Необычные люди и авантюристы разных стран

Статьи помогли завоевать дружбу всех английских художников и знатоков искусства, а картины, которые он выставил в то же время – особенно серия полных поэтического очарования акварелей, – еще больше упрочили его репутацию. Художник и поэт Вильям Блейк, в частности, высказал свое высокое мнение о нем. А так как ко всему прочему Уэйнрайт был очень красив и от природы имел изящные манеры, да еще давал великолепные обеды, то через несколько лет он сделался законодателем моды. А женитьба на прекрасной мисс Эберкомби ввела его в высшее английское общество. Так что можно представить, какое смятение охватило в 1837 году Лондон, когда стало известно, что сей благородный художник, сей джентльмен был мошенником, вором и убийцей.

Томас Де Куинси, хорошо знавший Уэйнрайта, утверждает, что раскрытые преступления составляют лишь малую толику его злодеяний. И это вполне возможно, поскольку Уэйнрайт был страстным любителем искусства убивать: он отравлял свои жертвы из-за ничтожнейших поводов, а несколько раз даже безо всяких видимых причин. Можно, по крайней мере, понять, почему он отравил в 1829 году обожавшего его дядю, Эдварда Гриффитса, своего благодетеля, который принял и воспитал его: Уэйнрайт испытывал настоящую страсть к Линден-Хаусу, дому дяди, и смерть старика, вне всякого сомнения, казалась ему самым простым средством стать владельцем дома, вызывавшего в нем трогательные воспоминания. Но почему на следующий год он отравил тещу, миссис Эберкомби, с которой всегда поддерживал самые теплые отношения? Как бы то ни было, он отравил ее, а затем и свояченицу, мисс Элен Эберкомби, очаровательную молодую девушку, чей портрет сангиной он нарисовал за несколько дней до убийства. Возможно, в этом, третьем убийстве, он заручился поддержкой жены, сестры жертвы. После чего он попытался получить страховку за жизнь молодой мисс Элен, но страховая компания нашла подозрительной столь внезапную смерть и отказалась платить причитающуюся компенсацию. Тогда Уэйнрайт решил отомстить. Он встретился в Булони-сюр-Мер с отцом молодой особы, любовником которой был, и уговорил его застраховать свою жизнь на три тысячи фунтов стерлингов. Когда же контракт был подписан, он отравил старика, подмешав в его кофе дозу стрихнина.[212 - Приключения Уэйнрайта вдохновили Диккенса написать небольшой захватывающий рассказ под названием «Пойман с поличным». (Прим. автора).]

Затем он отправился в Париж и прожил там четыре или пять лет, но не известно, чем он там занимался. Уэйнрайт не решался вернуться в Лондон, полагая, что английская полиция имеет против него улики, касающиеся некоторых совершенных ранее подлогов.

Но однажды, в 1837 году, он рискнул вернуться, последовав, как говорят, за женщиной, в которую был влюблен. Он остановился в гостинице Ковент-Гарден и проводил время, предаваясь размышлениям и этюдам, пока случайность его не погубила. Услышав шум на улице, он, любопытствуя, подошел к окну, полисмен узнал его – и это был конец.

Его обвинили только в подлогах: к тому времени убийства не были абсолютно доказаны, – и приговорили к пожизненной ссылке. Сосланный в Тасманию, в Хобарт, он и там, кажется, продолжал делить свой досуг между искусством и преступлением. Леди Блессингтон[213 - Леди Блессингтон… – Маргарет Блессингтон (1789-1849), английская писательница.], хорошая знакомая Диккенса, в 1847 году получила от своего брата, служившего в гарнизоне Хобарта, портрет девушки кисти каторжника Уэйнрайта: это была умело выполненная, изящная работа, выдержанная, как и большинство портретов Уэйнрайта, в стиле Лоренса. Но художник придал глазам модели выражение жестокости, что неприятно контрастировало с детской невинностью черт лица. Во время ссылки Уэйнрайт пытался дважды – и оба раза безуспешно – избавиться при помощи яда от особ, общество которых его стесняло. Наконец, в 1852 году, в возрасте пятидесяти восьми лет, он скончался от апоплексического удара.

Несмотря на болтливость и склонность к откровениям, Уэйнрайт не любил говорить о своих преступлениях, так что психология убийцы навсегда останется для нас загадкой. Однако, можно быть уверенным. что никогда этот странный человек не испытывал ни малейших угрызений совести из-за безнравственности своих поступков. Никогда не испытал он чувства раскаяния. Скорее всего, отнюдь не корысть являлась основным мотивом его преступлений, им был интеллектуальный садизм, почти эстетическое наслаждение убийством, подобное тому, что вдохновило Томаса Де Куинси на знаменитый трактат «Убийство как один из видов искусства».

У Уэйнрайта не было также и недостатка в биографах в своей стране. Последний по времени, покойный Оскар Уайльд, посвятил художнику-убийце своего рода похвальное слово, замечательное во всех отношениях при условии, если мы захотим увидеть в нем лишь черный юмор и насмешку.[214 - Oскар Уальд, «Замыслы», Лондон, 1891 г. (Прим. автора).]

II. Литературные мистификаторы

I. Псалманазар

В 1703 году капеллан английской армии, преподобный У. Инс, представил епископу Лондонскому молодого аборигена с Формозы[215 - … с Формозы… – Формоза, прежнее название острова Тайвань.], коего имел счастье обратить в веру Христову. Новообращенный, присоединивший отныне христианское имя Джордж к своему родовому имени Псалманазар, на вид имел лет двадцать шесть, и его лицо не имело ничего азиатского, а скорее походило на лицо гасконца или марсельца, но то, как он поглощал сырое мясо во время трапез, оказалось достаточным доказательством его «формозанства». Сию подлинность, впрочем, неофит еще лучше доказал великолепным знанием формозского языка, на который он перевел катехизис англиканской церкви; литераторы и языковеды, взглянув на перевод, заботливо напечатанный латинским шрифтом, единодушно признали, что «язык настолько грамматически правильный и все же настолько отличный от всех известных языков», что он не может не быть языком острова Формозы. Но так как Псалманазар был к тому же очень умен и его варварское происхождение не мешало ему обладать приятными манерами, а сходство с жителями Прованса – быть довольно красивым, то все английское общество тотчас стало испытывать к нему любопытство и симпатию. Принцы, прелаты, великосветские дамы Лондона ссорились из-за того, чтобы иметь удовольствие видеть его за своим столом, где он, проглотив кусок сырой говядины, без устали отвечал на изящнейшей латыни на все вопросы, которые задавали ему о его происхождении и нравах родного острова. Псалманазар утверждал к примеру, что продолжительность жизни на Формозе составляет сто двадцать лет и что его дед до сих пор сохранил замечательную молодость благодаря привычке высасывать по утрам «еще теплую кровь гадюки». В первых месяцах 1704 года епископу Лондонскому пришла в голову мысль послать своего молодого протеже в Оксфордский университет и сделать из него миссионера, который впоследствии обратит жителей Формозы в англиканскую веру. За несколько дней по подписке собрали сумму, необходимую для этого прекрасного проекта. Но вся популярность Джорджа Псалманазара не шла ни в какое сравнение с пылким восторгом английской публики, когда в том же 1704 году он выпустил в свет «Историческое и географическое описание острова Формозы, ныне подвластного императору Японии», с многочисленными гравюрами по рисункам автора.

