, как нетрудно догадаться, повлекла за собой зависть и неприязнь. Много раз он видел, что его влиянию противостоят другие влияния, более назойливые или более вкрадчивые. Но также часто ему приятно было видеть, что его советам внемлют и его планы воплощаются в жизнь. С 1804 года вплоть до 1812, – в течение всего этого периода, важного для судеб России, Паррот, не прекращая преподавания физики студентам в Дорпате, непрерывно поддерживал отношения с императором Александром. Так безвестному ливонскому профессору довелось сыграть значительную роль в истории России, и – что мы должны учесть – в истории Франции, поскольку никто из доверенных лиц Александра не вызывал постоянно большей ненависти Наполеона, и именно Паррот еще в 1810 году одним из первых указал императору самый верный способ, с помощью которого тот мог бы разрушить мощь грозного противника.

Почти сто лет эта политическая роль Георга Фридриха Паррота при Александре I оставалась незамеченной. Немецкий писатель, господин Бинеманн, напомнил нам о ней серией статей в «Дойче Ревю», где он впервые полностью опубликовал полный текст писем и докладных, адресованных профессором из Дорпата своему венценосному другу. Эти документы свидетельствуют о безусловном доверии, которое питал Александр к Георгу Парроту, они позволяют увидеть в нем человека, обладавшего поистине замечательной политической прозорливостью, благоразумием и твердостью, и в то же время простодушного, словно ребенок, не имевшего, казалось, иного интереса в жизни, кроме счастья своего господина. Для изучения странного и сложного характера Александра письма Паррота имеют самую большую ценность: они показывают одновременно его так страстно желающим совершить поступок и неспособным к действию, таким наивным и подозрительным, таким поспешным в построении планов и нерешительным в столкновении с действительностью!

Первое письмо, опубликованное в «Дойче Ревю», датировано 28 марта 1805 года. Оно свидетельствует о непрерывных попытках Паррота отговорить императора от намерения учредить в России конституционный строй. Эта мысль, казалось, преследовала Александра с начала и до конца его правления. Но никогда, даже в 1819 году, когда Николаю Новосильцеву[170 - … когда Николаю Новосильцеву… – Николай Николаевич Новосильцев (1761-1836), граф, русский государственный деятель, член Негласного комитета, с 1813 г. фактически управлял Польшей, его правление отличалось жестокостью, с 1832 г. председатель Государственного совета и Кабинета министров.] официально поручили составить проект русской конституции, – никогда эти либеральные мечтания не были так милы сердцу Александра, как в 1805 году; и, возможно, император постарался бы в то время воплотить их в жизнь, если бы Паррот с суровой настойчивостью не отговорил бы его от этого.

Всемилостивейший государь, – писал он ему, – я не могу забыть недавнюю долгую беседу с Вами. Из нее я заключил, что Вы обладаете самым благородным и самым прекрасным сердцем – самым благородным и самым прекрасным из всех, известных мне из истории… Но, с другой стороны, я не могу не видеть в Вашем сердце лишь мечту возвышенной души, мечту, воплощение которой повлечет несчастье для Вас и для Вашего народа. Я уже объяснил Вам – и весьма обстоятельно – причины, заставляющие меня так думать, но я не воспротивлюсь желанию повторить их Вам письменно.

Я должен напомнить Вам сначала пример французской революции. Вы верите, что, дав русским конституцию, Вы заслужите их признание, а они, в свою очередь, больше ничего не потребуют. Однако ничто не может гарантировать этого. Первая французская конституция была превосходной со многих точек зрения, и все же Франция не остановилась на ней: она вышла из конституции, дабы направиться к республике, и по пути обезглавила доброго короля Людовика XVI. Правда, Наполеон сможет поцарствовать, и на его челе некоторое время будет корона, которой он сам себя увенчал, но в его пользу говорит блеск сотни побед, стремление французов к славе и холодный, расчетливый ум.

Чтобы ввести в какой-либо стране представительную форму правления, необходимы три условия – только они могут примирить свободу для народа с необходимостью монархической власти.

Первым условием является существование того, что во Франции называют третьим сословием, то есть обывателей, живущих в городах и подчиняющихся муниципальным законам, и свободных землепашцев, располагающих собой и своим клочком земли. Существует ли это «третье сословие» в России? У вас есть много городов, но они населены по преимуществу рабами, которым хозяева разрешили обосноваться, где те хотят, лишь бы те платили ежегодный оброк. Эти люди не граждане, а собственность господ, могущих располагать ими по своему усмотрению.

Вторым необходимым условием установления конституционного режима является соответствие конституции природе и духу нации и чтобы конституция появилась из естественной потребности – и постепенно. России же, я убежден, понадобится еще сто лет, дабы это огромное скопление племен и народностей стало способным к принятию конституции, отличной от той, которая обезличила бы всех. Не закрывайте глаза на истинную ситуацию развития России: то, что в вашей стране называют просвещенной частью населения, – даже это всего лишь видимость развития, ибо она насквозь пропитана варварством и совершенно неспособна воспринять миролюбивую конституцию. Вся вина лежит на Петре I, который умышленно отказался от всякой возможности развития России. Екатерине II оставалось только следовать путем, им открытым, – вместо отшлифованного гранита она оставила Вам необработанный кусок дерева, покрытый лаком. Вы же, наоборот, сделали лучший выбор: Вы мечтаете развить и просветить свой народ – довольствуйтесь этой благородной целью!

