Джунгли во дворе

В первый же день, несмотря на легкую обалделость от множества новых впечатлений, я вдруг поймал себя на том, что с особенным вниманием разглядываю нескольких белых бабочек, порхающих невдалеке от нашей стоянки… Вернее, они были не белые, а желтоватые, но не приторно-желтые, как лимонницы, а оттенка слоновой кости. Бабочки близко не подпускали, к тому же дул ветер, и если одна из летуний садилась, то и тогда трудно было ее разглядеть, потому что сильно качалась трава. Начальник экспедиции заметил мой интерес и сказал:

– Вот это они и есть. Те, о которых я тебе говорил.

Уже на расстоянии я понял, что это не Поликсены. Но тогда какие же?

Прошло несколько дней. Я уже и жуков-нарывников наснимал, и фалангу, и пчеложуков на цветах кермека, и бабочку Пандору, и туркестанских жемчужных хвостаток, и голубовато-серебристых жуков-слоников, а загадочные желтоватые бабочки все еще близко не подпускали. Вообще-то бабочки очень общительные и любознательные создания, но пугливы, им нужно какое-то время, чтобы привыкнуть.

Я же не торопился пока гоняться за ними, считая, что они никуда не денутся, вполне понимая их первоначальную осторожность.

Но вот прошла первая неделя. Прежде чем, по обычаю, идти в тугаи, я решил наконец заняться бабочками цвета слоновой кости.

Только с одной стороны от нашей палатки, со стороны Сырдарьи, были заросли гребенщика, лоха, чингила и других тугайных растений; с противоположной же стороны и вокруг открывалась бескрайняя гладь пустыни. На площадке рядом с палаткой не осталось ни одного кустика верблюжьей колючки и можно было даже ходить босиком, но вокруг колючка росла во множестве, и не только она, но и похожий на нее парнолистник, цветущий мелкими розовенькими цветами, и полынь, и солянка, и каперсы, и еще какие-то неизвестные мне растения с белыми цветочками, и вездесущая солодка. Загадочные желтоватые бабочки (их было две-три, самое большее – четыре) уже подлетали к нам довольно близко и садились на белые цветочки, на каперсы, на качающиеся под ветром кустики парнолистника или просто на высохшую до твердости глину. Как правило, крылья их были сложены вместе или полураскрыты, и это вполне понятно, потому что, если раскрыть крылья настежь и целиком подставить свое нежное брюшко солнцу, можно изжариться моментально.

Итак, решив, что для близкого знакомства время уже наступило, я взял наизготовку фотоаппарат и начал к одной из бабочек приближаться. Сначала она никак не подпускала меня к себе ближе чем на несколько метров, но потом, как видно, поверила. Наконец я смог ее разглядеть.

Она была прекрасна. Нежные, не гладкие, а как будто бы слегка гофрированные крылья были разрисованы с необычайной тонкостью и изяществом. Чувствовалось, что великий художник наносил свои краски без спешки, без суеты и особенная сдержанность, воздушность рисунка объясняется не скупостью его на краски, а гениальным чувством меры, удивительным вкусом. Все четыре крыла были оторочены с наружной стороны рядом аккуратных черных колец, но не сплошных, а состоящих из микроскопических точек. Они как бы были выполнены углем в стиле пуантилизма, и это не казалось выспренним, потому что сплошные черные кольца были бы слишком грубы для этого воздушного существа. С внешней стороны каждого колечка черный цвет сходил на нет постепенно, внутри же оставался незапятнанный белый круг. Вообще с парадной стороны фон крыльев был белоснежный, а общий оттенок слоновой кости создавался за счет окраски испода, представлявшей собой желтоватую, блеклую, как бы слегка слинявшую или выгоревшую на солнце копию наружного рисунка. Понятно, почему бабочка, садясь, бережно складывала вместе крылья – она берегла свой рисунок! Но я не до конца описал его. Главная красота создавалась не полуразмытыми кольцами. На переднем, фронтальном крае верхних крыльев четко и ярко выступали по три удлиненных пятна: два угольно-черных и одно, самое крупное, кроваво-красное, отороченное черной каймой. Это последнее пятно, конечно же, было самой яркой частью рисунка, исключительно смелым мазком, но оно было нанесено с такой осторожностью, с таким чувством меры, что не только не нарушало общего утонченно изящного ансамбля, а, наоборот, придавало ему законченность. По нескольку черных и по четыре маленьких алых пятнышка, тоже отороченных черным, было на нижних крыльях… Общее впечатление от бабочки было удивительно светлое, оптимистичное, радостное – никакой трагичности от этого черного с красным! Больше того: казалось совершенно естественным, что это создание родилось именно здесь, в Средней Азии, стране солнца, сухих степей и пустынь, минаретов и мавзолеев, выжженного солнцем камня…

