Время сумерек. После Старого мира

Я говорю сейчас не о притязаниях марксизма на «научность» (они развенчаны еще С. Булгаковым), а о чем-то большем и сильнейшем, чем марксизм: о «религии науки», этой тени настоящей науки. «Религия науки» желает власти над умами через проповедь Единой Истины, нетерпимой и односторонней, в то время как истинная наука есть знание о числах, о количественно измеримых вещах. Всё, что выходит за пределы изучения числовых соотношений: мнения о смысле жизни, мира, богах и судьбе – есть не наука, а религия, как бы она себя ни называла.

Вера в «объяснение мира», «исчерпывающее познание природы» – всегда только вера. Разуму доступно менее величественное, но безусловно увлекательное «исследование той части мира, которая поддается изучению». Ради разума нам следует низвести «религию науки» с «верха горы», на котором она так хорошо устроилась, и рассмотреть с тем же пристрастием, с каким она рассматривает другие дела человеческие.

Критическое отношение к вещам не должно останавливаться на современности. Представители «религии науки» умеют критически смотреть на прошлое, и кое-какие грехи его видят верно, но настоящее в их глазах непогрешимо.

«Мы поклоняемся всякой современности, не разбираясь въ ней, потому что для насъ, идолопоклонниковъ историзма, все фактическое стало благословенно. Но этого мало. Если передъ современностью мы рабол?пствуемъ, если не см?емъ открыто предпочесть прошлое, то ужъ передъ будущимъ мы давно привыкли испытывать умиленно-трусливую оторопь».

«Религия науки» хвалится преемственностью от греческой мысли, но из всех эллинов признаёт одного Демокрита; кроме того, греческая мысль никогда не была враждебна богам; так что нельзя не признать, что завещание подложно. Истинный наследодатель «научной религии» – не эллинство, но христианская Церковь. «Многiе зам?чаютъ, – говорил уже Розанов, – что и въ наук?, и въ революцiи есть какой-то „суррогатъ религiи“. Есть прозелитизмъ, есть фанатизмъ. Уже есть бездна мучениковъ и героевъ…» И продолжал: «наука стала „суррогатомъ религiи“, или, точн?е, стала ее зам?щать, взявъ себ? ея темы и задачи».

Так! И Ум спокойно спит, пока за власть над ним борются Церковь и противохристианская реакция (оцерковляющаяся наука). Ее противохристианство питается, кстати, не только церковными притязаниями на «единственную истину», но и отвращением к умственной сложности, присущим полуобразованному классу, – чем дальше, тем больше захватывающему власть. Христианство противно ему своей языческо-философской, античной закваской, всякую тень которой изгоняет из мира «научная религия».

Ведь эллинское язычество – мать всякой философии, т. к. дает личности пространство для мысли и спора вне храма, благочестия, культа.

«Научная религия», верная дочь христианства, не допускает ничего внешнего по отношению к себе и своим истинам. «Кто не с нами, тот против нас».

«Хорошо», – скажете вы. – «Наука становится Церковью, ее нетерпимость в самом деле подозрительно что-то напоминает, но почему же наука в вашем „Старом мире“ удерживалась на своей высоте?»

Здесь время сказать о следующем достижении «нового порядка», о котором сами ниспровергатели Старого мира и не мечтали. Достижение это есть полупросвещение, и мы о нем уже говорили. Полупросвещение очень похоже на настоящее просвещение; как и последнее, оно основывается на грамотности и книге. Большевики не случайно пеклись прежде всего о распространении грамотности. Человек, снабженный грамотностью и не приученный думать (т. е. не пошедший дальше этой грамотности) – был им лучшей опорой в силу естественной для него склонности принимать первую же прочитанную книгу за истину.

Полуобразованность есть именно знание книг. Если в случае истинного просвещения «книга может только направить на путь, идти по которому придется одному», то путь полуобразованного начинается и заканчивается на книге. Как и многое другое, чтение – благо только до некоторого предела. Ум, перекормленный книгами, становится неплодным. Чтение должно дополняться «ленью», временем свободы от чужих мыслей и вольного поиска «своих».

«Полупросвещенный» – плохой мыслитель, но (в известном смысле) хороший христианин, т. е. человек предшествующей эпохи: он знает, что «истина» в лучшем виде содержится в книгах. Здесь нет какого-то особенного укора христианству, только указание на его природу. Христианство есть религия книги. Всё, чего в этой книге нет, несущественно или не существует. Умственный отпечаток, оставленный Церковью, настолько глубок, что до сих пор, после всех потрясений, ум по всякой нужде прибегает к спасительной книге, вместо того, чтобы сомневаться и рассуждать самому.