Третьим, не менее необходимым, условием является уважение закона. Возможно, это уважение Вы найдете, в каком-то смысле, у русского народа, но определенно Вы не найдете его среди тех, кто им правит, начиная от министра и до последнего чиновника. Уважение к закону не может развиваться иначе, как при наличии постоянных и неизменных законов, а Россия не имеет других законов, кроме воли императора. Вы хотите создать кодекс российских законов – это разумно и мудро! Господу угодно лишь, чтобы Ваш народ, получив законы, приобрел также и уважение к ним! Но в любом случае это не появится на следующий день. Уважение к закону входит в сознание нации, и нужно время для обновления сознания.

Для сведения воедино всех этих причин необходимо, чтобы Вы держали в своих руках самодержавную власть, но не как Ваше собственное наследство, а как наследство Вашего народа. И пока Вы ее сохраняете, старайтесь дать Вашим подданным этот мягкий и ровный свет, который помогает глазам видеть, не ослепляя их!

Рассматривайте это письмо как своего рода завещание, мой дорогой Александр, ибо кто знает, когда я снова буду иметь счастье видеть Вас?

Паррот появлялся в Петербурге лишь по настоятельной просьбе императора, или когда его призывали туда интересы его дражайшего университета. Но либеральные мечтания Александра казались ему настолько опасными, что он еще много раз возобновлял свои попытки переубедить его. Постоянно в самых точных и живых выражениях объяснял он императору, как еще много прогрессивного необходимо воплотить в жизнь в России до введения в ней конституционной формы правления. Среди условий успешной реализации проекта он указывал на необходимость чистки высшего государственного аппарата:

Прежде всего Вы должны избавиться от процветающего вокруг Вас мздоимства. Посетите суды, посетите государственные учреждения, госпитали, казармы, тюрьмы! Пусть каждая Ваша прогулка имеет целью посещение подобного рода! И тем более не упускайте случая совершать поездки по провинциям Вашей империи! Непременно поезжайте в Москву, явитесь во всем блеске этой древней столице, где живет старая русская аристократия – так Вы ослабите дух сопротивления, вынудив этих бар почитать Вас!

Александр старательно следовал советам Паррота. 11 июня, спустя несколько дней после прочтения письма, он впервые совершил инспекционную поездку в различные больницы Санкт-Петербурга. Но вскоре внешнеполитические события отвлекли его от мирных забот. Недавно сформировалась новая коалиция против Наполеона – должен ли он в ней участвовать, как советуют ему его министры? Паррот, к которому он тут же обратился, весьма горячо рекомендовал сохранять нейтралитет: он ненавидел Наполеона лютой ненавистью, но и не ожидал ничего хорошего для России в случае войны за пределами страны, в особенности же он глубоко не доверял Австрии и Англии. Александр и на этот раз готов был согласиться, но, нерешительный и робкий по природе, он желал, чтобы Паррот, убедив его, убедил бы также и его министров. Император велел ему изложить свои взгляды князю Чарторыйскому[171 - … князю Чарторыйскому… – Адам Ежи Чарторыйский (1770-1861), князь, русский и польский государственный деятель, министр иностранных дел в 1804-1806 гг., член Негласного комитета, в 1810 г. навсегда покинул Петербург, во время Польского восстания 1830-1831 гг. был главой Национального правительства, после поражения восстания вынужден был эмигрировать во Францию.], самому ярому приверженцу вступления России в новую кампанию. Дискуссия князя и профессора была, по-видимому, весьма бурной. Хладнокровие и упорство Паррота выводили из себя Чарторыйского, обычно хорошо владевшего собой и имевшего безукоризненные манеры. Ни та, ни другая сторона не дала убедить себя, и император, полностью признавая правоту Паррота, все же подчинился желанию министров. «Россия и все человечество, – заявил он другу, – требуют от меня, чтобы я предпринял попытку уничтожить тирана Европы!» Ему нравилось говорить торжественными и высокопарными словами, за ними он скрывал равнодушие и нерешительность. Когда же в первых числах 1806 года, по возвращении в Петербург, император вновь увидел своего верного Паррота, то признался ему, что в Аустерлице часто думал о нем, о его мудрых предостережениях, о его пророчестве, касавшемся скорого предательства Австрии. Он доверил ему ответить на французскую реляцию, опубликованную Наполеоном в своем 30-ом Бюллетене[172 - … опубликованную Наполеоном в своем 30-ом Бюллетене. – Бюллетени Великой армии образовывали несколько серий соответственно крупным военным кампаниям, которые вел Наполеон; указанный Бюллетень относится к I серии, посвященной австрийской кампании 1805 г.]. Но русская военная администрация даже спустя два месяца после Аустерлица была в таком сильном смятении, что Парроту так и не удалось узнать точную численность русских войск, принявших участие в битве.