Главной целью этого труда было опровергнуть лживые утверждения фламандского миссионера Кандидиуса, незадолго до этого сообщившего Европе сведения об острове, где по его уверениям, он провел долгие годы. Псалманазар же справедливейшим образом утверждал, что абориген с Формозы имеет больше прав говорить об этой стране, нежели европейский миссионер, и, убежденный в неоспоримости подобного аргумента, постарался опровергнуть, страница за страницей, все утверждения Кандидиуса. По словам последнего, на острове нет никакого правления, тамошние законы слишком мягки, даже слабы, и там, как нигде, процветает нищенство. Действительность же, по утверждению «формозского» писателя, была прямо противоположна этим заявлениям. Кандидиус давал понять, что остров беден, – на самом деле там полно золотых и серебряных рудников. «К тому же, и в деревнях, и в городах храмы и дома покрыты золотом.» Дворец вице-короля, занимая пространство в «три английские мили»[216 - … в «три английские мили»… – одна английская сухопутная миля равна 1609 м.], почти целиком построен из драгоценных металлов.

Со времени взятия греками Трои не нашлось более оригинального способа, чем тот, с помощью которого император Японии завоевал Формозу. Под предлогом принесения жертв божеству острова он послал туда огромную армию. «В большие повозки, влекомые двумя слонами, спряталось по тридцать-сорок солдат. В отверстия в повозках хитрые японцы выставили головы быков и баранов, чтобы у простодушных аборигенов не зародилось никаких подозрений. Затем, с мечами наготове, солдаты вышли из повозок и без всякого кровопролития сумели подчинить остров своему господину.»

Следуя все тем же новым описаниям, вначале жители Формозы были политеистами, но один мудрец по имени Псальманазар, предок рассказчика, ввел не острове единобожие. Главный обряд нового культа состоял в ежегодном жертвоприношении восемнадцати тысяч мальчиков не старше девяти лет, чьи сердца, взяв каждый раз по две тысячи, сжигали на алтаре во время великолепного празднества, длившегося девять дней. Следствием такого обычая могло стать сокращение населения. Во избежание подобной опасности пророк Псалманазар разрешил многоженство и постановил, что первенец в каждой семье не может быть принесен в жертву.

Продолжая опровергать «ложь» Кандидиуса, молодой автор описывал далее обычаи, нравы и костюмы своих соотечественников, которых изображал наслаждающимися необыкновенной красотой неба и несравнимыми богатствами земли. Он рассказывал, как они живут в позолоченных домах, у них имеются слоны, носороги, верблюды и морские лошади, «все животные великолепно приручены и могут выполнять всякую работу». Использование других, не менее многочисленных, животных, таких как львы, леопарды, тигры и крокодилы, к сожалению, затруднительно; и Псалманазар откровенно признавался, что никогда не встречал на Формозе ни дракона, ни единорога, ни какой-нибудь разновидности грифона. А вот змеи составляют основную пищу жителей острова. Змей ловят живыми и, нанося удары палками, стараются рассердить их, тогда весь их яд поднимается к голове, а очищенное таким образом от него туловище, съедаемое сырым, составляет «самую вкусную» пищу. Все это с величайшей тщательностью было проиллюстрировано замечательными гравюрами, на которых все увидели одежду представителей различных социальных слоев, пылающие жаровни, предназначенные для заклания восемнадцати тысяч маленьких сердец, деньги, с указанием их названия, и формозский алфавит, содержащий только двадцать букв, причем согласная л называлась ламбдо, а гласная е – эпси, что, сопоставив с совершенно фокейской физиономией[217 - … с совершенно фокейской физиономией… – Фокея, греческая колония в Малой Азии.] Псалманазара, позволяло предположить странную связь между формозским и греческим народами.

Если все же кое-кто из читателей и находил немного удивительным некоторые детали этого описания, то их быстро разубеждала невозмутимая важность тона Псалманазара, равно как и «антипапистские» чувства, которыми была пропитана каждая страница книги. Но в особенности в глазах английской публики чистосердечие автора подтверждалось яростным красноречием, питаемым ненавистью к иезуитам. Вся последняя часть книги, в частности, целиком посвящена описанию преступлений, совершаемых иезуитами в Японской империи. С помощью ярких примеров, достойных быть процитированными наряду с незабываемой историей завоевания Формозы или величественной картиной ежегодного принесения в жертву восемнадцати тысяч детей, Псалманазар наглядно показывал «огромный вред, причиненный иезуитами христианской вере, и какие упреки и бесславие навлекли эти люди на имя христианина, навязав миру свои папистские заблуждения». И разве можно было предположить, что писатель, говоривший по этому поводу очевидную, всем известную правду, – разве можно было предположить, что он способен солгать или просто преувеличить, рассказывая об облике и жизни неведомой другим страны, которую лишь он один хорошо знал?

