Записки сумасшедшей: женский роман о пользе зла. Книга 1. Заколдованный круг

Нужно просто помнить, что сумрак возвращается. И желательно увидеть его причину. Она всегда связана с чем-то и с кем-то конкретно – с конкретной ситуацией, или с вашим начальником, женой-мужем, другом или подругой, соседом, наконец. Потому нужны бдительность и агрессия.

Да, и бегите от тех, кто пытается пригладить вашу агрессию, ощущение несогласия, внутренний протест. Бегите также, если не способны преодолеть, превзойти причину агрессии. Вы же хотите жить комфортно, вы же не хотите навредить близким, родным, самым дорогим; тем, кто доверяет вам целиком и полностью, тотально?

Как, например, доверяла мне Марина, единственная младшая сестра.

Кроме нее у меня не было ни братьев, ни сестер. Кроме нее не было, и нет, в этом мире человека, ради которого я готова была спорить с судьбой, с богом; и не просто спорить, но воевать с ним.

Война с богом ужасна. Она называется адом, если уж мы даем имена нашим ощущениям…

11

Пропускаю годы, которые просто текли, без внутренних и внешних потрясений. Однако опустить такой эпизод, как встречу с моим первым учителем-мучителем, не могу…

Наша с сестрой школа находилась в соседнем квартале и была одной из лучших в Светлогорске по показателям успеваемости. Учителя любили учащихся, независимо от их индивидуальных способностей и возможностей родителей; такое сейчас трудно представить. Учились мы с сестрой хорошо. В тот год я перешла в четвертый класс и уже грелась в лучах статуса всеобщей любимицы, отличницы примерного, истинно-послушного поведения.

Меня вполне устраивала жизнь счастливой советской школьницы, первой решавшей задачки по математике, отвечавшей на «самые сложные» вопросы по истории древнего мира и участвовавшей в художественной самодеятельности. И вдруг этой идиллии пришел конец из-за какого-то пустяка – пробы Манту. Тест на наличие в организме туберкулезной инфекции оказывался положительным и прежде, но на этот раз я прямо-таки судьбоносно потеряла сознание.

Это случилось на уроке физкультуры. Нас построили в коридоре школы и продержали в строю на миг дольше, чем я могла выдержать. Очнулась я от холода. Сильные и очень холодные руки сексапильнейший старшеклассника бегом несли меня в медпункт. В котором, в это самое время, шел консилиум по итогам тестирования. Врач, держа карточку, зачитывала присутствующим сведения о моем здоровье.

– А вот и она сама, – сказала докторша, когда открылась дверь…

В итоге единогласным решением комиссии мне выдали направление в санаторную школу-интернат.

12

Мама, конечно, сразу испугалась – интернат имел дурную репутацию. Ходили слухи о распущенности интернатских девочек, о малолетних бандитах, выходящих в курортную ночь всячески хулиганить и грабить отдыхающих. Приятельницы мамы, Зоя и Роза, сидя в нашей кухне, подливали масло в огонь ее страхов. Чуть старше мамы, старые девы и успешные партийные функционерки, предостерегая от поджидающих в интернате опасностей, они в то же время не отговаривали нас, понимая, что меня надо подлечить…

Интернат стоял на холме, на границе курортной зоны Светлогорска.

Начиналась же курортная зона со старинного парка. Вдоль русла реки Светлая, вокруг зоопарка и озер, парк давно превратился в лес с зарослями шиповника, мушмулы, дикой яблони, груши, алычи и вишни, калины, рябины и боярышника. Прочие деревья и кустарники, которых мне не счесть, перемежались полянами с высокой, местами по пояс, некошеной, непроходимой из-за репейника и сушняка, травой.

Тот одичавший кусочек земли, и деревья, и трава и были моим домой, родиной, местом встреч с возлюбленным, которого нет, но которого ищет любая девочка, девушка. Любила эту часть парка еще и потому, что казалось, именно так выглядит лес Туркужина, в котором никогда не была.

Рассеченная кинжалами аллей культурная часть парка была и меньше, и слишком для меня многолюдной.

Мысль, что теперь мне предстоит жить почти в лесу, на краю легендарного старинного парка, страшила и радовала: «Я буду далеко от мамы, и могу делать – думать! – что хочу».

13

Со справками и направлением мы с мамой поехали в интернат. Полчаса в душном такси под сальными взглядами ухмыляющегося водителя показались пыткой. Но едва выйдя из машины, бабье лето, в моем случае вновь живое и вновь субъектное, отогнало, унесло куда-то назад шум и запахи старой «волги»: «Не думай о нем, не думай о них – смотри вперед; смотри!»