Чем больше мы углубляемся в чтение писем Паррота, тем больше нас удивляет точность оценок и в некотором смысле пророческое ясновидение этого безвестного ливонского профессора. Так же, как в 1805 году он был против вступления России в войну против Наполеона, так и после Тильзитского договора он старается уберечь своего венценосного друга от чрезмерной доверчивости в мирное время. Он призывает завоевывать всеми средствами симпатии своего народа, чтобы можно было рассчитывать на него в ближайшей кампании, которая станет решающей и жизненно важной для России. Он советует подавлять со всей решимостью постоянно возрастающее казнокрадство среди чиновничества. «Ни одной судебной тяжбы, – говорил он императору, – ни одного расследования! Лишь действия властей помогут при таком положении вещей. Процессы и расследования затронут только менее виновных, а над ними – более виновные, и они должны быть подвергнуты самому суровому наказанию.»

«Любой ценой, – говорил он также, – завоевывайте симпатии поляков и турков! С их помощью вы сможете все, а без них – ничего против амбиций Наполеона, который рано или поздно поставит Вас перед необходимостью вступления в новую борьбу.»

Но Александр, по-прежнему интересуясь мнением Паррота, отныне чувствовал себя неловко перед ним и явно избегал встреч. Став другом Наполеона, он счел полезным для этой дружбы отдалить от себя любого приверженца иной политики. 15 сентября 1808 года, когда, по пути в Эрфурт, он проезжал Дорпат и должен был на почтовой станции дать аудиенцию профессорам университета, то своему верному Парроту не сказал ни слова. Но едва император удалился, камергер от его имени тайно вручил профессору длинное письмо, полное нежных чувств, извинений и обещаний. В частности, император обещал своему другу сохранять во время встречи в Эрфурте необходимые хладнокровие и благоразумие.

Наконец, в 1810 году, когда война, так упорно предрекаемая Парротом, стала отныне казаться неизбежной, император попросил своего советчика написать ему, «но чужой рукой», докладную записку, в которой наметить наилучший план действий. Эта «чрезвычайно секретная» докладная записка полностью приведена в «Дойче Ревю», поскольку является документом большой исторической важности.

Прежде всего Паррот рекомендует императору заручиться дружбой Порты и поляков. Он советует даровать независимость их стране и дать им в короли Адама Чарторыйского. Затем, после краткого обзора различных европейских стран и позиции, которой следует придерживаться по отношению к ним, он переходит к тактике:

В особенности, – пишет он, – откажитесь от Вашей идеи осадной войны: Вы никогда не сможете ни осуществить ее, ни обучить ей Вашу армию. Сообразуйте Вашу тактику с духом Вашего народа. Готовьте огромную резервную армию, которую будет поджидать противника и одолеет его в последний момент; и пусть остальные Ваши войска, разделенные на небольшие отряды, ведут против Наполеона продовольственную войну, пусть они приложат все силы, чтобы ослабить, изнурить голодом захватчика! Ибо лишь у себя Вы сможете себя защитить, и сама жизнь людей будет смыслом борьбы. Не делайте ни шагу, не обеспечив себя надежными тылами! Если Наполеон пойдет на Вас войной, он будет решителен и безжалостен, поскольку захочет восстановить свою репутацию из-за испанской войны, нанесший смертельный удар его военному престижу.

Эта записка датирована 15 октября 1810 года. В ней Паррот предлагает императору еще целый ряд мер. В частности, он советует сделать регентшей императрицу на время, пока он сам будет вдали от Санкт-Петербурга. Не довольно ли приведенных отрывков, чтобы понять, насколько серьезным было влияние профессора из Дорпата на Александра и насколько этот безвестный провинциальный профессор обладал гениальным политическим чутьем?

Полтора года спустя, в последних числах 1811 года, Александр вновь призвал друга и пожелал выслушать его советы. Незадолго перед этим он изгнал своего министра, знаменитого Сперанского[173 - …знаменитого Сперанского… – Михаил Михайлович Сперанский (1772-1839), граф, русский государственный деятель, с 1808 г. ближайший советник Александра I, автор плана государственных преобразований, в 1812-1816 гг. в ссылке, в 1819-1821 гг. генерал-губернатор Сибири. Руководил кодификацией законов Российской империи.], который имел неосторожность унести к себе домой некоторые официальные документы, и был обвинен своими врагами в сношениях с Наполеоном. Легковерный Александр, не довольствуясь только ссылкой своего министра, хотел приговорить его к смерти. Однако, он не мог на это решиться, не посоветовавшись с Парротом.

Ответом Паррота, как и следовало ожидать, стал настойчивый призыв к милосердию. «Все, что я узнал от Вас о Сперанском, – писал он царю, – позволяет мне увидеть его в самый черный день его жизни. Но, откровенно говоря, в том ли Вы состоянии, в коем необходимо быть, чтобы отделить правду от клеветы в тех обвинениях, о которых Вы мне рассказали? Не забывайте, Сперанского ненавидят главным образом из-за Вас, из-за Вашего большого расположения к нему! Никто в империи не должен быть выше министров, кроме Вас, императора. И не думайте, будто я хочу защитить Сперанского: напротив, я знаю, что он всегда ревновал ко мне, и то, что Вы некогда сообщили мне о его характере, лишило меня малейшего желания сблизиться с ним. Лишь Вы один можете судить его – и в этот момент Вы не имеете достаточно времени и хладнокровия, дабы судить по справедливости. Довольствуйтесь же удалением его из Петербурга и лишением его возможности переписки с неприятелем! Он всегда сможет предстать перед судом, война закончена.»

