Гавань

Башка Боцмана исчезла.

Из обширных юбочных складок старуха извлекла спичечный коробок, открыла, достала травку и поднесла к носу, будто собираясь заложить понюшку табаку. Но передумала: сухие крепкие пальцы растерли щепоть и швырнули в кастрюлю.

Примус взволновано чихнул, варево булькнуло, и на камбузе запахло щами: свежими ленинградскими щами на крепком курином бульоне, с похрустывающей капустой и деликатной оранжевой искрой тонко потертой морковки. Николай сто лет таких не ел. Слюнки так и потекли.

– Дружочек, – глубокий голос тетушки Борджиа звучал, как рында. – Просите товарищей жрать…

В слове «товарищи» звучала издевка.

Тая

    Санкт-Петербург, 1907 год, весна

Скрип-скрип перышком по листу. Стук-стук сердечко. Куда так стучишь, окаянное! Учитель услышит, погонит к доске – только и ждет, кого сцапать.

Жарко. Воздух в классе густой, как кисель. И окна закрыты, чтобы ни муха, ни корабельный гудок, ни вжиканье точильщика во дворе не отвлекали воспитанниц от занятий.

Шерстяное платье промокло подмышками. А пальцы потолстели, еле шевелятся.

Последний урок.

Соня Бузыкина на второй парте ртом, как рыбка, воздух хватает. Ее платье тонкое, из дорогого сукна. Подмышками сухо, а белоснежный воротничок не стоит вокруг горла колом, норовя придушить.

Соню в гимназию возит бонна, перед этим, конечно, напоив какао с бламанже. А у Таи на завтрак – пара печеных картошек.

Здорово бы один день прожить так, как Соня. Но только с утра.

Потому что ни бланманже, ни мороженое не променяет Тая на весенние вечера, когда прочие гимназистки сидят по домам или гуляют под ручку в двориках за оградой…

А Соня, глядите: ротик открыла, а вдохнуть не может. И глаза закатились. Сомлела.

Ей можно, она создание нежное. О том ее папенька сразу предупредил.

Отец Сони – из попечителей. Поэтому нежное создание историк сейчас поручит заботам классной дамы, а создания обычные останутся здесь, в духоте.

Дверь хлоп! Это учитель с Сонечкой вышли.

Класс зашумел, запищал. Стук парт, возня и смешки. Можно встать и вздохнуть полной грудью. Даже стены как будто раздвинулись.

– Ай! – кто-то больно дернул Таю за косу.

Обернулась – девочки с задней парты в окошко уставились.

Тая смолчит, не впервой. Она же не нежное создание. Села на место – глядь, на доске уже кто-то вывел мелом заглавное «Е» и стрелой пронзенное сердце. Ух, историк рассердится!

Дерг! – и хихиканье за спиной.

Слезы на глаза, до чего обидно. Но Тая не обернется. Потому что она не только не нежное, но еще и бесплатное создание. И учится здесь благодаря заботам таких, как Сонечкин папа.

Если бы не голос, то в гимназию ее, конечно, не взяли бы. «Так ангелы божии поют», говорила мадам попечительница, поднося платочек к глазам. Когда Тая поет, так мало значат щипки да придирки; есть только голос да вольное небушко, и ни гимназистки, ни учителя над ней не властны.

– Продолжаем! – это историк вернулся.

На секунду застыл, глядя на доску.

Замер и класс. Тая видела, как напрягся затылок учителя – сейчас закричит! На всякий случай даже дышать перестала.

Небрежным жестом он стер с доски:

– Открыли тетради…

Ух. Отлегло.

Душно. Чуть-чуть потерпеть. Бисером влага над верхней губой. От старания облизнулась – соленая. И этого от вкуса будто бы раздвоилась.

Одна Тая остается на месте и неуклюжими пальцами выводит в тетрадке. Другая мчится, как резвый дельфин, ныряет в аллейку под старыми липами, юркой рыбкой скользит по тропе до самого моря. А на причале-то как подпрыгнет, как плюхнется воду! И брызги летят во все стороны…

Томно-то как. А учитель бубнит и бубнит. Ничегошеньки не понятно.

Как же его называли смешно? Цаца? Нет, Цапель. И любовь у него, девочки шептались. Такой скучный, и вдруг любовь… голову наклонил, губу нижнюю выпятил. Точно, Цапель…

Как жарко… совсем нечем дышать…

– Ай! – от неожиданности Тая пискнула на весь класс.

Опять девочки. Дались им Таины косы!

Историк замолчал и уставился на нее.

– Смирнова? Извольте встать!

С полыхающими ушами Тая поднялась.

Тук-тук-тук – сердце колотится часто, а движения почему-то замедлились, будто воздух в самом деле превратился в кисель. Она едва слышала, что ей говорят, звуки доносились издалека…

– …должно быть, хотите продолжить урок? Будьте любезны, я с удовольствием…

Перед глазами плыло, и в наползающем розовом мареве Тая увидела, как государев портрет на стене насупился, посмотрел на нее с презрением.

Только бы не сомлеть.

Она не Сонечка, классная дама будет кричать, и мадам попечительница…

– …считаете допустимым перебивать педагога, кричать, как дикарка…

Не сомлеть…

В розовом мареве проступила мадам попечительница – шумная, с жемчужной ниткой на белой толстой шее… смотрит укоризненно, как государь на портрете…