Книга и ее автор сразу же приобрели огромную популярность, и она возрастала до тех пор, пока один иезуит, отец Фонтене, под предлогом того, что он прожил пятнадцать лет на Формозе, не взял на себя смелость оспорить в свою очередь утверждения Псалманазара. Этот наглый «папист» настаивает, что Формоза принадлежит Китаю[218 -

Довольно хорошо известно, что все государственные деятели и все географы того времени придерживались в этом вопросе точки зрения отца Фонтене, а не Псальманазара. Лишь через полтора века после описываемых событий Китай уступил Формозу Японии. (Прим. автора).]a, а значит, она не могла быть завоевана тем хитроумным способом, о котором я сообщил? Он оспаривает то, что на Формозе есть не только золотые и серебряные копи, но и слоны, верблюды, морские лошади и крокодилы? Псалманазар был не из тех, кого могли смутить подобные возражения. В предисловии ко второму изданию книги, вышедшему спустя несколько месяцев после выхода первого и распроданному также быстро, он выделил «двадцать пять наиглавнейших возражений», адресованных ему различными оппонентами; и на каждое из этих возражений ответил, настаивая на абсолютной достоверности того, что говорит. С еще большим воодушевлением он продемонстрировал компетентность, которой мог обладать только житель Формозы. Какой мало-мальски здравомыслящий читатель станет колебаться между свидетельством человека, рожденного на острове, прямого потомка пророка Псалманазара, и свидетельствами фламандского миссионера или жалкого иезуита? И наш хитроумный логик одержал верх, приведя в новом предисловии еще один аргумент, решивший спор в его пользу. «Если бы я хотел говорить о предмете, о коем не имею не малейшего представления, – писал он, – то возможно ли, чтобы я осмелился противоречить всем авторам, которые ранее затронули эту тему? Даже сам факт моего несогласия по всем вопросам с книгой Кандидиуса, – и только этот единственный факт – подтверждает мою правдивость безо всякой необходимости с моей стороны вступать в дискуссии, могущие смутить или утомить читателей.»

С тех пор авторитет Псалманазара настолько прочно укрепился в Англии, что никому даже и в голову не приходило оспаривать его. После шестимесячного пребывания в Оксфорде молодой человек вернулся в Лондон и с тех пор, в течение более двадцати лет, вплоть до 1728 года, он продолжал наносить визиты вельможам и литераторам, имея лишь одну заботу – извлечение нескончаемых выгод из своего формозского происхождения и обращения в англиканскую веру. Он наслаждался бы так очень долго, если бы вдруг в этом самом 1728 году с ним случилось неожиданное и очень странное приключение.

Так вот, во время опасной болезни этого великолепного мистификатора неожиданно стали мучить угрызения совести. Его бесстрашная самоуверенность вдруг погасла перед перспективой судебного расследования, которое не смогло бы обмануть даже самое отчаянное вранье. Когда же наконец он выздоровел, то в нем не осталось ничего от аборигена Формозы. Отказавшись от огромного содержания, выплачиваемого до того ему несколькими епископами и набожными дамами, он поспешил укрыться в пригороде Лондона, и жил отныне лишь анонимными трудами для издателей, – трудами, выполненными всегда с замечательной добросовестностью и прилежанием. Так, для издателя Палмера он написал ценную «Историю печати», но обязал, чтобы Палмер выпустил ее под своим именем. В «Полной географической системе» Бауэна, большая часть которой была также составлена им, он решительно потребовал изменить главы о Китае и Японии, отказываясь от своей лжи о Формозе. С обоснованной, но все же бесконечно трогающей нас суровостью призвал он английского читателя не принимать во внимание описание Формозы, сделанное некогда «так называемым аборигеном сего острова, по имени Псалманазар». На самом деле этот человек уже давно признался друзьям в полном незнании предмета, о котором пытался рассуждать, и не преминул бы предложить публике «полный и достоверный отчет о сей несчастной лжи», если бы подобное признание не могло повредить репутации еще здравствовавших уважаемых особ. После чего анонимный автор в новом описании Формозы изложил основные данные великолепного труда Кандидиуса и признал последнего заслуживающим всяческого уважения.

В 1752 году Псалманазар написал завещание: он приказал похоронить себя в общей могиле, и даже, если возможно, положить в землю без гроба, а также просил друзей опубликовать после его смерти «Воспоминания», где изложил подлинную историю своей жизни. Он умер через несколько лет в смирении и святости. Великий Сэмюэл Джонсон[219 - Великий Сэмюэл Джонсон… – Сэмюэл Джонсон (1709-1789), английский писатель и лексикограф, составил «Словарь английского языка», написал «Жизнеописания наиболее выдающихся английских поэтов».], друживший с ним, считал Псалманазара самым набожным и достойным человеком из всех, с кем ему довелось встречаться; его свидетельство подтверждается многими другими, единодушно признающими скромность, кротость, самоотверженность и душевную чистоту старца, который некогда с невероятной смелостью и цинизмом обманул доверчивость, не менее невероятную, великого народа.

Посмертные «Воспоминания» были опубликованы в 1765 году и явились, по сути, признанием, сделанным таким смиренным и смущенным тоном, что не оставляют ни малейшего сомнения в искренности чувств автора и благородстве мотивов, вдохновивших его к их написанию. Автор рассказывает, как, получив к шестнадцати годам серьезное классическое образование, он из-за различных обстоятельств вынужден был вести жизнь нищего и бродяги, и, путешествуя по всей Европе, просил подаяние, представляясь то французским гугенотом, изгнанным из своей страны, то ирландским католиком, преследуемым за веру. Однажды он узнал о существовании Формозы, и ему пришла в голову мысль заделаться формозским аборигеном, которого иезуиты обратили в христианство и привезли в Авиньон. Он скитался по городам, называясь то ризничим, то солдатом, то бродячим акробатом, пока не повстречал преподобного отца Инса, ему-то он и представился поклонником заходящего солнца и принял от него еще раз крещение. Далее следует рассказ о его триумфальном прибытии в Англию и о уже известной удивительной мистификации. Но, хотя «Воспоминания» Псалманазара изобилуют точнейшими деталями и нет оснований сомневаться в его правдивости, все же бывший самозванец, признавшись вполне определенно, что не является уроженцем Формозы и знаком с этой страной только по описаниям Кандидиуса, тем не менее упорно отказывается сообщить нам, кто же он на самом деле и откуда родом. Псалманазар утверждает лишь, что среди гипотез о его происхождении нет ни одной верной. Так что и поныне мы нечего об этом не знаем о настоящей родине мнимого жителя Формозы: то ли он боялся, открыв истину опозорить свою семью, то ли ему из-за природной склонности к мистификации, хотелось бесконечно возбуждать наше любопытство.

II. Вильям Лаудер

Об этой любопытной истории похождений Псалманазара недавно напомнил нам английский писатель Фэррер, задавшийся целью восстановить по подлинным документам историю самых знаменитых «литературных подделок» всех стран и всех времен. К сожалению, несмотря на свою несомненную большую эрудицию, господин Фэррер не сумел использовать в полной мере те замечательные факты, которыми располагал. Конечно же, находясь под впечатлением живописных исторических очерков Эндрю Лэнга[220 - … Эндрю Лэнга… – Эндрю Лэнг (1844-1916), шотландский ученый, фольклорист и поэт.], он пытался подражать им, но настолько неуклюже, что многие главы его книги, весьма далекие от интригующих рассказов господина Лэнга, представляют собой претенциозную, утомительную и зачастую запутанную смесь, в то время, как автору было бы достаточно просто изложить сами факты в их хронологическом порядке, – и перед нами предстали бы ни с чем не сравнимые образы оригиналов и «эксцентричных» людей.