Мы видим, что Паррот зашел достаточно далеко в разговорах с Александром. Может, его вывели из себя слабость, колебания и неспособность императора воплотить в жизнь мечты, переполнявшие его душу. Во второй части письма почти суровым тоном Паррот призывает его по-настоящему взять дела империи в свои руки, стряхнуть с себя оцепенение и показать свою власть.

Конечно же, у Александра не было ни привычки, ни склонности к таким жестким наставлениям. Он любил, когда им руководили, но с нежностью и заботой. Дружба Паррота, несмотря на ее искренность, бескорыстие и ценность, начинала тяготить его. Император помиловал Сперанского, ответил Парроту небольшой запиской на французском, «что с волнением прочитал его письмо», но с тех пор перестал советоваться по вопросам политики с профессором из Дорпата. И больше никогда, до самой смерти, не виделся с ним.

VI. По следам Наполеона. Странствия английского пастора[174 - «Before and After Waterloo, Lettres from Edward Stanley, Sometime Bishop of Norwitch (1814-1816)», с введением и исторической справкой Джейн Х. Эдинн и Мод Гренфел, в 1 т ин-октаво, с иллюстрациями; Лондон, Фишер Анвин, 1907 г. (Прим. автора).]

Сохранилась история о некоем английском «поклоннике», в течение долгих лет следовавшем за укротителем по всей Европе в надежде увидеть, как сей укротитель будет разорван на куски своими животными. Не знаю уж почему, воспоминания об этой истории приходили мне на ум, когда я читал интересную подборку писем, адресованных родственникам и друзьям в Англию в 1814 и в 1816 годах – после первого отречения Наполеона и после Ватерлоо – молодым англиканским пастором, Эдвардом Стенли, будущим епископом Нориджским и будущим отцом знаменитого декана Стенли[175 - … знаменитого декана Стенли… – Артур Стенли (1815-1881), биограф, историк, религиозный деятель.], одного из самых красноречивых религиозных ораторов XIX века. Нет, Эдуарду Стенли не посчастливилось следовать в последних «гастролях» за знаменитым корсиканским укротителем, коего он так жаждал увидеть разорванным на куски, вовсе нет, но зато ему за неимением сего счастья удалось дважды – сразу же, как он узнал о падении Наполеона – получить свирепое удовольствие, посетив все места, ставшие театром наибольшего сопротивления этому действующему лицу, и испытанные им чувства, как мне кажется, очень схожи с чувствами его легендарного соотечественника, посвятившего жизнь ожиданию конца легендарного укротителя. Чтение писем обнаружило также, что он был далеко не единственным англичанином, которому на следующий же день после завершения «французской кампании» и после Ватерлоо пришла мысль об этом несколько мрачном паломничестве, ибо на каждом шагу молодой пастор встречает группы англичан, кочующих, как и он, из деревни в деревню и выспрашивающих крестьян и хозяев гостиниц обо всех подробностях, связанных с напрасными усилиями, с неудачами и унижениями экс-императора.

Однако мы без труда можем понять, что полученные таким образом исторические сведения, составляющие большой том в триста страниц, имеют в основном сомнительную ценность, поскольку, очевидно, многие из опрошенных Эдвардом Стенли свидетелей попросту старались вытянуть из него деньги. Но тем не менее подборка писем является весьма ценным документом и для знакомства с памятными событиями, которые попытался воссоздать путешественник, и для изучения состояния французских городов и деревень накануне двух Реставраций. При всей свой свирепой ненависти к Наполеону и бесконечном презрении к Франции будущий епископ Нориджский был умен, образован, умел смотреть и слушать, и был в конце концов добрым малым, чье сердце знало жалость, как и другие благородные чувства, хотя почти всегда избыток предубеждения мешал ему проявлять к Франции и французам христианское милосердие, которое он расточал казакам, пруссакам, бельгийцам и итальянцам, всем несчастным, встречавшимся ему на пути. Я добавил бы к этому, что письма выдержаны в изящном стиле, без пошлостей и словесных излишеств, и изобилуют очаровательными живописными сценками, вполне заслуживающими внимания.

Подборка начинается серией писем, посланных из Франции в 1802 году – в то время, когда ненависть молодого пастора к «Буонапарте» была еще затаенной и уравновешивалась в его сердце признательностью и уважением к человеку, освободившему Европу от кошмара революции. К сожалению, эти письма – весьма немногочисленные, впрочем, – почти не содержат интересных фактов. Первое послано из Руана в июне 1802 года. Стенли потрясли «признаки нищеты», обнаруженные им «как в домах, так и у их обитателей», но он тут же спешит признаться, что нищеты становится меньше, а Руан, в частности, «находится в самом цветущем состоянии». В этом городе он присутствует на представлении «Приданого» и «Блез и Бабе»[176 - … на представлении «Приданого» и «Блез и Бабе»… – «Приданое», комедия в трех актах, с ариеттами, написана Дефонтеном на музыку Далейрака; «Блез и Бабе», комическая опера в двух актах, музыка Дезеда, либретто Монвеля.], зал заполнен офицерами и солдатами; когда же некоторые зрители позволяют себе освистать певицу, то военные хватают недовольных и отводят их в полицию! В Париже, где «полно англичан », Стенли не может удержаться от восхищения «царящими повсюду порядком и размеренностью»; и делает заключение, что «военный» режим и сильная полиция, введенные недавно Первым консулом, – «наиболее подходят для этой страны, но пусть Господь не допустит, чтобы мы у себя в Англии имели такое положение дел»! Ибо вся Франция – ни что иное, как «большая казарма», и в одном только Париже «насчитывается более пятнадцати тысяч солдат».

