Тяпкатань, российская комедия (хроника одного города и его народа)

Там ж родились две гнедых девочки от Василиска и Волександры и будучи спущены на мокрый пол после мытья?–?померли. Были гнилые-шелудивые, в отца дурнобольного. Не жалко их было Волександре, чрез три законных дня после похороночек?–?заиграла на гармонье вальц-невозвратное время

, зашто раскастили её на весь город кумы? и свахи?, до исподней перебрали грязь. А Чудилин Василиск, загнал чорного жеребца на смерть, гоняя по рощам и лесам насмерть?–?и рад был: вороных не любил.

Ну, а через годик повезло гостиной вновь: вороной рабёнок там родился?–?матери в любовь и муку, а вотцу (вотциму)?– на позор и горе и нелюбу?–?вы-бляд-док!! Дда жидовский!! Да от учёнова-попровизора

. Аптека то?–?для всяково человека: и скапидар пользу принёс, сына наддал, наследново прынца, с участью необыкновенной: выдвинул ево городд, выбросило навек своё сословье?–?не купецкой и не человецкой, свой,?–?вы-бляд-ок!! и чужой гой, гой.

Три роженья, две смерти, все в гостиной, красной горнице: вороной рабёнок не даром родился в стенах сиих

. И ныне, на склоне лет, глубоким старцем, близко к сотне-веку, довелось мне свидеться с ним, всё живым

и жизнь-жар

дающим. Робёнок был мужем, рекомым издревле?–?виром

; вороная масть блестела уже нитьми серебра, как прозумент на бархате лиёнском, был он, как измолоду, гнут?–?и всё прям, и стокрасо прям!! а венчал его левый бок?–?красный цвет, родной ему, рожденье венчавший,?–?на кипейной

рубашке, у левого карманцу, как кровь кипел знак всего ныне властвования рабочих и крестьян?–?Трудовое Знамя!!!

И вспомнил я: чужак-то, тот выблядок-то, шемашедший, чудной, жид,?–?свой он ныне.

А я, иеромонах, духовный отец предстатель-жрец того, в кого ныне не верят разумом и сердцем заслонившимся и охолонувшимся новым?–?я был чужак и, должно, теперь?–?незаконный изблядыш тоже. Но кипело мохлое моё, слабное сердце чужим кипом, чужим цветом,?–?а я и радовался, ибо содружил ему всяко и в то время, помыслом и слабодействием коекако. И пили мы с ним красное вино и вкушали елей животный: сливное масло с поклёванным хлебом?–?а вино сие некощунно, было кровию нового века и рода, а хлеб?–?плотию их дел. И пред смертию, близящейся, как сон, желанно и прямо, не кривя помыслом и душою, вписывая вперёд далеко забегшие, помню: был он близок, был, страшно аж, был и я недалёк до сегодняшних дней, днищщ великих ныне и присно, аминь.

Но забегая вперед, борзо, как млад конь, не забываю, что повествовать должно не о конце, а о начале: рождение. Рождение вороного ребёнка было в майе, семнадцатого дня

, за что, по поверью, молоденец рождающийся всю жисть должен был маяться. Маялся он всю жизнь, чему был свидетель и я грешный, а я летописец, но потом и вознёсся и стал не майским, а красномайским, перьвом в городе и мире, за что я и благодарю не судьбу, не бога, а то, что властвует ныне всесильно и правдиво, жизнь свою утверждая повсемирно. И пред фактом рождения должен я повествовать о причинах рождения, и виновниках его и о прочем всем порядком, чинно.

Он, ребёнок вороной, сын Волександры и Василиска Чудилиных, не был насамделишне сыном Василиска. Отец ему был на факте аптекарь-попровизор чорный тоже воронец, Волександр Кицнер

. Чудилина Волександра увидела его, прибыльца из Москвы,?–?и ошаломела. Крепкой, коренастый, чорный-вороной, в золотоочках, как доктор иль прохвессор?–?он был хорош и дивен. Он был как сон, как песня: чуден, но с заманчивыми светлыми глазами. Умный и развитой москвич, весёлый и бойкий, в сертуке чорном и антиресном галстуке рыжищеколадном, с чёрнобелым зегзагом?–?он покорил, он взял её сердце и чуй

. Он был грех и был словно бес, но нужен ей, как песня.

И вот как он взял её и сделал незаконной женой, своей вещию.

Аптека была, как говорилось уж, в другом доме, потом почте, почтовой конторе.

Жили ж Чудилины в доме-додоме, у угла, на перекрёстке у трактира. Там жили и Капфель с женой и Чудилины со свояченицами-сёстрами Волександры?–?Вольгой, Розой, Одарьей

. И Вольга, горбатая, но раскрасавица-девица-барышня

обстряпала дело: завлекла Кицнера?–?да и передала сестрице. И вот первая встреча, как июльская зорька на земи, а было в августе, золотом от пожаров и солнца и месяца нощного. Вышла Волександра на балкон верхний?–?а в саду Кицнер с Капфелем за сигарами и пивом играют в винт при подколпачных садовых ланпах?–?чудо-юдо в Тяпкатани, изомление и чудоба на весь город: как смотрины либо похороны. А Вольга вышла тоже прохладитца?–?вышла да и подсунула сестрице гормонью дамскую системы Миллера, на серебре и платине, сто семьдесят пять серебром стоимость!