Взять, к примеру, шотландского профессора Вильяма Лаудера. На исходе своего жизненного поприща, полного трудов и заслуженного почета, он опубликовал предназначенное для школ новое издание «Псалмов Давида», переведенных на латынь Артуром Джонстоном, но случилось так, что в то же время Поп, совершенно не подозревая о существовании Лаудера, осмеливается в одном из стихов своей «Дунсиады»[221 - … Поп … осмелился в «Дунсиаде»… – Александр Поп (1688-1744, поэт, переводчик Гомера, издатель Шекспира, в сатирической поэме «Дунсиада» высмеял нападавших на него второстепенных поэтов.] повергнуть сомнению поэтический талант Джонстона, противопоставляя его гению Мильтона. Старик Лаудер, перепугавшись, как бы стихи Попа не помешали продаже его книги и придя в бешенство от высокой оценки творчества Мильтона, выпускает в свет огромный труд, где с помощью бесчисленных цитат доказывает, что автор «Потерянного рая» – бесстыдный плагиатор, укравший две поэмы, написанные на латыни, «Изгнанного Адама» Гротиуса[222 - … Гротиуса… – Хуг ван Гроот, известный под именем Гротиуса (1583-1645), голландский дипломат и писатель, переводил и комментировал греческих и латинских авторов, оставил многочисленные пьесы на голландском и на латыни.] и «Cаркотею» Массениуса[223 - … Массениуса. – Якоб Мазен, известный под именем Массениуса (1606-1681), немецкий писатель, иезуит.]. Но вскоре обнаруживается, что большинство латинских стихов, приведенных в работе Лаудера как украденные Мильтоном, извлечены не из поэм Гротиуса и Массениуса, а из латинского перевода «Потерянного рая» Мильтона, сделанного в XVII веке неким английским гуманистом! Ослепленный гневом, бедняга Лаудер, в свои пятьдесят лет, был опозорен из-за своей грубой и глупой лжи; разоблачение которой заставило его покинуть родину и уехать в какую-то американскую колонию, где он и умер в нищете.

Или же другой пример, загадочный Чаттертон, забавляющийся тем, что мистифицирует литераторов и вельмож, поддержки которых добивается. Вот внебрачный сын Байрона, пускающий в оборот поддельные письма своего отца. Вот французский мистификатор Врен-Люка, который перед судом, обвинившим его в продаже члену Института в общей сложности 27320[224 - За восемь лет Врен-Люка (1816-1881) написал 29472 поддельных документа (автографы, письма, рукописи); они охватывали период от античности до века Просвещения. В частности, там были письма Клеопатры Юлию Цезарю, Марии Магдалины к воскресшему Лазарю. 27320 писем он продал математику Мишелю Шалю. Врен-Люка был приговорен к двухлетнему тюремному заключению за мошенничество.] писем знаменитых людей, заявляет, что ему принадлежит заслуга в «пробуждении и сохранении интереса у публики к еженедельным заседаниям Академии наук»! Но самой удивительной является история фальсификаций молодого Вильяма Айрленда. Эта история, похоже, подтверждает недавний парадокс графа Толстого, согласно которому наше восхищение Шекспиром,похоже, исходит отнюдь не из самой красоты творений английского поэта, а под влиянием магии его имени.

III. Вильям Айрленд

Итак, известно, что в течение 1795 года самые знающие английские критики, равно как и вся английская публика, единодушно восхищались двумя неизвестными ранее драмами, которые были опубликованы под именем Шекспира. Премьера одной из них, «Вортигерна и Ровены» – за честь ее постановки сражались директора всех лондонских театров, ожидалась в театре Друри-Лейн[225 - … в театре Друри-Лейн… – один из старейших театров Англии, первое упоминание относится к 1671 г., когда театр сгорел.] 2 апреля 1796 года, но актер, который был должен играть главную роль, знаменитый Кембл[226 - … знаменитый Кембл… – Джон Филип Кембл (1757-1823), из семьи английских актеров Кемблов, родоначальник – Роджер, из его двенадцати детей (почти все актеры) наиболее известны Джон Филип и Сара Сиддонс.], вдруг в последний момент обрел уверенность, что драма не принадлежит перу Шекспира, его убедил в этом эрудит Мэлоун, единственный из своих собратьев, никогда не принимавший всерьез так называемые шекспировские открытия Вильяма Айрленда. Кембл вознамерился в день премьеры сделать смешной патетику своей роли. И все же первые акты были очень горячо встречены, но когда в начале последнего акта Кембл трагическим тоном продекламировал стихи, вполне соответствующие духу Шекспира:

Желаю, чтоб велеречивый фарс закончился скорее!

– весь зал разразился хохотом, что и положило конец «велеречивому фарсу» с автографами, обнаруженными молодым Айрлендом.

Это был девятнадцатилетний юноша, сын лондонского торговца книгами, в лавке которого охотно встречались литераторы и все тогдашние лучшие умы. Старый Айрленд всегда был страстным поклонником автора «Гамлета», и вполне вероятно, что поначалу его сыном двигала отчасти нежная сыновья любовь. Как бы то ни было, но однажды вечером в 1795 году молодой человек торжественно принес отцу связку старых бумаг, которые, по его словам, он нашел в шкатулке из коллекции некоего «г. Х.», почти все эти бумаги были скреплены подписью Шекспира. Там были любовные письма в стихах и в прозе, адресованные «верным Вилли» жене Анне Хатауэй, был «Символ веры», где Шекспир говорил об отвращении к «папизму» и объявлял себя преданным сыном англиканской церкви. Но самое главное, там были две драмы: уже упомянутая «Вортигерн и Ровена» и «Король Генрих II», а также новая версия «Короля Лира» и один акт «Гамлета».