Конечно же, Стенли был бы очень счастлив лицезреть новоиспеченного великого человека, но тот не спешил являться публике, и наш путешественник направляется в Лион, где хотя бы может в качестве утешения поприсутствовать на замечательном сеансе усекновения голов при помощи гильотины. Пятеро разбойников с большой дороги были поочередно казнены на площади Терро. «Вся процедура заняла не более пяти минут… Особенно мне запомнилось ужасное состояние пятого приговоренного: он видел своих товарищей, по очереди поднимающихся на эшафот, слышал все роковые удары и видел, как убирают тела, чтобы освободить ему место. Никогда не забуду выражения его лица в тот момент, когда он распростерся на скамье смерти: он заметил корзину, куда упали головы его товарищей, – и сразу закрыл глаза, в тот же миг его лицо стало багровым; потом дернули за веревку – и он умер.»

В гостинице по дороге из Лиона в Женеву Стенли ужинает с двумя французскими офицерами. Один из них оказывается по происхождению швейцарцем. Он ненавидит консула «потому, что тот уничтожил его родину»[177 - … «потому, что тот уничтожил его родину»… – в 1798-1803 гг. на территории Швейцарии существовала Гельветическая республика, она была провозглашена со вступлением в страну французских войск и находилась в зависимости от Франции; после антифранцузского восстания ликвидирована Наполеоном.]; но другой, француз, ненавидит его еще больше во имя Руссо и республиканских принципов. Этот офицер-«санкюлот», который, как отмечает Стенли со страхом, «сомневается в существовании дьявола», упрекает Бонапарта и «за мир с Англией»[178 - … «за мир с Англией»… – Амьенский мирный договор 1802 г. См. прим. 3 главы IV «Англичанин в Париже в 1802 году».] и – удивительно! – «не переставая говорить, не перестает есть». Любопытно было бы узнать, что сталось потом с двумя офицерами, и по-прежнему ли они продолжали упорствовать в своем якобинстве тогда, когда Наполеон, нацепив им на грудь почетный крест и по-отечески им тыкая, повел их на завоевание мира.

Первая подборка писем, я уже упомянул, имеет для нас весьма скромный интерес; мы смирились бы также, если бы не были знакомы и с письмами, составляющими следующую главу, с описанием пребывания в 1814 году в Лондоне короля Пруссии и императора Александра, но там есть любопытный рассказ об обеде у сэра Хэмфри Дэви[179 - … у сэра Хэмфри Дэви… – Хэмфри Дэви (1778-1829), английский физик и химик, один из основателей электрохимии, президент (1828-1827) Лондонского королевского общества, иностранный почетный член Петербургской академии наук (1826).]–, на этом обеде мадам де Сталь сразилась на «дуэли красноречия» с лордом Байроном. «Красноречие – это сила слов, но ей этого недостаточно. Она говорит, как пишет; а в тот вечер, кроме того, ее вдохновляло негодование, возникшее при виде столкновения двух противоположных мнений… Она казалась очень изумленной, когда узнала, что даже совершенная и безупречная английская конституция – и та требует решительных преобразований… и что Великобритания, этот мировой оплот, всего лишь утлый челн, вот-вот готовый погибнуть. Таковой, по крайней мере, была представлена госпоже де Сталь наша страна ее оппонентом, Чайльд Гарольдом (лордом Байроном), чье мнение, отчасти из-за необходимости противоречить, становилось все более отрицательным по мере того, как его партнерша все более воодушевлялась. В остроумии же превосходство всецело осталось за поэтом. Лорд Байрон – это меланхолия и сарказм, сдерживаемые хорошим воспитанием, он обладает природным дарованием, которое уравновешивает непредсказуемость его поведения и недостаток героизма, все, что составляет его характер. Это душа, которая никогда не внушит нам мысли о солнечном свете, но которая освещается порой блеском молний.»

Письмо, рассказывающее об этой встрече, написано не Эдварддом Стенли, а подругой его молодой жены. Меж тем, будущий епископ находился в Лондоне во время торжественных визитов государей-победителей Наполеона; и его жена даже рассказывает нам, что однажды в воскресенье, когда Стенли проводил службу в церкви, она увидела, как вошел некто – если не сам король Прусский, то необыкновенно на него похожий, – сел в углу и стал с самым сосредоточенным видом слушать. С этого момента Стенли думал лишь об экспедиции, которую намеревался предпринять: его лихорадило от желания убедиться, так сказать, лично, что ненавистный укротитель Европы съеден, он хотел насладиться созерцанием капель крови, еще видимых на песке в клетке, где только что наступила давно ожидаемая развязка. Не прекращая проповедей и постоянно подстерегая на улицах Лондона появление короля Прусского, царя Александра или его эксцентричной сестры, герцогини Ольденбургской, чьи нелепые наряды и реплики стали источником наслаждения английских аристократов, Стенли составлял маршруты, наводил справки об успешных этапах завершившейся кампании и готовился пройти – но в обратном направлении, от Парижа до Рейна – по всем местам, где Наполеона терял свои последние силы и последние надежды. Наконец 26 июня 1814 года он с радостью сообщил из Гавра жене, что переплыл «Рубикон»[180 - … «переплыл Рубикон»… – то есть переплыл Ла-Манш.] и высадился во Франции, где «все показалось ему новым, интересным и бесконечно прекрасным». И он заранее облизывался при мысли о лакомстве, которое намеревался получить.