Некоторые энтомологи, в частности Тейер, считают, что «окраска каждого животного выражает собою общее впечатление от окружающей обстановки». К его мнению присоединяются многие ученые и художники. Я с этим согласен! Белизна крыльев той бабочки, легкая размытость, пуантилизм черного рисунка, желтоватая, выцветшая оборотная сторона как бы передавали впечатление от света, жары и открытости этих мест. А умеренная яркость красных пятен, не кричащих, а как бы растворяющихся на общем фоне, дополняющих и оживляющих весь рисунок, – это, конечно же, яркость горячего солнца! Я вообще заметил, что рисунок многих среднеазиатских гусениц удивительно напоминает элементы национальных узбекских, таджикских или туркменских орнаментов. То же можно сказать о раскраске ящериц, змей, пауков. Определенно все это неспроста! Если в случае с животными природа действует сама, то через художников-людей она опять же проводит свою генеральную линию на их рисунках.

Фотографировать бабочку было трудно. Даже когда она привыкла ко мне и начала подпускать, то все равно сидела со сложенными крыльями, не считая, как видно, меня настолько своим, чтобы показать свою красоту. Или опасалась слишком яркого солнца. И все же в конце концов отношения наши настолько сблизились, что я присаживался рядом с ней и, держа сфокусированную камеру в одной руке, пальцем другой осторожненько раздвигал крылья бабочки, надеясь, что хоть ненадолго она оставит их открытыми. Раздвигать крылышки она позволяла. Но почти тотчас сводила их вместе, не понимая, как видно, чего я от нее хочу. Так и не удалось снять ее как следует в первый день. Только с полураскрытыми крыльями…

Лишь через некоторое время мне повезло: я сфотографировал ее не только на голой травинке, но и на бурно цветущем кермеке – растении с мелкими сиреневыми цветами и тонким малиновым ароматом.

Но как она называется, я не знал.

Возвратившись в Москву после экспедиции и листая в Ленинской библиотеке атлас Курта Ламперта, я не нашел очаровательной бабочки в основных таблицах. Наконец, уже потеряв надежду, заглянул в приложение. Знакомый рисунок тотчас бросился мне в глаза. Как всегда, на картинке она, конечно, была не так эффектна, как в жизни, к тому же нарисована в атласе была только половина бабочки – два крыла. И все же я узнал ее. Оказалось, что она принадлежит к аристократическому семейству Кавалеров, или парусников, и находится в близком родстве с Аполлоном, Подалирием, Махаоном и другими, еще более эффектными красавцами, обитающими главным образом в тропиках. Не случайна, значит, изысканная тонкость ее рисунка! И как же, вы думаете, она называлась? Чуткий классификатор дал ей великолепное, очень подходящее название – Гипермнестра гелиос.

Гелиос – бог солнца. А вот что значит «гипермнестра»?

«Гипермнестра (греч.) – одна из Данаид, ослушавшаяся повеления отца и сохранившая жизнь любимому мужу Линкею» – таковы краткие сведения из Мифологического словаря. Маловато…

Обратимся же к книге Н. А. Куна «Легенды и мифы Древней Греции»:

«У сына Зевса и Ио, Эпафа, был сын Бел, а у него было два сына – Египт и Данай. Всей страной, которую орошает благодатный Нил, владел Египт, от него страна эта получила и свое имя. Данай же правил в Ливии. Боги дали Египту пятьдесят сыновей, Данаю же пятьдесят прекрасных дочерей. Пленили своей красотой Данаиды сыновей Египта, и захотели они вступить в брак с прекрасными девушками, но отказали им Данай и Данаиды. Собрали сыновья Египта большое войско и пошли войной на Даная. Данай был побежден своими племянниками, и пришлось ему лишиться своего царства и бежать. С помощью богини Афины-Паллады построил Данай первый пятидесятивесельный корабль и пустился на нем со своими дочерьми в безбрежное, вечно шумящее море».