Нельзя описать восторг торговца книгами при виде этих сокровищ, подлинность которых единодушно подтверждали самые компетентные судьи: поэты и критики заявляли, что в каждой строчке драгоценных автографов трепещет живая душа Шекспира, а археографы, со своей стороны, обращали внимание на то, что автографы написаны на старой бумаге, а это, по их мнению, исключало всякую возможность фальсификаций. Была составлена официальная бумага, удостоверявшая бесценность открытия, среди имен подписавшихся можно найти имена всех выдающихся людей – за исключением Мэлоуна – во всех областях общественной жизни. Старый Босвелл, биограф доктора Джонсона, говорил, как он счастлив, что дожил до того дня, когда может присутствовать при чудесном воскрешении шедевра. Знаменитый теолог Вортон сказал книготорговцу Айрленду: «В наших литургических молитвах есть много прекрасных пассажей, но этот человек превзошел нас!» Вортон имел в виду «Символ веры», где Шекспир – среди прочих лирических излияний – умоляет Бога «любить людей подобно нежной курочке: она принимает под покров своих распростертых крыльев невинных цыплят, квохчет над ними и сохраняет их в целости и невредимости». Конечно же, можно понять Сэмюэла Айрленда, который захотел показать всему миру восхитительную находку сына и издал «Некоторые рукописи Шекспира и бумаги, скрепленные его печатью». Действительно, поначалу прием, оказанный публикации, отвечал всему тому, чего могла ожидать его законная гордость. Можно с уверенностью сказать: до злополучного вечера 2 апреля 1796 года взоры всех англичан были устремлены к магазинчику на Норфолк Стрит, где покоились в своей шкатулке почтенные манускрипты «коллекции г. Х.».

Провал «Вортигерна и Ровены» мгновенно прервал затянувшийся приступ лихорадки. На следующий день многие из подписавшихся под свидетельством в 1795 году признали свою неправоту, и не прошло и месяца, как никто уже не верил ни в подлинность двух драм, ни в «Некоторые рукописи». Никто, кроме несчастного Сэмюэля Айрленда, убежденного, что бумаги, найденные в его магазине, принадлежат перу Шекспира. Даже когда его сын признался в авторстве, – даже тогда он отказывался допустить подлог, утверждая, что «его сын слишком глуп» и неспособен написать такие прекрасные произведения. Однако он вынужден был уступить под давлением огромного числа посыпавшихся со всех сторон доказательств: к примеру, теперь заметили, что молодой Айрленд приписывал Шекспиру украденные отовсюду фразы, нимало не заботясь при этом приспособить грамматику и орфографию к языку того времени. Почтенный старец должен был наконец смириться с действительностью, но он не пережил разочарования и скончался в 1800 году, убитый печалью и бесчестием, и только публикация в 1876 году его личных писем, завещанных одним из его потомков Британскому музею, восстановила наконец доброе имя Сэмюэля Айрленда, который был всего лишь жертвой обмана, а отнюдь не соучастником своего сына Вильяма.

Сей последний, как и Псалманазар и Лаудер, оставил нам «Исповедь», в ней он повествует о причинах и успехе своего обмана, но этот рассказ, опубликованный в 1805 году, является лучшим доказательством глубокого невежества и бесталанности автора. Драмы, которые в течение целого года вся Англия считала порождением шекспировского гения, были всего лишь торопливыми поделками мальчишки-неуча, который, чтобы потешить шекспироманию своего славного отца, писал неуклюжие подражания «Ричарду III» и «Отелло» на пожелтевших форзацах, вырванных из старого фолианта, валявшегося на отцовском чердаке!

III. Тайны истории: двойное существование Джеймса де ла Клоша[227 - Andrew Lang, The Valet’s Tragedy, and other Studies, Лондон, «Лондменс и К

», 1903. (Прим. автора).]

11 апреля 1668 года в коллегии иезуитов Квиринала появился молодой человек и попросил принять его в орден послушником. Он был бедно одет, и весь его гардероб состоял из двух рубашек, замшевого жилета, трех воротничков и трех пар рукавов. Молодой человек говорил только по-французски, но тем не менее утверждал, что он английский подданный. «Джеймс де ла Клош де Джерси», – под таким именем записался он в книге учета послушников. Но генералу ордена Оливе удалось вскоре установить личность вновь прибывшего. Он оказался побочным сыном английского короля Карла II[228 - … короля Карла II… – Карл II (1630-1685), английский король с 1660 г., из династии Стюартов, провозглашение его королем означало реставрацию монархии в Англии.] и действительно родился в Джерси во время пребывания Карла II на этом острове в 1646 году: его матерью была – о том свидетельствует сам Карл – «молодая дама, принадлежащая к одному из знатнейших семейств в трех королевствах». Прибывший в Рим молодой человек имел при себе три документа, и они не оставляли никакого сомнения относительно его высокого происхождения. Первым являлось написанное по-французски 2 сентября 1665 года в Уайтхолле лично королем Карлом свидетельство, в нем Карл признает свое отцовство и удостоверяет, что «Джеймс Стюарт жил по его повелению во Франции и в других странах под вымышленным именем», и к указанному дню прибыл в Лондон, «где должен принять имя Джеймс де ла Клош дю Бург де Джерси». Вторым документом было письмо, адресованное королем своему побочному сыну спустя два года, 7 февраля 1667 года, в Голландию – там молодой человек продолжал образование. В этом письме Карл предлагает сыну годовое содержание в 500 фунтов стерлингов при условии его проживания в Лондоне и – самое главное – «если он перейдет в веру отца и будет придерживаться англиканских обрядов». Религию, от которой Джеймс де ла Клош должен был отречься, был кальвинизм: в ней он воспитывался с детства, и наверняка пастором-гугенотом, поскольку де ла Клош – имя старинной пасторской семьи из Джерси. По получении этого письма молодой человек отрекся от кальвинизма, но не для того, чтобы «перейти в веру отца». Отказавшись от отцовского покровительства и от всех благ мира, он направился отнюдь не в Лондон, а в Гамбург, и в июле того же 1667 года принял там католицизм. Затем он воспользовался пребыванием в Гамбурге Кристины Шведской[229 - … Кристины Шведской… – Августа Кристина (1626-1689), королева Шведская в 1632-1654 гг. (самостоятельно правила с 1644 г.), из династии Ваза, отреклась от престола, перейдя в католичество.] и, встретившись с ней, сообщил о своем намерении постричься в монахи. Несомненно, именно Кристина посоветовала ему отправиться в коллегию святого Андрея на Квиринале, во всяком случае, третий документ – на латыни – был, собственно, написан королевой Шведской и подтверждал, что Карл II в личных бумагах признавал себя отцом молодого соискателя.[230 - Карл II, возможно, потребовал от сына не предавать огласке имевшиеся у того свидетельства до тех пор, пока он, Карл, жив, и поэтому Кристина вручила Джеймсу де ла Клошу новое свидетельство, заменившее данное отцом. (Прим. автора.)]

