Записки сумасшедшей: женский роман о пользе зла. Книга 1. Заколдованный круг

– А чему радоваться?

– Ну как же, живем, все хорошо.

– Ну и что? В любой момент может случиться что-нибудь ужасное…

«В любой момент может случиться что-нибудь ужасное» я слышала в пять, пятнадцать, двадцать пять лет, всю жизнь. Так проявлялась мамина последовательность и постоянство во всем, даже в мыслях.

Но волен ли человек в выборе своих мыслей? Не для того ли моя мать жила с разбитым сердцем и постоянной драмой на лице, чтобы в конце концов во мне мог вызреть колоссальный внутренний протест. «Неужели жить так уж плохо? – спрашивала я себя. – Неужели мы созданы страдать? Разве не может человек пребывать в состоянии удовлетворенности всегда, независимо от внешних обстоятельств? Есть ли точка зрения или, может, то место, пространство, где ужасного просто нет, не существует?»

Осознанный поиск той самой точки зрения, начался лет в шестнадцать, но первые попытки понять себя, заглянуть в свой внутренний мир, и поработать там, начались намного раньше.

5

Пятиэтажная хрущевка, в которой мы жили, принадлежала транспортной компании. Пятиэтажка – это шестьдесят квартир и столько же семей по 3-5 человек. Не так много, но, как всегда в моем случае, соседи, каждого из которых поименно знала моя Марина, для меня сливались в одну сплошную массу. Из этой массы я могла выделить всего несколько человек и то потому, что они неоднократно бывали у нас в квартире.

Из тех, кого я видела была одна девочка, Наташа. Она вторгалась в мой мир, оставляя в нем всякий раз глубоченные борозды. На год старше, коричневая худышка Наташа выходила во двор часто, но общались мы редко. Я любила играть в куклы и принцесс, шить и разыгрывать представления с переодеваниями в одном конце двора, в то время как Наташа предпочитала посиделки за большим струганным столом, на другом конце.

Стоило ей выйти на улицу, вокруг нее тут же собиралась толпа – все хотели послушать очередной рассказ об очередной поездке на море, о проделках в летнем лагере, со свиданиями и поцелуями в ночи, об истериках перед родителями. Слушателями Наташи, в основном, были подростки, мальчики старше нас, и одна-две девочки-невидимки.

Я тоже иногда слушала рассказы Наташи и, глядя в ее большой слюнявый губастый рот, с большими, совершенно кривыми зубами, страшно завидовала ей: ее улыбке, даже этим кривым зубам, ничуть не портившим ощущения легкой непринужденности и веселья, которую она демонстрировала.

6

Наташкина жизнь (дворовые ее звали Наташкой) действительно протекала бурно и страстно, где бы она ни находилась – в лагерях, на морях или дома. Мне не были знакомы на тот момент ни морские и лагерные миры и рассказы ее не с чем было сравнивать, но вот ее отношения с матерью… Не могла представить, что можно сознательно кататься по полу в истерике, требуя от матери чего бы то ни было.

«Неужели ей не жаль свою маму. Как такое возможно?» – думала я. -Она ничего не боится, – отмечала я, глядя в улыбающийся Наташин рот. – Но почему? Разве она не знает, что жить страшно и в любой момент может случиться что-нибудь ужасное?.. Пусть себе улыбается, сколько хочет, – продолжала я размышлять, – а мне нельзя; я должна оставаться сильной, собранной, на всякий случай, ведь у моей семьи никого, кроме меня, нет, и… в любой момент может случиться… что-нибудь…»

Теперь-то я знаю, одно дело отрекаться от чего-то и совсем другое – создавать свой мир, планировать и строить собственную жизнь… То есть нет, мы строим, планируем и так, но…

Кажется, я начинаю понимать, почему меня заставляют все это писать…

7

Наташины посиделки на лавочке, как правило, заканчивались одинаково: через некоторое время на балкон выходила ее бабушка и громко звала:

– Наташа, иди домой, твой торт готов!

Никогда не видела тортов, что пекла Наташина бабушка. Но всякий раз, когда она звала внучку, мне представлялся бисквитный торт с кремовыми розочками, как торты в витрине хлебного. Покупая буханку хлеба, я смотрела на торты краешком глаз, чтобы никто не заметил, что хочу; чтобы не решили, что у нас такого нет и, конечно, не допуская мысли просить маму купить.

Тортов мы с сестрой не ели, ни магазинных, ни домашних, пока не начали работать. Да и начав зарабатывать мы не покупали магазинные торты – я научилась выпекать их сама. И не только бисквитные торты и рулеты, но и «Рыжик», «Наполеон», «Шоколадный»; радовала семью печеньем, пирожными…

Но это годы спустя, а тогда я узнала и запомнила на всю жизнь, что торт лучше есть на второй день, когда он уже пропитается кремом и настоится в холодильнике, и что Наташе никогда не хватает терпения дождаться завтрашнего дня и потому бабушка разрезает торт сразу.

Я бы потерпела, думала я, как же это, наверно, невкусно, есть свежеиспеченный торт.