В Гавре, как впоследствии в Париже и по всей Франции, одно из самых приятных впечатлений осталось у него от знаков уважения, оказываемых ему, благодаря его званию англичанина. В последующих письмах он неоднократно сообщает жене, что звание это открывало перед ним все двери, позволяло занимать лучшие места и быть принятым с почтительностью, которая, впрочем, для него была причиной еще больше презирать французов за их низость. Вот так, пользуясь покровительством благодушных властей и услужливостью населения (которое, может, и впрямь, как он думал, его боится, или, может, просто ценит в нем способность постоянно давать монеты в два су и в двадцать франков), он, взяв направление из Гавра на Шалон, приступает к выполнению задуманного плана.

В Париже он спешит посетить Бельвиль и Монмартр, где разыгрались финальные сцены трагедии[181 - … посетить Бельвиль и Монмартр, где разыгрались финальные сцены трагедии. – 18 марта 1814 года здесь были последние бои, 19 марта войска коалиции вошли в Париж.]. «Там (у заставы Монмартра) собирались группы людей, они обследовали места и беседовали о битве и о Буонапарте. До этого дня я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь честно и открыто высказывал свое мнение о нем, но здесь мне не раз предоставлялся случай подойти к этим группам, где его имя вызывало поток таких ругательств, какие только могли изобрести французская ненависть и возбуждение. Негодяй, животное, вор, и т. д. – такой монетой платили бывшие подданные своему повелителю за его деспотизм.» Из полученных сведений Стенли заключил, что окружающие Париж высоты «совершенно недостаточно были защищены и очень мало подготовлены к боевым действиям». Один очевидец рассказывает ему, как во время битвы внезапно у ворот Клиши появился Рено де Сен-Жан-д’Анжели и «очень громко потребовал стакан водки, затем продвинулся немного вперед, но тут его лошадь испугалась, всадник испытал те же чувства, – и оба устремились прочь, подальше от опасности, и больше здесь не появлялись». Впрочем, в тот день Париж с удивительной быстротой покорился своей участи. «В пять часов пополудни все было кончено; национальная гвардия и союзники совместными усилиями следили за порядком в городе. Вечером не открылись лишь театры, но этот вечер был единственным исключением, и на следующий день Пале-Рояль, полный нарядной публики, так же сверкал и был весел, как никогда. Правда, по признанию самого Стенли, большинство этих сведений были сообщены ему «его хозяином гостиницы», уверявшим, что участвовал в битве при Маренго[182 - … в битве при Маренго. – Маренго, селение в Северной Италии, около которого 14 июня 1800 г. во время войны Франции против второй антифранцузской коалиции армия Наполеона разбила австрийсие войска, после этой битвы Северная Италия была занята французскими войсками.].

Несколько дней спустя наш путешественник был приглашен к мадам де Сталь и встретил там Лафайета и мадам Рекамье[183 - … встретил там Лафайета и мадам Рекамье. – Мари Жозеф, маркиз де Лафайет (1757-1834), французский политический деятель, участник Войны за независимость в Северной Америке, в начале Великой французской революции командовал Национальной гвардией, позднее встал на роялистские позиции, содействовал вступлению на престол Луи Филиппа; Жюли Бернар Рекамье (1777-1849), дочь лионского банкира. В 1793 г. вышла замуж за финансиста Рекамье, много старше ее, в Париже открыла салон, где бывали разные знаменитости.]. Первый оказался «высоким и плохо сложенным человеком, с лицом добрым, но без малейшего следа живости и красоты». А мадам Рекамье – «уже не первой молодости», но можно «без труда понять, что некогда она блистала в свете». Ее манеры весьма приятны, хотя и несколько томны, как, впрочем, и манеры других нынешних красавиц». Далее следуют подробные – и зачастую любопытные – описания королевской мессы в Тюильри, лекций в Ботаническом саду, заседания Законодательного корпуса, относительно которого английский пастор спрашивает себя, должен ли он признать его «отвратительным», судя по «замечательному беспорядку», или же просто «смешным».