Не счел ли генерал ордена иезуитов своей обязанностью написать в Лондон и сообщить Карлу II о прибытии его сына? Как бы то ни было, 3 августа 1668 года король Англии направил Оливе пространное письмо – оно так же, как и ранее упомянутые документы, теперь хранится в Архиве иезуитов. Сначала король в этом письме, написанном по-французски, говорит о своем давнем желании перейти в католическую веру. Но он не может прибегнуть к помощи католических священников, проживающих в Англии, поскольку это вызовет опасные подозрения, а посему он рад узнать об обращении и вступлении в орден «молодого кавалера по имени де ла Клош де Джерси». Он требует отослать как можно скорее молодого человека в Лондон, чтобы с его помощью тайно познакомиться с обрядами Церкви. Именно поэтому король просил папу поспешить с рукоположением послушника, если же это будет невозможно в Риме, то Карл II надеялся достичь желаемого в Париже при помощи своего кузена короля и сестры, Мадам Генриетты[231 - … Мадам Генриетты… – Генриетта Анна, герцогиня Орлеанская (1644-1670), младшая дочь Карла I, жена Филиппа Орлеанского, брата Людовика XIV, в 1670 г. по желанию обоих королей отправилась в Дувр, чтобы довести до конца тайное соглашение между ними, по возвращении внезапно умерла.], или же тайно произвести рукоположение в Лондоне, «где в распоряжении обеих королев сколько угодно епископов». С тем же гонцом король послал письмо и сыну, оно было полно нежных советов и соблазнительных обещаний. Король требовал, чтобы сын заботился о своем хрупком здоровье и избегал излишнего аскетизма. Обе королевы, писал он, горят нетерпением увидеть его. И если бы он пожелал отказаться от религиозного призвания, то, вполне возможно, после смерти отца и герцога Йоркского он имел бы шанс стать их преемником. Но если, напротив, он упорствует в своей вере, Карл берется получить для него кардинальскую шапку. В письме неоднократно и вполне определенно король выказывает уважение, даже почтение, своему сыну и хвалит твердость и благородство его чувств.

Во втором письме к Оливе, от 29 августа, Карл настаивал на немедленном возвращении сына. В другом письме содержится просьба отослать, в нарушение всех правил, послушника одного, без наставника, и чтобы он сел в Генуе на корабль, направляющийся не в Лондон, а в какой-нибудь другой английский порт. Он должен путешествовать в мирской одежде, под именем Анри де Рогана и выдавать себя за сына кальвинистского пастора, едущего в Англию к матери. Из Ливорно 14 октября 1668 года Олива сообщил Карлу, что «французский дворянин» отплыл. Мы располагаем также письмом Карла к Оливе, написанном спустя месяц, 18 ноября. Король уведомляет своего корреспондента, что Джеймс де ла Клош после короткого пребывания у него возвращается в Рим с неким конфиденциальным поручением, а затем он должен опять приехать в Лондон и лично передать устный ответ Святого Престола. Кроме того, король, следуя настойчивой просьбе сына, пообещал Оливе выслать на следующий год средства, необходимые ордену иезуитов для строительства. Наконец, он попросил Оливу выдать Джеймсу 800 дублонов и обязался возвратить ссуду в течение полугода.

Кроме этого письма ни в Архиве иезуитов, ни где бы то ни было, больше не встречается достоверных сведений о Джеймсе де ла Клоше. Молодой послушник совершенно исчез из истории, и мы не знаем, действительно ли он вернулся в Лондон после выполнения своей миссии в Риме, стал ли священником в Англии или в Париже, и каковы обстоятельства, помешавшие Карлу II добиться для него кардинальской шапки, а может, он сам из христианского смирения навсегда отказался от этой чести. Напрасно английские и итальянские ученые пытались обнаружить хотя бы маломальское упоминание об участи сына Карла II после 18 ноября 1668 года, когда отец сообщил Оливе, что послал Джеймса в Рим и надеется вскоре вновь увидеть его в Лондоне. Может, Джеймс де ла Клош с тех пор упорно прятался под вымышленным именем? Может, имея «слабое здоровье», он умер в молодой возрасте? Вопросы, на которые никто не знает ответа, и это глубокое молчание истории довольно удивительно.

Но еще более удивительно следующее! 30 марта 1669 года Кент, английский шпион в Риме, пишет в Англию, что в Неаполе недавно арестован какой-то молодой англичанин, католик по вероисповеданию, который прибыл в город несколько месяцев назад, влюбился в дочь бедного трактирщика, женился на ней, и вскоре показал тестю огромную сумму денег. Тесть похвастался этими деньгами, и молодого человека, приняв за фальшивомонетчика, арестовали, тогда он потребовал доставить его к вице-королю и объявил тому, что является сыном Карла II Английского и признан им. При нем нашли 150 дублонов, много драгоценностей и бумаги, где он именуется Королевским Высочеством. Из следующего письма Кента мы узнаем, что 6 апреля молодого англичанина – который носит имя Джеймса Стюарта и говорит только по-французски – перевели из замка Сент-Эльм в замок в Гаете[232 - … из замка Сент-Эльм в замок в Гаете… – то есть из тюрьмы для черни в замок для знатных особ.]: вице-король, не зная, как с ним поступить, послал запрос в Англию. 11 июня пленник был выпущен на свободу, поскольку «вице-король пришел к убеждению, что тот не является сыном английского короля». Наконец, 31 августа Кент пишет, что «парень, выдававший себя за побочного сына Его Величества», недавно умер, оставив жену на седьмом месяце. Он скончался в Неаполе вскоре по возвращении из Франции, куда намеревался съездить повидать свою мать, «донну Марию Стуарту, из английской королевской семьи».

Кент добавляет, что перед смертью так называемый Джеймс Стюарт сделал странное завещание, в котором назначил душеприказчиком «своего кузена короля Испании». Действительно, в английских архивах сохранились два экземпляра этого завещания, на английском и на итальянском языках. В нем умирающий объявляет себя сыном короля Карла II и донны Марии Стьюарт, из семьи баронов де Сан-Марцо». Он просит Карла дать ребенку, который родится у него, «рядовое княжество, будь то Уэльс, или Монмут, или какую-нибудь другую провинцию, какую обычно дают побочным сыновьям Короны»[233 - … «рядовое княжество, будь то Уэльс, или Монмут, или какую-нибудь другую провинцию, какую обычно дают побочным сыновьям Короны». – Наследники английского престола с 1301 г. имеют титул «принца Уэльского»; Монмут сделан графством Генрихом VIII, побочный сын Карла II от Люси Уолтер носил титул герцога Монмутского.]. Кроме того, в завещании он отказывает своей вдове и ее семье различное имущество за счет английской казны, а также передает им «свои владения, называемые маркграфством Жювиньи, стоимостью в 300000 экю».