Отпихнула, застыдобилась было сестрица младшия (почуяла подвох)?–?да сестрица средняя

как зыкнет в неё: слушайся, коль говорю!?–?и всучила гармонью?–?а сама за дверь. Села покорно на стуло сестра младшия, не хотела играть, да растянула меха?–?и вскрикнули голоса, заныли лады и запело чуть, ну тут пошла песня, а за ней?–?событие. Вдруг запел воздух и вся ночь непоздняя, одиннадцатичасье; запел август, запел месяц багровый, запели звёзды?–?и там аукнулись серафимы: осс-са…аннн… а-а-а-ааа!! Запели полисаднишки и деревья и ландушей лисчья, кусты земьчужного дерева, и запела жизнь смело и предерзко, запела младость, запел воск мёртвых венчальных свечей у иконы. Запел дом. Запел город и мир.

А на нижнем балконе перервался винт, игра картошная. Уснули сигары в руках. Замёрзло в фужерах пиво, замерли ламп языки?–?и ветр ночной помер.

Но проснулось по разному в двух свиньях, одной неметцкой, другой?–?онеметчившейся, их то, что бывает раз в жизни навсегда. Оба сидели и жили, кажный по-свойски. А народ собирался всё боле у дома, шёл и ставился у оградцы?– и слушал тожь. Вот Эхгумновы?–?игрец загранишный, пришёл, Кинстантин

, и стал сталбом. Вот прислуга усыпала вторые перилы ограды. Вот извозцы остановились. И всё слушало —

ПЕСНЮ.

Песня пелась, гармонья пылала, все спали въявь, но жили во сне. И вдруг?–?событие вдругорядь пошло: за спиной у игрицы встала сестра средняя и смотрела?–?а на устах её шла волнами злыми змеями, оулыбонька-гадюка-козуля-головня. Шла улыбка, шёл поход в головке башковитой, ух. И вдруг кончилась песня, перестала гармонья, опустила на колени её Волександра?–?всё.

Проснулся низ, задвигались людие, вскочили двое на нижнем балконе.

Всё!

И поманила Вольга попровизора на?верх. И пошёл попровизор. И встала было Волександра, домой итти?–?а в дверях стоял он, бес, чужой-свой, родной ростакой, ой.

А сестрица?–?брысь! вон. А попровизор подошёл да не будь дурак и взял её за руку.

А Волександра стояла ни мертва, а жива. А Василиск был в Ельце, на суде, позаседателем. А старухи-видьмы спали! А и встала ночь, как день, и встала ночь, как стоокий, стоцветный день. И пропала Волександра-жена и победил бес-попровизор.

А в итоге августа некакого дня-нощи зачался рабёнок вороной, бес не бес, но и не андел. А чрез девять законных тридцатников

в красной гостиной лежала Волександра у стены, как войдешь с полисадника, направо

. У стены, где пятны. И кричала так, что, кусая трубку, чертыхался, материл и скрипел зубами и молился Василиск у себя в горнице, а в кухне пищали мыши и стучали зубами в пол?–?крысы. И тараканы в щели улезли со страху. И были с Волександрой Волександра Васильна, акушорка, тёзка её

, и ещщо бабка Анниканорна из богодельни

, сподрушния ей. И дохтур Ворнольд

два раза приезжал-уезжал. Было готово шенпанское на льде, бокал стоял, для поддержки сердешной и духания. И разостлан плат с гробгосподня и ещщо плат с гроба великомученика Пантилимона. И в аптеке сам Кицнер приготовил свежий мохус

на случай серьоза в положении. И в седьми церквах, восьмом монастире, при открытых царских, шёл молебен о здравии и об облегченьи родов. И аз, грешный иеромонах, зна о сем факте, не молился, а сидя в келии, думал горькую думу, как мудрец, но не посторонний и хладный сему мышлитель, ибо знал Волександру, и зная, терзался песнями её, игрой, ликом её терзался и терпел, иноческого ради чина. И молча перелистывал Четью-Минею в пергаменте, иногда углубляясь зором в страницу, сопоставляя и укрепляясь сравнениями мучениц святых и долготерпящих зело.

Но вот, в полдень, семнадцатого маия, после мошуса и шенпансково, при Ворнольде и Волександрвасильне и Никаноровне и Надеше-шкилетной

, явилось дитё вороное на свет?– и зарало благим ором-матом. И отстрадалась мать и уснула. А сын принят был акушоркой на руки и обрезана пуповина и спелёнут бысть, громадная голова, чёрные волосы, мужеска пола молоденец, Тимка впослетствие, ворон и лебедь тяпкатаньский чёрный

.

И кричал грай в полисаднике, цвели ландуши, жасмин и райское яблочко и земчужное дерево. И полил дождь и загромыхала первая поздняя гроза и град пробарабанил по стёклам. Притом мерой с голубиное яицо. И играла музыка: проходил в лагеря шацкой резервной б’атальон

, стоявший в Тяпкотани <так!>.

А вечером, трактир полный до нужников, гудел безплатным народом: Василиск поил даром слободы и город. Шёл дым столбом, от зе?ми и до?низу. И три дня?–?два даровых?–?пили слободы, город, и, опившись, выбросили в смерть десять пияниц?–?их свезли в покоиницкую часовню, на вскрытие?–?властей повеление.

И в эти три дня на выгоне разъярился кулашный бой?–?и тут убили на смерть кузнеца, Максима и подростка Малахова, сына ямщика отчаянного и любимца. И пили власти вреддержащие; от исправника до стражников и десятских три дня шенпанское и Чудилинские пития: вотку, стасорокотравник на чортекаком бесьем спирте, Шешковском адовом. Пил город, слободы и округа?–?кабаки Чудилинские личные: сто шестьдесят штук патентов!!

Щёт

Майя 22 18… году