Записки сумасшедшей: женский роман о пользе зла. Книга 1. Заколдованный круг

Очевидно, ответы сестер их не удовлетворяли – они желали говорить именно со мной. «Что же делать? Интересно, я их знаю? Наверняка мы знакомы, и я просто не помню их лиц и имен. Сейчас-то и откроется мое уродство; и конечно его воспримут как знак неуважения. Почему я больше не гощу у дедушки Хамида? За стеной, без посторонних, лишних людей. Зачем мне эти Апсо? У них все открыто: двери дома, ворота усадьбы, сад, весь их мир. Вечно то провожают, то встречают, то женят, то хоронят, то рожают, то поминают; жизнь нараспашку, но где же опора? Точка, держась за которую можно сохранить равновесие, не упасть…»

– Вот она, стоит перед тобой! Вот она перед тобой… Вот он… Это он! Он!..

Следующий миг вырвал меня из суматохи мыслей и переживаний страшным криком…

96

В Туркужине никогда, ни во времена моего детства и юности, ни теперь, не было тротуаров. Дорога, покрытая плохоньким асфальтом, без бордюров и разделительной полосы, и теперь не шире хорошего городского тротуара; ни светофоров, ни фонарей вдоль дороги. Так что и народ, и скот – в любом состоянии, составе и возрасте – перемещались тогда, и теперь, исключительно по проезжей части. Именно поэтому автомобильный транспорт всегда движется на минимальной скорости.

Но тот ЗИЛ не ехал – мчался. В то время как грузовик стремительно приближался к нашему району, из переулка на дорогу вышла семнадцатилетняя Жануся, родная Люси, и наша с Мариной двоюродная; остальные девочки – Роза, Рима и Селима с Симой – приходились нам дальними кузинами.

Жануся, я слышала еще с утра, собиралась зайти в школу за какой-то справкой. Она заканчивала десятый класс. А мы сидели как раз напротив школьной калитки. Жануся шла в нашу сторону. Малышка Сима, увидев Жанусю, оторвалась от Селимы и, выбежав на дорогу, устремилась ей навстречу…

На самом деле я не видела, как Жануся выходила на дорогу, только боковым зрением отметила, что Сима убегает. Лишь услышав ужасный, ужасный крик, я посмотрела в ту сторону; Жануся бежала впереди грузовика навстречу остановившейся прямо на дороге Симе и громко кричала.

Между мчащимся в нашу сторону грузовиком и девушкой, бегущей от него к ребенку, было не более тридцати, даже двадцати сантиметров расстояния. Наверно. Я не видела и этих сантиметров. Жануся успела пробежать впереди грузовика метров двадцать – двадцать пять с той же, мне казалось бешеной, скоростью, что мчащийся грузовик. Удивлялась как она быстро перебирает ногами! Понимая, что она делает, только думала, успеет ли соскочить сама? Но, добежав до Симы, сестра скинула девочку на обочину и тут же сдалась – я отчетливо увидела это.

В следующий миг грузовик наехал на ее ноги, со страшным хрустом проехал по всему телу сначала передним колесом, затем, чуть заваливаясь, сдвоенным задним, резко свернул на противоположную от Симы обочину и остановился, въехав в саманную стену дома, в метре от нас.

97

Жанусю похоронили на следующий день; крики и рыдания, которые стояли в том дворе в тот день и много последующих, не описать, но я готова была слушать их и слушать, лишь бы не вспоминать хруст ломающихся под колесами грузовика костей.

Отца Жануси, дядю Михаила похоронили днем позже, он умер от разрыва сердца. Тетя Лида то орала как сирена, то теряла сознание. Хорошо, Люся не слышала криков матери. Она слегли сразу, в день и час гибели сестры; потеряла сознание и в себя не приходила много дней. Моя Мариночка все время находилась рядом с ней. Приехала мама.

Роза, Рима и Селима с Симой, напуганные, держались все дни поближе ко мне. Я же вела себя как истукан – не проронила ни одной слезинки, никого не обняла, не произнесла ни одного слова утешения…

В один из дней – на третий, пятый, не помню какой – я увидела подростков, что были с нами у дороги в тот злосчастный день.

Один из мальчиков оказался наш родственник, другой – сосед. Подростки с первой минуты помогали старшим мужчинам и были во дворе все время – от зари до темна.

Еще они расспрашивали сестер о моем самочувствии, а те сообщали мне об их расспросах, но мы так и не познакомились; я, конечно, не спросила, как их зовут, сестры тоже не сказали, или, может, сказали, да я не услышала…

В психологии это называется замещением, кажется…

Наверно, это случилось, чтобы забыть Жанусю, точнее не Жанусю – я вроде ее не любила, – а ее крик и треск ломающихся костей, и врывавшийся в меня ор тети Лиды. Так или нет, но космическая доброта двух мальчиков, которую я ощущала всякий раз, даже не видя их, обойдя все двери и замк?, проникла в мое сердце.

«У меня есть сердце, и я умею чувствовать», – подумала я тогда.

Да, я точно умею чувствовать; я живая; я такая же, как все…

Часть II

Учась у самого себя, кого назову я учителем…[8 - Будда Шакьямуни.]

… расклейщик объявлений, маляр, грузчик… Только на что еще рассчитывать? Если во мне нет ничего, совсем ничего, что нужно этому яркому, праздничному, щедрому миру вокруг? [9 - С. Лукьяненко. Фальшивые зеркала.]

1

Во времена моего детства и юности, столицу нашей республики, Светлогорск, знали не только как курорт со множеством санаториев и домов отдыха. Это был также город заводов и фабрик, на которых работали десятки тысяч горожан и приезжих из селений республики, городов и краев Советского Союза.