Общество, в котором мы живем, есть общество полупросвещения, приученное уважать книгу, но не мысль. Мысль, если она жива и глубока, нередко враждебна книгам; собственно говоря, существование в виде общепринятой и почитаемой книги есть для мысли разновидность загробного существования – когда огонь ее погас.

Но мы отошли в сторону от предмета. Скажем кратко: наука теряет почву под ногами по мере того, как привыкает полагаться на внешний авторитет и общепринятые мнения, а еще более – по мере того, как сознательный труд прошедших философскую школу умов сменяется работой «образованных», но не просвещенных рядовых ее деятелей.

Эта утрата почвы готовилась уже давно – с тех пор, как в науку тайком, исподтишка была привнесена вера в равенство, в то, что личность – ничто, а «метод» – всё. Расхожее мнение таково: «Верные методы приводят к верным результатам независимо от личности трудящегося». Однако в действительности именно ум, его воспитанность, глубина и развитие (безнадежно вненаучные категории) имеют определяющее значение. Ум прежде науки. Школа мысли прежде знания фактов.

Навязывая механическое представление о мышлении (как, будто бы, простой работе над облеченными в слова мыслями), мы отрезаем уму путь в глубину, к погружению в предмет. Умственный труд состоит не в «работе над мыслями, выраженными в словах», а в умении установить связь с областью, где кипит лишенное слов и образов чистое понимание. Это чистое понимание сгущается и буквально на кончике пера воплощается в слова, но сам творец не прибегает к словам, пока мыслит. Он погружается в это кипящее понимание и приносит оттуда нечто такое, что при охлаждении становится словами. Игрой со словами занимается только неприготовленный к такому погружению ум…

Распространение образованности есть распространение неподготовленных к мышлению умов. Поскольку же человеку свойственно судить о вещах, неизмеряемых количественно, «о первых и последних вопросах», образованность берет на себя и метафизические суждения. Этим попыткам дал исчерпывающее определение Э. Шрёдингер.

Да и вообще, всякая метафизика как суждение «о том, что превосходит геометрию», есть сумма внутреннего опыта и основанных на нем предположений, т. е. нечто необходимо личное. «Научные» суждения о смысле жизни и бессмертии – плоды внутренней жизни ученого, и как таковые, они ничем не лучше христианской метафизики греха и спасения. Чувство уныния и оставленности, поощряемое определенными занятиями и определенной средой, не является общеобязательным ниже? общечеловеческим. Оно местно, временно, имеет исторические корни и потому преходяще.

Христиане, кстати, любят обвинять атеистов в гордыне. Но дело иначе обстоит, современный атеизм не от гордости. Человек теперь не «бунтует» против божественного (кроме университетского атеиста, который продолжает схватку с Церковью, начатую несколько веков назад). Он безбожен от собственной пустоты и плоскости; не видя в себе ничего замечательного, чудесного, таинственного, не видит их и в мире. Всякая религия начинается с удивленного взгляда внутрь себя. Этого взгляда нет больше. Человек неинтересен сам себе, и в мире ему скучно. «Это все про неправду писано-с!» – говорит он и идет работать или развлекаться. Религия происходит не от «веры в богов». Религия происходит от веры, в первую очередь, в собственное бытие. А в него-то современный человек и не верит.

Этот человек поставлен в такое общество, в такие обстоятельства, в которых у него нет возможности ощутить себя свободным самодвижущимся единством (какое в человеке видит религия – всякая, не только христианский персонализм). Свобода движений почти отсутствует, личность связана умственно и имущественно – и тем легче ей верить в то, что человек только пар над водой. «Если в этом мире мы бесправны и незначительны, то что говорить о других».

Но всё это, как сказано выше, «местно, временно, имеет исторические корни и потому преходяще». Важно не терять самообладания, не принимать глубокого религиозного и культурного кризиса (а упадок господствовавшего полторы тысячи лет понимания божественных вещей одновременно с разрушением педагогической системы, способной выковать высоко поднявшуюся мыслящую личность, – это глубочайший кризис, предоление которого потребует долгого времени) за конец света. Конец света – принадлежность лишь одной из возможных религиозных философий истории. Что же до «нового человека», то новизна его будет сопряжена (когда этот «новый человек» в самом деле начнет вырабатываться) с глубиной и силой, а не с бледностью и посредственностью ума и восприятия.