13 июля Стенли вновь отправляется в путь, чтобы посетить деревни и города от Фонтенбло[184 - … от Фонтенбло… – лишившись армии, Наполеон некоторое время жил в замке Фонтенбло и 6 апреля 1815 года отрекся от престола.] до Шалона – те места, где проходили недавние сражения. В Фонтенбло один человек из дворцовой прислуги сообщает ему, что именно он 31 марта около 9 часов утра помог Наполеону выйти из кареты. «Император казался грустным, очень грустным[185 - В воспоминаниях приведено по-французски.]. Не сказав никому ни слова, император очень быстро поднялся в кабинет, а потом вызвал его и потребовал планы и карты.» После чего и наш английский путешественник поднимается в этот кабинет, заставляет показать любимое кресло Наполеона и среди прочего разглядывает книги из его библиотеки, «весьма немногочисленные, почти все посвященные истории и совершенно определенно выбранные самим Буонапарте». Среди этих книг есть, однако, и французский перевод пьес Шекспира; а одна полка целиком заставлена трудами, посвященными истории церкви, «которые, если их владелец читал их, – шутливо добавляет веротерпимый пастор, – в некоторой степени объясняют нам, почему он почитал своим долгом заключить в тюрьму папу[186 - …заключить в тюрьму папу… – после присоединения в 1809 г. Папской области к Франции папа Пий VII находился во французском плену до 1814 г.] как последнего представителя породы опасных животных, давших повод к более, чем половине изложенных в этих трудах распрей и войн».

Кровать Наполеона в Фонтенбло была «очень неудобным сооружением, состоящим из пяти или шести матрасов под королевским пологом, с двумя шелковыми подушками по бокам». Во время своего последнего пребывания во дворце император ни разу не выходил за ограду. Чаще всего он прогуливался «в красивой длинной галерее, по обеим сторонам которой стояли бюсты его знаменитых генералов». Обедал он в «убогой комнатушке, не имевшей и признака роскоши», и как раз «в передней весьма жалкого вида» он и подписал отречение. Затем, до того, как покинуть Фонтенбло, Стенли узнает, что несколькими днями раньше прибыл еще один враг Наполеона с целью посетить «маленькую переднюю», где произошло отречение. Проводник Стенли просто сказал ему, что видел входивших во дворец «трех господ иностранцев», чьих имен он не знает; но господа сами написали свои имена на листе бумаги и скромно положили этот лист за зеркалом в обеденном зале главной гостиницы города: «Его Величество король Прусский и его сын, принц Вильгельм, в сопровождении первого камергера, господина барона фон Амболя, обедали в этом номере 8 июля 1814 года.»

В Гине Стенли завтракает на убогом постоялом дворе, где Наполеон провел ночь. «Хозяин описал мне его одетым в серую шинель, comme un perruquier[187 - как цирюльник (фр.).]; он стремительно вошел, был очень оживлен, очень рано поднялся к себе, и вновь появился на следующее утро в 9 часов. И хозяин прибавил: «Je rеponds bien qu’il n’a pas d? dormir pendant tout ce temps-l?!»[188 - «Ручаюсь, он не ложился спать все это время!» (фр.).] В Мо путешественник «начинает обнаруживать последствия войны». Ему показывают каменный мост, который Наполеон приказал взорвать, а также следы ужасного взрыва порохового склада. Склад был полностью уничтожен, а многие соседние дома – наполовину разрушены, взрыв повалил также изрядное число деревьев в саду по соседству; но убит был только один человек на площади, «похоже, мародер, занимавшийся грабежом».

Впоследствии, от Мо до Шалона Стенли отмечает странное явление, которое не в состоянии понять, но которое бесконечно забавляет его. Повсюду жители тех мест, где проходило какое-нибудь сражение, уверяют его – несмотря на вознаграждения, – что именно Наполеон одержал здесь верх. Когда же Стенли спрашивает, как при подобных обстоятельствах могло случиться, что так называемый победитель сам вынужден был признать свое поражение, бедняги, поставленные в неловкое положение его диалектикой, всегда заканчивают тем, что приписывают последнюю неудачу императора какой-то «petite trahison[189 - небольшой измене (фр.).]». Ответ, приводивший в отчаяние английского путешественника. «Вот что они говорят мне постоянно; и, по правде, они заслуживают – да и я им желаю от всего сердца – быть посрамленными в своей гордыне и наглости!»

В пригородах Суассона не осталось ни одного неповрежденного дома. «Я не смог бы дать вам лучшего представления о количестве произведенных выстрелов иначе, как поклявшись, что на фасаде лишь одного – и взятого наугад – дома я насчитал около трехсот отметин от пуль. Я прислонился к обломку разрушенной стены в саду, который, по-видимому, служил входом в некое подобие подвала, и в это время ко мне подошел садовник и поведал о подробностях битвы. Он и еще сорок четыре жителя предместья скрывались тогда в этом подвале, дрожа от дикого страха, что их кто-нибудь найдет, будь то свои или чужие. Когда сражение закончилось, несколько русских солдат вошли в подземелье, рассчитывая обнаружить там солдат французских, но, увидав, с кем имеют дело, ограничились тем, что отослали их прятаться в другое место.» И как еще не отметить в письме из Суассона одну особенность, в которую верится с трудом? Напоминая жене, что «Буонапарте» в одном из «Бюллетеней» ругал губернатора, позволившего союзникам овладеть городом в то время, когда он преследовал их, – Стенли упрекает «Англию, единодушно принявшую это за чудовищное бахвальство» – это первый и единственный раз, когда он определенно признает правоту «Буонапарте»!