8

Кроме информации, что торты лучше есть на второй день после выпечки, из общения с Наташей я вынесла еще одно знание. Оно пришло с чувством зависти, что я испытывала после каждой встречи с этой девочкой. Зависть ложилась на меня сумеречным покрывалом, закрывая внутренние небеса. Я видела это чувство, еще не распознавая его как зависть. Это было некий сумрак, накрывавший меня, возможно даже это была не зависть – тут маги и видящие может сами скажут, что это было. Сумрак не нравился мне, и я легко, автоматически, его сбрасывала сразу после возвращения домой.

Но однажды мне не удалось сбросить сумрачного состояния. Ровно неделю я ходила, погруженная во мрак, без проблеска света и радости в душе. Сначала я не понимала, что происходит. Но потом села на пол – часто сидела на полу, когда рисовала или лепила – и задумалась. Получалось, что из-за какой-то девочки, которая не имеет ровным счетом никакого ко мне отношения, семь дней моей жизни, моего собственного времени, которым я вправе распоряжаться как хочу, потрачено впустую.

Но ведь это мое время! Оно подарено, даровано мне и это единственное мое богатство; единственное, что у меня есть!

Так я думала, точнее, знала; знала, что жизнь мне дарована, что время жизни и есть мое богатство, мое единственное сокровище, и я могу полноправно распоряжаться им, на все сто процентов, как хочу. Как же я могла лишить себя радости на целых семь дней? Нет, я категорически не согласна была так жить!

Именно благодаря Наташе я впервые ощутила на себе опустошающую силу безрадостного существования. За всю неделю плена в сетях сумрака, я не смогла получить от жизни ни капли наслаждения, ни крохи удовольствия. И не от того, что в ней что-то изменилось, ухудшилось; а от того, что на свете есть одна, непохожая на меня, непонятная мне, странная девочка; которой не жаль маму, и которая ничего не боится и улыбается всей душой, потому что не знает, что жить страшно и в любой момент может случиться…

9

Не помню сколько времени я провела в тот день, сидя на полу; мама на работе, сестренка и бабушка где-то за пределами воспринимаемого мной мира. Сумрак все еще лежала на мне, когда, отвернувшись от него, я принялась не то лепить, не то рисовать. «Нет, я не могу позволить себе этого состояния, мне слишком дорога жизнь», – сказала я, и оно ушло…

Тогда же состоялся важный для меня разговор с Тенью.

– Все же, чем хочешь заняться, когда вырастешь?

Я начала было отвечать, но вспомнила, что мы как будто все обсудили.

– Зачем же снова возвращаться к этому вопросу? Или можно еще чем-нибудь заняться, дополнительно? Если так, хочу еще рисовать, лепить, шить, вязать, хочу быть милиционером, совершить подвиг, стать балериной и обязательно любить…

– Тебе надо выбрать.

– Писателем.

– Хорошо, но любить для этого не обязательно, тебе не дано.

Мы стали спорить; я была уверена, не испытав любви, писателем не стать. «Конечно, – подумала я тайную от Тени мысль, – я бы побоялась как Наташа, оставаться одна в толпе взрослых мальчиков; девчонки-невидимки не считаются. Хотя, то, что может она, безусловно смогу и я…»

Моя уверенность, что без любви писателем не стать была неколебимой, абсолютной: «Это же фундаментальное чувство, главная ценность жизни, как без него?»

И тогда я услышала:

– Хорошо, но учти – за все надо платить.

Я поняла эти слова буквально – платить деньги.

– За любовь? – удивилась я и подумала на невидимого собеседника: «Какой же он бестолковый!»

– Это в капиталистических странах за все платят, а у нас другая система, – я задумалась, и пожалела народ капиталистических стран: «Неужели они даже за любовь платят, бедные, как они выживают? Какое счастье, что мне повезло родиться в Советском Союзе!»

– Не знала, что там платят и за любовь. Неужели недостаточно, что приходится платить за образование и лечение? Их еще заставляют брать кредиты, и они всю жизнь проводят в долгах, и даже умирают должниками… ты, наверно, не знаешь, у нас другая система: учеба, медицина, жилье, все бесплатно… И потом, я красавица… я особенная… И потом – мне всегда везет…

Я приводила эти доводы потому лишь, что снова и снова слышала: «За все надо платить… за все надо платить…» Что говорить, ангел мне достался совершенно бестолковый.

10

С ангелом мы в тот день так и не договорились – платить за любовь никто не собирался. Но разговор ознаменовал серьезную перемену – я перестала выходить во двор. Потому никогда больше не видела Чудягину Наташку, и не испытывала чувства, которое впоследствии идентифицировала как зависть, возможно ошибочно.

Между прочим, своим ощущениям не обязательно давать названия. Зачем мы это делаем? Чтобы что? Чтобы кому-то о них рассказать? Но зачем? Чтобы насмешить? Или чтобы помогли с ними разобраться? Наши ощущения – наша личная проблема, с которой никто не может разобраться кроме нас самих. Это, как если бы кто-то за меня вылезал из материнского лона, или кто-то жевал и глотал за меня пищу, за меня дышал, за меня двигался. Никто не может этого сделать за меня. Так же и мои ощущения. Они целиком и полностью – моя ответственность: что хочу то и ощущаю, хочу ощущаю это, хочу – то…