XVII. Мысли и мнения

Наше время много говорит о ценности свободного выражения мнений. Под «мнением» понимается нечто самоценное и священное; «многообразие мнений» стало высшим культурным благом… Пора исследовать это священное мнение и определить, если возможно, его истинную цену.

Есть два вида «мнений». С одной стороны, так называют высказанное отношение человека к любому вопросу. С другой, всякого рода (как сейчас модно говорить) «самовыражение» в творчестве – тоже мнение. Те и другие мнения сейчас полагается приветствовать, как бы дики они ни были.

Поговорим о мнении – плоде встречи с новизной, со всяким новым вопросом.

Это отношение может быть и продуманным, и обоснованно выраженным, но в действительности редко им бывает. Как правило (речь не идет о суждениях обоснованных) человек случайно сталкивается с чем-то для себя новым и наскоро вписывает это новое в свою картину мира – или вычеркивает из нее как неуместное. То и другое он делает не под влиянием мысли, но силой чувства. «Многообразие» этих чувств при встрече случайного человека с новыми мыслями и явлениями и объявлено священным. Выработка определенного внутреннего отношения к вещам естественна и необходима. Вопрос в том, обладает ли оно общеобязательной ценностью.

Важные, большие вопросы неподготовленный человек предпочитает не решать, конечно (не все вопросы вообще имеют решение), но хотя бы затрагивать – только чувством. Отторжение или отрицание – естественный отклик на новое и непонятное. Чтобы задуматься, нужно подавить этот естественный отклик, выйти из состояния покоя и сделать усилие. Мысль при встрече с новым никоим образом не «естественна». Естественно было бы – испугаться или возмутиться, и затем забыть.

Если ум все-таки пробуждается от столкновения с неизвестным, у него есть два пути. Или задаться вопросами: «что это значит для меня? отвечает ли моему опыту?» Или сравнить новое утверждение со списком наличных истин, и не найдя – отбросить. К сожалению, образование чаще дает человеку список готовых истин, чем желание задавать вопросы. К еще большему сожалению, образование воспитывает не скепсис по отношению к наличным «истинам», но слепое отвержение всего, что в них не входит.

Первый путь есть путь мысли. Второй – путь (неосновательных) «мнений». В известном возрасте – мнения обаятельнее мыслей. Они воспламеняют чувство; делают одиночку частью некоего «мы»; как правило, они обвиняют, т. к. ставят личность на уровень выше окружающих (по обычному обману зрения, обвиняющий всегда нравственно выше обвиняемого)…

«Мнения» не признак зрелости, совсем напротив. Наиболее склонен к мнениям ум невоспитанный и малознающий. Для многих «иметь мнение» – то же самое, что «заявить несогласие». Согласие принимается за признак отсутствия мнений, если не за прямое малодушие. Однако одобрение вещей или хотя бы признание наличного положения меньшим злом может быть основано на понимании, а не на желании приспособиться.

Среда школьников, студентов, членов политических кружков – вся пропитана «мнениями», но не содержит ни одной мысли. Мысль (мы к этому неизбежно приходим) есть нечто качественно отличное от мнения. В чем их различие?

Мысль основывается на погружении в предмет. Мнение есть знак согласия или несогласия, благодаря которому свои узнаю?т своих; метка, по которой находят друг друга члены будущей стаи, в то время как мысль – знак одиночества. Мнение торопятся выкрикнуть – мысль носят внутри. Мнение ищет резкости выражения, мысль – ясности. Мнение ведет к другим людям, мысль – в уединение.

Что же касается мнения творческого, произвол которого будто бы нельзя ограничивать…

Общим местом стало то положение, что «все, что из человека исходит – хорошо, только не мешайте ему высказаться». Это положение ложно. Не все, что из человека исходит – хорошо или хотя бы необходимо.

Желание «выразить себя» редко бывает оправданно. Не все заслуживает «выражения», но только неповторимое по существу или по способу выражения (форме). Творчество не путь «самовыражения». В творческом труде проявляет себя высшая упорядоченность, сосредоточенность внутренней жизни. Личность творит не потому, что ее «обуревают чувства», и не для того, чтобы выразить первые пришедшие в голову мысли (о творчестве детей и сумасшедших мы сейчас говорить не будем, хотя оно ближе всего к современному идеалу «беспорядочного самовыражения»).