Шавиньон, Лан, Корбени, Берри-о-Бак – таковы этапы странствий. В Кране высказывания начальника почты окончательно разрушают только-только зарождавшееся в душе паломника хорошее отношение к Наполеону. «Император, распоряжавшийся лично, приказал почтмейстеру явиться к нему и беседовал с ним почти час. Если этот человек сказал мне правду, беседа императора была довольно несерьезной. После множества расспросов о дорогах и местности Наполеон начал извергать потоки ругательств в адрес русских, уверяя почтмейстера, что решил нанести им скорое возмездие.» В Берри-о-Баке, небольшом городке, который русские брали четыре раза, а французы – три, Стенли оплакивает печальную участь моста, достроенного по приказу императора в декабре 1813 года и разрушенного им 19 марта следующего года. «При грохоте взрыва многие жители поумирали со страху; один человек, с виду джентльмен, уверял меня, что его собственный отец был в их числе.»

Невозможно проанализировать здесь, письмо за письмом, этот подробнейший отчет о путешествии Стенли. Я добавлю только, что в Реймсе среди раненых, находившихся во временном госпитале, образованном в стенах бывшей церкви, он неожиданно встретил соотечественника, английского солдата, раненого в битве при Сен-Жан-де-Люсе; – и что в Вердене, где Наполеон надолго задержал многочисленные войска англичан, Стенли еще раз вынужден был признать ошибочность общественного мнения своей страны, поскольку участь этих англичан, в конечном итоге, нельзя считать трагической, напротив, их собственное поведение представлялось далеко не образцовым. Наконец, вот небольшая сценка, одновременно любопытная и трогательная, произошедшая, когда будущий епископ направлялся в кабриолете из Вердена в Мец:

По дороге нам повстречался бредший понуро изможденный бедняга с обмотанной вокруг талии шинелью. «Сударь, не позволите ли вы мне подсесть к вам?» – спросил он меня самым жалостливым тоном. – «Извольте, – ответил я, – залезайте!» Через несколько минут я полюбопытствовал узнать, что же за товарища я приобрел и представьте мое удивление, когда я узнал, кто это был! Постарайтесь догадаться, кого Буонапарте завербовал в солдаты, желая водрузить на свое чело императорский венец, выигрывать битвы и заливать всю землю кровью! Ну так вот, для всего этого он выбрал траппийского монаха![190 - … траппийского монаха! – Орден траппистов существовал с 1148 по 1636 год, а затем был преобразован в монастырь с очень суровым уставом, заключавшим в себе обет молчания (разрешалось только произнесение молитв и приветствия: “Memento more”); получил название от аббатства Le Trappe (Западня), находившегося в долине, в которую можно было попасть только через узкий проход.] Три года прожил мой попутчик в молчании и уединении в этом суровом братстве, пока Буонапарте не издал декрет, предписывающий всем послушникам монастыря возобновить отныне использование своего языка и шпаги. Вот таким образом, бедняга без особого воодушевления покинул обитель. Он сражался в битве при Лютцене и был покалечен. Взрывной волной от пушечного выстрела ему вырвало глаз, и новобранца бросило на землю, в тоже самое время его собственный выстрел убил на месте ближайшего соседа, после чего он попал в плен к шведам. Теперь он возвращался из Стокгольма, надеясь присоединиться к братьям своего монастыря, высланным под Фрибур Он поведал мне эту историю с простотой, которая является доказательством истинности сказанного; а с другой стороны, он показал мне свои четки и свидетельства.

После того, как мы долго говорили о битве, где он участвовал, я переменил тему, решив посмотреть, так ли хорошо мой солдат владеет искусством ученого спора, как военным искусством. Я сказал ему, кто я, и спросил его мнение о нашей протестантской вере. Поначалу, казалось, он не решался мне отвечать: «Подождите, сударь, мне нужно немного подумать!» Но не прошло и минуты, как он постучал в нас отделявшую перегородку. «Сударь, я подумал!» – и принялся за предложенную тему, которую обсуждал с большой долей здравого смысла и с воодушевлением, иногда по-латыни, иногда по-французски; но, защищая свои доводы самым решительным и непреклонным образом, он показал терпимость и истинно христианский дух, что меня искренно привязало к нему. Я спросил его, что он думает о возможности спасения для протестантов. «Вот, слушайте! – ответил он. – Я думаю, те, кто считает истинной верой веру католическую, но не соблюдает ее обрядов, будут осуждены на муки; но для тех, кто не думает, как мы, – о нет, сеньор, не верьте в это! о Боже! нет, нет, никогда, никогда!» Дабы прощупать иную почву, я сказал ему: «Вы абсолютно уверены, что священник не может жениться? Вспомните-ка, ведь святой Петр был женат!» – «Да, это правда, – ответил он, – но со времени, когда последовал за Господом нашим, никогда не слышали, чтобы он говорил со своей женой!» Мы коснулись других различных тем, в частности, сможет ли он отказаться от религии, если обнаружит ошибочность ее положений. «Сударь, – сказал он, – послушайте! Возможно ли, чтобы религия была истинной, коли она исходит из дурных принципов? Так некогда и англичане были добрыми католиками – развод своенравного короля явился первой причиной изменения. Ах! Это было нехорошо…»

Наконец, когда мы должны были расстаться, он повернулся ко мне: «Сударь, надеюсь, вы не рассердились на меня! Если с вами, с тем, кто оказал мне великую услугу, я говорил излишне прямо – простите меня; но я думал, что это – мой долг!»