Тихое, нежаркое солнце; ажурная калитка с высокой аркой, в венке густой багряно-желтой листвы; аллея, усаженная с двух сторон самшитом; дымчатые виноградные лозы, свисающие со сводчатого каркаса перголы крупными гроздьями ароматной «Изабеллы» …

Пройдя до конца аллеи, мы вышли к двухэтажному зданию с широким козырьком и площадкой; и клумбами с кустами роскошных желтых и красных роз.

Здание оказалось спальным корпусом, пустым в этот час, так что мы продолжили поиски воспитателя, чье имя значилось в направлении городского отдела образования. Теперь мы вышли на аллею с густым еловым частоколом. От аллеи, с одной из сторон, шли асфальтовые ответвления к небольшим подиумам, на которых стояли удобные деревянные скамейки. Подиумы со скамьями скрывались от постороннего взгляда еловыми ветками с фасада и боков, и густым вольно-растущим кустарником с тыла.

«А вот и укромные местечки для свиданий».

Эти ассоциации напросились сами собой, на фоне кухонных разговоров Зои и Розы о распутной жизни интернатского сообщества. Объяснить с другой точки зрения существование такого количества лавочек в кустах не хватало воображения. Хотя справедливости ради нужно отметить, интернат тонул в зеленых насаждениях…

Перед зданием школы тоже имелась площадка. Ее скрывали от нас ели и клумбы, обсаженные самшитом. В школе шли занятия, двор пустовал. Мы намеревались обойти клумбы и проследовать внутрь здания.

«Куда делось солнце и откуда эта сырость?» – подумала я и в следующую минуту увидела, как отворилась дверь с торца школы.

14

Кустарник не позволял видеть приближавшегося к нам человека во весь рост, только его торс. Ни мясистые плечи и пивной живот, ни зеленого цвета мужская фетровая шляпа и такого же цвета мужское пальто, ни размашистая походка не убеждали, что к нам приближается именно мужчина. Возможно, из-за слишком длинных волос: седых, и сухих как солома. Они торчали из-под шляпы, обрамляя немолодое лицо с глубокими носогубными складками и обвислыми щеками.

Когда существо обошло, наконец, кустарник, я увидела ноги – мужские ноги с крепкими жилистыми икрами в мужских же туфлях, но почему-то в хлопчатобумажных женских чулках, какие носили мои бабушки, Уля и Нуржан. «Мужчины не носят женских чулок, но кто знает, может, этот мужчина особенный».

– Добрый день, меня зовут Гилдред; я воспитатель параллельного класса, но хочу забрать Я к себе.

Я – мое имя, читатель, конечно, помнит.

Едва взглянув на меня, Гилдред устремила взор на маму…

«Все-таки это женщина».

Мама стояла, словно неискушенная миром девушка – яркая и скромная одновременно. «Наверно, удав именно так смотрит на кролика, перед тем как съесть, или голодный аллигатор – на козленка, пришедшего на водопой».

Вплотную приблизившись к маме, Гилдред принялась объяснять, чем ее класс лучше того, направление в который у нас на руках. В конце монолога она спросила:

– Согласны отдать дочь в мой класс?

Гилдред зря распиналась перед мамой – все решения принимала я. Она еще не задала маме этот вопрос, когда я дала согласие быть в ее классе.

«Да, – подумала я, – почему бы не поучиться в ее классе?»

– Да, – ответила мама, – я согласна.

И да, за спиной Гилдред стояла моя Тень.

15

Этот текст, основанный на реальных событиях, все же не документальная повесть; не документальная, но кто-то может решить, что узнает регион и прототипы некоторых персонажей. Однако кому бы что ни казалось, это, прежде всего, художественно осмысленная, дополненная история моей внутренней жизни. Так что любые совпадения безусловно и категорически нужно считать случайными, в том числе имена; кроме одного – Гилдред.

Гилдред – суровый воспитатель и учитель, благодарность к которой росла пропорционально моей способности воспринимать глубину и масштаб ее личности. Именно благодаря этой женщине я справилась с шоком от первого в своей жизни преступления. Или нет, не так – справилась с первым в своей жизни шоком.

Гилдред казалась безжалостной не только мне – многим: своим коллегам-воспитателям, учителям, остальным работникам интерната. Возможно даже, она такой была. Возможно, и я бы осталась при таком мнении, если бы не один единственный эпизод.

Как-то, ругая меня за бессердечность, упрекая в готовности откусить руку всякому, кто протянет мне палец, она вдруг выдала: «Неужели ты никогда не задумываешься над тем, насколько ты жестокосердна? Я, например, каждый вечер перед сном вспоминаю прожитый день и прошу у Бога прощение за вольные и невольные свои грехи» …

Вряд ли я смогу до конца осмыслить и втиснуть в какие-то категориальные рамки то, с чем столкнулась в жизни. Но реально, мир вообще – или только мой мир? – не вписывается ни в какие каноны.