Далее легенда повествует о том, как долго плавал корабль Даная, как пытался отец спасти своих дочерей от замужества, как хотел помочь ему Пеласг, царь Арголиды. Но ничего не вышло.

«Гибель принесло Пеласгу и жителям Арголиды решение оказать защиту Данаю и его дочерям. Побежденный в кровопролитной битве, принужден был бежать Пеласг на самый север своих обширных владений. Правда, Даная избрали царем Аргоса, но, чтобы купить мир у сыновей Египта, он должен был все же отдать им в жены своих прекрасных дочерей.

Пышно справили свадьбу свою с Данаидами сыновья Египта. Они не ведали, какую участь несет им с собой этот брак. Кончился шумный свадебный пир; замолкли свадебные гимны; потухли брачные факелы; тьма ночи окутала Аргос. Глубокая тишина царила в объятом сном городе. Вдруг в тиши раздался предсмертный тяжкий стон, вот еще один, еще и еще. Ужасное злодеяние под покровом ночи свершили Данаиды. Кинжалами, данными им отцом их Данаем, пронзили они своих мужей, лишь только сон сомкнул их очи. Так погибли ужасной смертью сыновья Египта. Спасся только один из них, прекрасный Линкей. Юная дочь Даная, Гипермнестра, сжалилась над ним. Она не в силах была пронзить грудь своего мужа кинжалом. Разбудила она его и тайно вывела из дворца.

В неистовый гнев пришел Данай, когда узнал, что Гипермнестра ослушалась его повеления. Данай заковал свою дочь в тяжелые цепи и бросил в темницу. Собрался суд старцев Аргоса, чтобы судить Гипермнестру за ослушание отцу. Данай хотел предать свою дочь смерти. Но на суд явилась сама богиня любви, златая Афродита. Она защитила Гипермнестру и спасла ее от жестокой казни. Сострадательная, любящая дочь Даная стала женой Линкея. Боги благословили этот брак многочисленным потомством великих героев. Сам Геракл, бессмертный герой Греции, принадлежал к роду Линкея».

А через несколько веков, добавим мы от себя, знающий историю и чуткий к красоте энтомолог Никерль назвал именем Гипермнестры прекрасную солнечную бабочку.

Гипермнестра гелиос – солнечная Гипермнестра…

Тебердинские голубянки

Однако, как уже говорилось, любовь к бабочкам появилась у меня далеко не сразу. Наоборот. Поначалу было к этим созданиям даже некоторое предубеждение. Почему? Ну, может быть, потому, что слишком многие увлекаются ими.

Уже была у меня коллекция фотографий пауков, большая и разнообразная. Были и «Мухи», и «Улитки», и «Микроэтюды» с разными листиками, ростками, почками, каплями росы, пушинками одуванчика и чертополоха, и «Полевые цветы», и «Грибы», и «Времена года», и «Стрекозы», и «Жуки», и «Кузнечики», и «Клопы». И, конечно, «Гусеницы». А вот бабочек сравнительно мало.

Было две коробки со слайдами бабочек, где встречалась огненница, случайные снимки капустниц, брюквенниц, лимонниц, крапивниц, голубянок, адмирала, павлиньего глаза и даже солнечной Гипермнестры и Подалирия. Однако снимки эти все же не были достойны таинственных и прекрасных созданий, с детства пленяющих нас.

В чем же дело?

Как я понял позднее, фокус здесь в том, что бабочки слишком броски, красивы и ярки. Поймав в видоискатель такую красавицу, сразу щелкаешь затвором. Но тут-то и подстерегает разочарование. Фотографии разных бабочек странным образом начинают походить друг на друга и, несмотря на всю красоту моделей, кажутся обыденными и неинтересными. Тут природа опять преподносит урок: внешняя, бросающаяся в глаза красота оказывается красотой недолговечной…

По-настоящему же раскрыть красоту, бабочек очень трудно. Для этого нужно привыкнуть к ним, присмотреться, узнать, не обманываясь поверхностным впечатлением, не позволяя пустить себе пыль в глаза. Только познав «изюминку», «душу» бабочки, можно сделать действительно хороший снимок. Вот и бывает так, что признанная опытными коллекционерами красавица выглядит на снимке вульгарно и дешево, а ничем как будто бы не примечательная дурнушка превращается в прекрасную фею. Еще один плюс богатой, насыщенной противоречиями действительности. И еще один упрек поверхностному взгляду.