Надо ли добавлять, что завещание абсурдно с начала до конца? Во-первых, в нем явно недостаточно сведений, чтобы установить, какое отношение может иметь «донна Мария Стьюарт» к баронам, носящим итальянизированное имя «Сан-Марцо», не говоря уж о том, что ни Марии Стьюарт, ни Марии Стюарт к моменту рождения Джеймса де ла Клоша не существовало. «Маркграфство Жювиньи» не менее нелепо. Единственным возможным объяснением здесь может быть то, что завещатель спутал Жювиньи с герцогством Обиньи, принадлежавшего до возвращения французской короне в 1665 году кардиналу Людовику Стьюарту. Наконец, еще более абсурдной является мысль, будто Карл II мог дать сыну своего бастарда «княжество Уэльское или Монмутское, или какую-нибудь другую провинцию, какую обычно дают побочным сыновьям Короны». Все это бессмысленно и, как полагает лорд Эктон[234 - … лорд Эктон… – Джон Эктон (1834-1902), английский историк.], длительное время занимавшийся таинственной историей Джеймса де ла Клоша, подобное завещание полностью подтверждает заявление вице-короля Неаполя о том, что так называемый Джеймс Стюарт, появившийся в 1669 году, «не являлся сыном короля Англии».

Все это так, но в пользу противоположного мнения также имеются серьезные аргументы, и некоторые из них, которые, кажется, не были известны лорду Эктону, недавно рассмотрены Эндрю Лэнгом в интересном исследовании «Тайна Джеймса де ла Клоша». Наиглавнейшие из этих аргументов обнаружены в третьем томе «Писем», опубликованных в Мачерате в 1674 году итальянским летописцем Винченцо Арманни де Губбио. Винченцо де Губбио утверждает, что лично получил эти сведения от одного из двух духовников так называемого неаполитанского Джеймса Стюарта. Оба духовника отмечают важную деталь: неаполитанский узник не только принадлежал к католическому вероисповеданию, но, кажется, действительно был искренно набожным человеком, особенно в начале своего пребывания в Неаполе – и вновь, перед смертью, так как письма Арманни свидетельствуют, что в промежутке между этими двумя событиями его усердие в вере было гораздо слабее. Сначала именно духовникам он под секретом признался в своем так называемом королевском происхождении, о котором, впрочем, он должен будет объявить открыто, как только предстал перед вице-королем. В странном завещании, написанном в августе 1669 года, оба священника названы в ряду главных наследников. Если, как предполагает лорд Эктон, таинственный персонаж был лжецом, то не понятно, какую выгоду он мог извлечь из этого проявления набожности, в данных обстоятельствах, очевидно, совершенно искреннего. Арманни сообщает также, что из тюрьмы в Неаполе Джеймс Стюарт «написал в Рим генералу ордена иезуитов, прося его заступничества перед вице-королем, а также помощи в получении разрешения отбыть в Англию через Ливорно и Марсель». Если бы он был мошенником, разве подобный поступок не явился бы верным средством, чтобы раскрыть обман?

Наконец, если бы он был мошенником, разве его выход на свободу не удивляет еще больше, чем предположение, что он говорит правду, поскольку, конечно, только с согласия Карла II, или даже по его настоятельной просьбе вице-король поспешил освободить настоящего сына английского государя, запретив ему лишь отныне именовать себя таковым; и в то же время очень трудно было бы объяснить подобную снисходительность по отношению к лже-Джеймсу Стюарту.

Так что, по мнению господина Эндрю Лэнга обе взаимоисключающие гипотезы в равной степени правдоподобны. Возможно, неаполитанский узник был не настоящим Джеймсом де ла Клошем, а, к примеру, однокашником юного сына Карла II, послушника на Квиринале и, узнав от него кое-какие факты из его жизни, воспользовался ими, чтобы обмануть любимую девушку, ее родителей и некоторых добрых неаполитанских священников, но тогда как в этом случае объяснить наличие у него денег и драгоценностей, и его письмо к Оливе, и освобождение, последовавшее после полученных из Рима и Лондона разъяснений? Возможно, эта загадочная личность действительно Джеймс де ла Клош: по возвращении из Англии в 1668 году он случайно остановился в Неаполе, влюбился в молодую девушку – да так, что ради нее отказался и от религиозного призвания и от блестящих перспектив в будущем, обещанных его отцом; но тогда как в этом случае объяснить нелепость завещания?

Воистину, вот тайна, способная возбудить любопытство как психологов, так и историков! Набожный и самоотверженный молодой человек, представший перед римской коллегией с двумя рубашками и тремя парами штанов в то время, как его отец сулил ему в Лондоне состояние и титул принца; послушник, в котором Карл II (имевший случай узнать его поближе в 1665 году) признавал, испытывая смешанное чувство удивления и уважения, моральное совершенство, – не окончил ли он свою жизнь, как начал, в святости? Не потребовал ли он у отца в виде милости и в качестве награды после выполнения важного поручения, чтобы ему позволили быть похороненным в тиши какого-нибудь монастыря, где никто не смог бы заподозрить его королевское происхождение? Или же бедный малый, настоящий сын своего отца, после такого блестящего начала плохо кончил? Черные ли очи неаполитанской крестьянки так заворожили его, что помешали выполнить поручение, результатом которого стало бы обращение в католическую веру его отца, а возможно, и всего великого королевства? И он ли умер в нищете в трактире в Неаполе, не признанный родным отцом, опороченный и лишенный средств к существованию до такой степени, что, даруя своему еще не родившемуся сыну «княжество Уэльское», просил тестя взять на себя расходы по погребению?

