Гавань

Теперь упереться руками в смоленый бок и перевернуть килем вверх.

Портки у Таи и вправду хорошие. Матушка как-то загубила заказ для мальчика. Пришлось по новой шить – барчук толстоват оказался, не влез. Зато Тае те штаны пришлись впору.

Но ни-ни об этом в гимназии! А то плакали их похождения.

С Митькой вечно истории: то притащит ей мертвого голубя, чтоб пошила саван из лоскутов, то придумает делать шляпы из лопуха и играть в капуцинов, то поведет Таю по крышам, а сам бросит меж дворов, где с одной стороны – собака, с другой – дворник с метлой…

Но в гавани – дело другое. Тут он от Таи далеко не отходит. Митька много чего ей про гавань рассказывал. То рыбу диковинную вытащат рыбаки. То раковину морскую, каких тут никогда не водилось. А то рой пчел налетел, говорит, и одного дядьку зажалил до смерти. Откуда пчелам тут, в гавани, взяться? Не видела Тая, а Митька врал, как дышал.

Но куда ему до деда Матвея! Дед за помощь всегда байками платит.

– Хорошо море с берега, – так начинает рассказ. – Был такой баркас, «Купец Орешкин»…

Пожевал губами, глазом зыркнул – слушают ли, и продолжал:

– Прошел, как говорится, огни, воды и медные трубы, а попал к черту в зубы. Еще при Александре дело было… вышел, значит, отсюда, и пошел… пошел…

– Куда пошел, дедо? Ну? – это Митьке не терпится.

– А ты не нукай! Не запряг! В Астрахань, что ли? А то в Азов… но! – коричневый палец вверх, – куда б ни пошел, а к сроку в порт не явился…

– Потонул? – ахнула Тая.

Сердце обмерло – до чего жалко матросиков!

– Ахи да охи не дадут подмоги, – наставительно крякнул дед, – может, и потонул… да только год спустя нашли двоих матросов. Да не в Астрахани, не в Азове…

– А где? – опять Митька.

– В Костроме, – отвечает дед. – Обоих нашли в Костроме, на колокольне! Сидели вдвоем, вцепились друг в дружку, себя не помнят. Звонарь-то пошел к обедне звонить, и нашел. Водой их отливали, говорят, отмаливали, те и вспомнили, кто они и откуда.

– А про корабль?

– А про корабль… не помнят про корабль. Как вышли в море, значит, в первую же ночь появился столб на воде и свечение неземное. И в столбе том город нездешней красы…

Молчит дед. Изнывает Митька:

– А дальше что, дедо?

– А дальше… Дальше говорят, поднялась водоверть, баркас и затащила… А дальше помнят, как их с колокольни сняли, и все!

– А что с остальными случилось? – шепотом спрашивает Тая.

– Не страшна мертвому могила, – отвечает дед, – может, потонули, а может… Еще те двое, говорят, пение слышали. Неземными голосами. Вон там дело было, – протягивает руку в сторону рейда, где блестит в воде солнце.

– Подумаешь, колокольня, – поддразнивает деда Митька, – подумаешь, город. Я, может, тоже его видал…

Тая толкает Митьку в бок, а тот только зубы скалит – знает, как деда на новую историю подстрекать…

– Смотри, какой резвый! Дали голодной Маланье оладьи, а та говорит: испечены не ладно…

– Ну, дедушка, – и Тае хочется новую сказку, – ну еще расскажи!

– Дай наглому волю, он захочет и боле… расскажи им, – дед жует губами, давит улыбку.

– Да пострашнее! – подначивает Митька.

– Не надо, – пищит Тая, – лучше интересную…

– Пострашнее, говорит. Ну, сами хотели. Давно дело было, еще при Петре. Был у него в ближних знатный колдун… Брюсом звали. Осерчал на него Петр Алексеич, прогнал прочь. А тот сюда и прибился…

– Куда сюда? – шепчет Тая.

– Сюда, в гавань. Тут болота были, лягушки квакали. Тут-то он свой конец и нашел. Все, вишь, колдовал, колдовство его и сгубило…

– А ты почем знаешь, дедо?..

Тая со всей силы Митьке на ногу наступает – не перебивай!

– Говорят, – прозрачные дедовы глаза смотрят на воду, – говорят, он-то не богатства искал, а от смерти прятался. До жизни алчный был, книжки черные читал, искал на смерть управы… Камень золотой, хилософский, все искал, чтобы смерть-то обойти…

– И нашел? – Тая уже дышать от любопытства не может.

– А то! Нашел. Только камень тот, говорят, вышел не золотой, а синий.

Синий! Как у Таи в секретике под разбитым сердцем!

– А какой синий, деда? – спрашивает Тая. – Как будто немножко прозрачный? Как леденец?

– Какой леденец! Ишь. Сказал – синий! И камнем-то тем он решил, значит, проход открывать – туда, где смерть его не достанет…

– И что? Неужто открыл? – это Митька глаза вылупил.

Дед молчит, будто не интересно ему дальше рассказывать.

А Тая с Митькой аж не дышат – до чего хочется знать, чем дело кончилось.

– Открыл. Избушка-то у него прямо тут и была, – взмах руки в перелесок, – с избушкой той он и сгинул. Говорят, пришли к нему – а там половину дома, как срезало. Стены нет и крыши. И колдуна одна половина осталась: будто шагнул куда, наполовину прошел, а вторая-то, значит, здесь… и сапог стоит. Так свою смерть и встретил…

Молчит Тая. Перед глазами сапог колдунский. И Митька молчит.

Вот дед! Как теперь домой воротиться? Страх же идти. А ну как колдун вылезет? Или его половина…

А тот продолжает:

– В тех местах из болот, говорят, камень вылез. Огромадный, что твоя гора. И синий. Рос он из болота, рос, мхом покрывался. Стал, будто простой, обычный. И камень тот-то, когда памятник Петру Алексеичу ставили, вытащили волоком из болот сто молодцов и сто лошадей. А потом повезли на двадцати телегах, на трех кораблях, по земле, по воде. И поставили в самом центре Петербурха. Так камень теперь и стоит. Да только не знает никто…

– Чего не знают, дедо?