Пока курортная зона наслаждалась пением птиц и грязевыми ваннами, всю неделю, с утра до поздней ночи, осевшие под тяжестью пассажиров автобусы, натужно гудя моторами, развозили людей на производственные окраины города и обратно, по общежитиям и квартирам.

С 69-го года, мы – бабушка Уля, Люсена, Марина и я – жили в центре города, в однокомнатной квартире, на втором этаже новенькой хрущевки. Мама работала на заводе, ездить приходилось далеко, потому будили меня в пять утра – перед началом работы, мама завозила меня в детский сад.

2

Люсену считали красивой; ее внешность, манеры, поведение вообще, соответствовали черкесским стандартам красоты и благонравия.

Будучи натуральной шатенкой, свои длинные волосы родительница моя подкрашивала хной, каждое утро укладывая в модную прическу, как у киногероинь того времени, с шиньоном и начесом. Она носила платья только из дорогих тканей: кримплена, японского шелка или бельгийской шерсти.

В те времена многочисленные светлогорские портнихи считали своим долгом сделать прямую строчку там, где просится выточка и заузить там, где нужно дать припуск. Мамочка же моя, с тонкой талией, большой грудью и крутыми бедрами, представляла из себя штучный экземпляр, как любила шутить ее подруга Зоя. Такую фигуру не могла обшить ни одна портниха, потому Люсена шила сама; платья сидели на ней идеально, подчеркивая каждый изгиб. Верхняя одежда мамы тоже состояла из приличных вещей, купленных в Закавказье. Но одежды было мало: одно платье на лето, одно на осень, зиму и весну; носилась одежда долго, годами; даже обувь. Сейчас это трудно себе представить.

Имея роскошную фигуру, тем не менее, Люсена не могла похвастать выразительным лицом. Возможно, такое впечатление складывалось от постоянного напряжения в плотно сжатых губах. Большие, красиво очерченные, подкрашенные в тон ситуации и гардеробу губы все же выдавали перманентное ожидание чего-то страшного.

Люсена всегда была словно на чеку, как хорошо тренированная породистая лошадка. А как иначе? Весь ее небогатый жизненный опыт доказывал, что в любой момент может случиться беда. «Что-нибудь ужасное», – так она говорила.

Постоянное напряжение, возведенное в норму жизни, мама, само собой, транслировала и на семью. Слесарь завода и прирожденная отличница с фигурой Элизабет Тейлор своими точеными руками, с тонкими запястьями и безупречным маникюром, держала нас в ежовых рукавицах. В нашей крошечной квартире всегда царил идеальный порядок. Мы жили так, словно прямо сейчас к нам должны зайти посторонние; звонок в дверь и на пороге стоят двое родственников с покрытыми головами, например[10 - О смерти близких оповещают мужчины в головных уборах.].

Вестников смерти не приглашают войти, но все равно все должно быть идеально: ни одной немытой тарелки в раковине, никогда; нестиранной тряпочки или незастеленной постели; мятой или несложенной аккуратно вещи.

И, конечно, мы всегда были наготове одеться за три минуты и выехать, если надо… То есть, готовы были мама и я; как передовой отряд своей семьи.

3

Но, как говорила знакомая психолог, из яблони грушу не сделать. Несмотря на все старания, мама не сумела привить мне свой перфекционизм. Я жила не зная, хорошо это или плохо, оставлять постель не застеленной, не умывшись поутру сесть за письменный стол, и сбрасывать одежду по ходу движения к дивану. Единственное, чему я научилась – собираться за три минуты; если надо, конечно.

Этот минимум, было время, лишь усиливал мой внутренний конфликт – могу же когда надо.

Пока мы с Мариной учились в школе, в семье работала только мама, денег едва хватало на самое необходимое; спасали мамина собранность и чрезвычайное трудолюбие. Жили мы скромно, воспитывали нас с сестрой сурово. Собственно, воспитание заменялось простыми тумаками; за любую провинность нас лупили – сразу обеих – и запирали в ванной комнате.

К счастью, совмещенный санузел не позволял долго держать нас взаперти. Доставалось же нам за все – тапочки разбросаны, постель не сложена, посуда немыта. Влетало с ходу. Мама редко говорила с нами, словно она немая: она ни о чем не спрашивала и не давала советов; не интересовалась, как прошел день; не контролировала, делаем ли уроки, что задали на дом.

Единственное, что нам вдалбливали с малолетства – никаких мальчиков.

– Вы не можете позволить себе того, что позволяется девочкам из полных семей. Вы – дети вдовы, с вас особый спрос, за любую оплошность вас сходу заклеймят, как порченных, непригодных для серьезных отношений.

Отсюда естественным образом следовал тотальный запрет на дружбу с мальчиками, распространившийся мной со временем и на девочек, из-за унизительных подозрений мамы в случае совместных с девочками походов в парк или в кино.

4

С другой стороны, нас и любили; никакие тумаки не могли затмить тепла, которое нам дарили. Забыв о личном счастье, мама безоговорочно посвятила себя семье и дому; заботясь о том, чем накормить, во что нас одеть, она всеми силами стремилась обустроить и наш быт.

Казалось, мама совсем не умеет расслабиться, «расстегнуть верхнюю пуговку», отдохнуть, посмеяться, заболеть, наконец. «Она живет, как ее туркужинские братья и сестры, трудящиеся от зари до темна. Но я не смогу жить как туркужинская родня. Нет, – твердила я как мантру, – я так жить не хочу; не могу, не хочу и не буду, бессмысленно».

Причина моего нежелания походить на мать крылась не в однообразии бытия, не в перегруженности его трудом – напряжение возникало не там. Моя красивая, яркая, моя самоотверженно любящая мать всегда была печальной.

– Мама, ну почему ты такая грустная?