Но, боюсь, господин Лэнг, увлекшись психологической стороной второй гипотезы, несколько преувеличил ее историческое правдоподобие. Как бы ни были любопытны и замечательны сведения Арманни и Кента о так называемом Джеймсе Стюарте, тем не менее, единственный документ, имеющий непосредственное отношение к нему – это завещание, сохранившееся в английских архивах, и оно, – сам господин Лэнг сам признает это – абсолютно необъяснимо с точки зрения версии о настоящем сыне Карла II, и в то же время завещание хорошо объясняется версией о бывшем друге Джеймса де ла Клоша: он вполне мог запомнить некоторые из откровений своего однокашника. В письме от 3 августа 1668 года Карл говорил Джеймсу де ла Клошу о самом младшем своем сыне, герцоге Монмутском: возможно ли, что Джеймс забыл о нем, возможно ли предположить, что он ничего не знает о дворе, где недавно дважды побывал? Стоит ли сказать о том, что завещание – как господин Лэнг дает понять – написано не самим умирающим, а кем-то из его окружения после его смерти? Но тогда еще более подозрительны откровения его духовника – те, о которых сообщил Арманни, – не говоря уж о том, что в завещании присутствуют французские слова, вроде «Жювиньи»; и мы спрашиваем себя, как они могли прийти в голову неаполитанскому трактирщику. Стоит ли сказать о том, – и это еще одно предположение господина Эндрю Лэнга – что Джеймс де ла Клош сошел с ума к тому времени, когда пожелал изъявить свою последнюю волю? Но его завещание не является завещанием сумасшедшего: нелепости, коими оно изобилует, это всего лишь ошибки человека, говорящего о незнакомых ему вещах. К тому же, Арманни вполне определенно заверяет нас, что так называемый Джеймс де ла Клош до своего последнего часа оставался в здравом уме. Просто после многих месяцев упорного вранья он сам уверовал в свою ложь – этим-то и можно было бы объяснить необычайно уверенный тон нелепого завещания.

Так что гипотеза об идентичности неаполитанского узника Джеймсу де ла Клошу имеет серьезное возражение, – и в то же время среди различных возражений, возникающих против другой гипотезы, ни одно не кажется по-настоящему неопровержимым. То, что послушник, недавно вырвавшийся из ордена, вначале сохраняет что-то от веры, в которой воспитывался, и постоянно извлекает для себя выгоду из тайны, украденной у товарища; то, что позднее, на смертном одре он пожелал исповедаться, не раскрывая, однако, обмана, – поступок, без сомнения, малопривлекательный, но вполне правдоподобный. То, что мошенник обладал некоторой суммой денег, ста пятьюдесятью дублонами вместо восьмисот, переданных Оливой Джеймсу де ла Клошу; то, что он обладал драгоценностями и даже бумагами, где именовался Королевским Высочеством, – все это, в конечном итоге, тоже можно объяснить. Во всяком случае, бумаги, бывшие при нем, не должны быть ни письмами Карла II Джеймсу де ла Клошу, ни поручительством королеву Кристины, так как эти документы и по сей день находятся в архивах иезуитского ордена. Господин же Лэнг предполагает, что на самом деле вице-король переслал их в Рим, – но как можно допустить, что он, писавший ранее в Лондон, не отправил письма Карлу II? И если узник после получения сведений о нем был освобожден, то почему бы, к примеру, не представить, что Карл II добился для него этой милости по просьбе своего сына, или же по каким-нибудь политическим соображениям? Но, с другой стороны, ничто, в сущности, из перечисленного не обладает такой убеждающей силой, как факт чудовищной абсурдности завещания. Наконец, одно из самых важных соображений – его господин Лэнг касается лишь вскользь – позволяет окончательно признать невозможность гипотезы, согласно которой Джеймс де ла Клош «плохо кончил». Как известно, Карл II в письме к Оливе от 18 ноября 1668 года обязался не только возвратить Обществу Иисуса 800 дублонов, данных взаймы его сыну, но и послать на следующий год огромную сумму, необходимую обществу на строительство. Так вот, итальянский иезуит, отец Боэро, который первым обнаружил в архивах иезуитов все документы, относящиеся к Джеймсу де ла Клошу решительно утверждает в добавок, что обещание английского короля было выполнено. Имеем ли мы право ставить под сомнение слова отца Боэро? А если он говорит правду, возможно ли было ожидать от Карла II подобного проявления признательности монахам, взгляды которых оказали на его сына столь пагубное влияние?

Так что мы можем сохранить почтительность и уважение к примерному христианину, коим был юный принц в течение короткого промежутка его жизни, известного нам. В очерке господина Лэнга можно, если угодно, найти подкрепление нашим предположениям относительно дальнейшей судьбы Джеймса де ла Клоша. Действительно, мы там читаем, что 27 декабря 1668 года Карл II, сообщая своей сестре Генриетте Орлеанской о намерении перейти в католицизм, добавляет: «Уверяю вас, здесь никто не знает и не узнает об этом вплоть до того дня, когда дело может быть предано огласке, – никто, кроме меня и другого лица.» Два года спустя, в 1670 году, Карл намеревался послать к папе Клименту IX «некоего иезуита из коллегии в Сен-Омере». Известно также, что в 1678 и в 1681 году французский католический священник тайно приезжал в Лондон для встречи в Карлом II. Доказательств, что этим «другим лицом», единственным посвященным в тайну религиозных намерений короля, этим иезуитом из Сен-Омера, которого Карл II намеревался послать к папе, этим священником, прибывшим из Франции в Лондон в 1678 году, является бывший послушник из коллегии Квиринала, очевидно, нет, но ничто не мешает, по крайней мере, нам думать так – в то время, как совершенно невозможно допустить, что Джеймс де ла Клош считал себя сыном «донны Марии Стьюарт, из семьи баронов де Сан-Марцо», или же, что он, побывав дважды в Лондоне у отца, мог вообразить, будто английская конституция предназначает «княжество Уэлльское бастарду Короны».

P. S. Когда я уже пересматривал корректуру этой главы, господин Эндрю Лэнг любезно прислал мне свой очерк, недавно опубликованный в одном английском журнале и посвященный приключению Джеймса де ла Клоша. В очерке предлагается к обсуждению третья, довольно неожиданная, гипотеза. Согласно ей, не только неаполитанский узник, но также и предыдущий Жак де ла Клош, примерный послушник иезуитского ордена в Риме, являлся дерзким мошенником, не имеющим ни малейшей родственной связи с Карлом II! Оказывается, в одном из так называемых писем последнего наряду с многими несообразностями содержится совершенно очевидная ошибка, и ее, по мнению знаменитого английского ученого, достаточно для установления бесспорной подложности как этого письма, так и всех остальных. Но, следуя новой гипотезе, как объяснить легковерие – далеко не «иезуитское» – отца Оливы? Не говоря уж о других возражениях, возникающих на каждой странице, весьма хитроумная гипотеза господина Эндрю Лэнга приводит в конце концов к тому, что этот достойный пандан вечной тайны «L’enfant du Temple»[235 - … « L’Enfant du Temple »… – «Дитя Тампля», Людовик Карл (1785-1795), сын Людовика XVI и Марии-Антуанетты, в 1792 году вместе с семьей был заключен в замок Тампль, где и скончался от туберкулеза. После его смерти появились самозванцы, каждый из которых уверял, что является чудом спасшимся дофином.] становится еще более сложным и неразрешимым!