Совсем напротив: человек-творец (в области мысли и слова) – человек, который промолчал, удержал мнение при себе, чтобы продумать мысль до конца. Только невысказанное вовремя мнение становится мыслью. Общество, которое поощряет всякое «мнение», рискует остаться вовсе без мыслей.

Хуже: устраняя всякие препятствия между желанием высказаться, речами и слушателем, мы обесцениваем слово. Нет никакой ценности суждений «вообще», ради которой стоило бы умножать их без конца. Ценно или то, что верно и ново, или то, что удачно выражено. Слово ничем не ограниченное на пути от желания до высказывания есть блуд. Смерть всех искусств, имеющих своим орудием слово, – первое следствие ничем не ограниченной свободы высказывания.

Почему так происходит? Дело не только в строгом внутреннем суде, которым творец судит свои создания и который отменяется «самовыражением». Дело еще и в редко рассматриваемой общественной стороне творчества. Во всякой умственной деятельности, пока она имеет смысл, не омертвела, не стала пустой самоцелью – есть начало состязания. Есть творческая сила, есть правила ее применения, есть судьи и оценщики.

Начало состязания уходит на наших глазах из культуры, потому что состязание предполагает как строгие правила, так и ограничение числа участников. Правила отменяются «самовыражением», а число участников становится неограниченным: хотя печатный станок и умирает, его заменяют другие средства распространения мыслей. Состязательность уничтожается под громкие слова о демократии, хотя что может быть демократичнее состязания?

И что еще любопытно: «освободительное движение» последних столетий прежде всего заботилось о том, чтобы устранить состязание ценностей (то есть «демократию»). Освободители знали, что их ценности никогда не получат общей поддержки. Первый шаг на этом пути – отказаться от общепринятых правил оценки. В литературе, скажем, судить писателя не по его мысли и слогу, а по «смелости и честности». Хорошо также «разнообразие» (новейшее поветрие) как мера достоинств. Главное – запутать правила и призвать к оценке неопытных или просто негодных оценщиков.

Рассвобождение, взятое как философия и самостоятельная цель, всегда было враждебно началам состязания и свободного выбора. У «освобождаемых» писателей не спрашивали, ломать ли русское правописание; у «освобождаемого» народа не осведомлялись, что он думает об уничтожении храмов. Принуждение и кнут суть первые средства освободителей.

Впрочем, мы уклонились в сторону.

Обобщим сказанное: если мы одним и тем же словом (например, «искусство») называем и нечто с ясными правилами и с ограниченным числом участников и оценщиков, и нечто не отвечающее такому определению, то для одного из этих предметов надо придумать другое название. Можно и не придумывать, но тогда нас ждет путаница понятий и сравнение вещей, между собой не сравнимых.

***

Итак, мы пришли к разделению. Потребность выкрикнуть, «заявить несогласие», утвердиться через объединение с подобными себе есть потребность в «мнениях». Это потребность общественная, разделяющая и связывающая человека с другими. Общеобязательной ценности «выкрик» не имеет… Только по недоразумению эту потребность смешивают (чем дальше, тем больше) с другой: с потребностью в уединенной мысли, которая никого и ни с кем не объединяет, напротив – уводит в пустыню, и которая ценится обществом тем больше, чем это общество, по своей природе, дальше от толпы. Личность ищет глубины и своеобразия; толпа – знаков родства и отталкивания, чтобы вместе нападать и вместе убегать…

Глубина мысли и пресловутое «многообразие мнений» друг другу противоположны. Глубоко продуманных, цельных взглядов на жизнь никогда не бывает много; большинство предпочитает принять тот или иной глубоко разработанный взгляд вместо того, чтоб разрабатывать его самостоятельно, и это естественно. «Многообразие» возможно только для неосновательных, непродуманных, не вытекающих из вчувствования в предмет мнений, словом – для мнений поверхностных. Оно хорошо для первоклассников, не для зрелого общества.

Будем же пестовать мысли и воздерживаться от мнений.

XVIIІ. Вселенская вера и частная истина

1. Истины и люди

По отношению к истине люди делятся на три рода. Первым истины безразличны. Они принимают происходящее без раздумий. Вторые верят в единую Истину и радостно ее находят в писаниях, от Ветхого Завета до Фрейда. Их удовольствие: ниспровергать чужих богов. Третьи верят в существование частных истин. Писаний им недостаточно; мысль о «единственно-верном мировоззрении» их не радует.