Но умнеем мы поздно. Поначалу я, конечно же, был во власти распространенной иллюзии, будто для хорошей фотографии нужна только хорошая модель. А что такое «хорошая» и только ли в модели секрет – над этим я не задумывался.

Даже тот очевидный факт, что прекрасный Подалирий и солнечная сырдарьинская бабочка выглядели на моих снимках не намного эффектнее, чем обыкновенные капустницы, и, пожалуй, не лучше, чем огненница, не научил меня ничему. Я остался глух к тому, что фотографии столь прекрасных созданий пользовались у зрителей (и у меня самого) гораздо меньшим успехом, чем, например, изображения пауков, клопов, улиток и гусениц. Парадоксально, но факт: те, кто обычно в природе любовались бабочками и брезгливо отворачивались, а то и давили каблуком гусениц, боялись клопов и пауков, как раз гусеницами, клопами и пауками и восхищались, глядя на мой экран, а изображения бабочек оставляли их равнодушными. Парадокс.

Но вместо того чтобы сделать единственно правильный вывод, я отнес вину не на счет фотографа, а на счет объекта. Как это частенько делается. Успокоил же я себя тем рассуждением, что, мол, бабочки всем и так надоели, приелись, а вот гусениц, клопов, пауков и других маленьких монстров люди так крупно не видели, поэтому фотографии этих ранее непонятных и презираемых теперь и пользуются успехом. Я был прав, но только наполовину. Мне ведь бабочки нравились, с детства нравились. И не потому, что другие считали их красивыми, а я чужому мнению поддавался, – на самом деле нравились. Не даром же я рассказывал о Махаоне в Никольском, об адмирале, который вывелся у меня в банке из куколки. И длинные главы о бабочках в этой книге я тоже недаром написал. Красивые они все-таки. И загадочные. Однако…

Однако, не сумев сразу выразить свое отношение к ним в конкретном случае, защитить делом, так сказать, собственное свое к ним отношение, я моментально списал их со счета, разумеется, тут же оправдав самого себя. Я, правда, кое-какую уступку справедливости сделал. Какую? Самую распространенную: я признал свое прошлое заблуждение. Как будто такое капитулянтское «признание» может хоть в какой-то степени оправдать истинное фиаско человека – неспособность доказать свою правоту!

Но совесть не оставила меня в покое. Вот тогда-то она и сделала тонкий, хорошо рассчитанный ход. Она подсунула мне далекую и прекрасную мечту.

К счастью, предметом моих мечтаний не стала какая-нибудь недоступная тропическая бабочка, например, морфо. Ведь в этом случае я мог бы совершенно спокойно оставаться в своем Подушкине, раз и навсегда посчитав свою мечту неосуществимой, а себя очень хорошим фотографом, находящимся, увы, в плену обстоятельств. Нет, к счастью, такого не случилось. Мечта не увела меня окончательно от действительности.

Предмет моей мечты был далек, но реален. Это бабочка Аполлон.

Почему именно Аполлон?

Ну, во-первых, как я прочитал в определителе, это одна из самых больших наших бабочек. Больше ее только парусник Маака, который водится на Дальнем Востоке. Во-вторых, она, конечно же, очень красива: снежно-белые, полупрозрачные крылья с редкими красными и черными кружками и точками. Прекрасная модель! Кроме того, бабочка Аполлон «распространена теперь почти исключительно в горах, на высоте свыше тысячи метров над уровнем моря, в небольших количествах, летает только в солнечную погоду…»

Горы… «Кавказ подо мною. Один в вышине…» «Ночевала тучка золотая…» Хорошо!

А название? Аполлон! Бог искусства и света в греческой мифологии. Род Парнассиус из семейства парусников…

Честно говоря, в глубине души я понимал, что в моей мечте есть что-то лживое. С детства я не очень-то увлекался просто экзотикой. Скорее, наоборот. То ли потому, что меня приучил к этому отец, то ли оттого, что было это во мне самом заложено, то ли из обыкновенного детско-юношеского чувства противоречия я частенько влюблялся не в то, что было признано всеми. Меня больше волновал или не волновал сам объект, а не то, что о нем говорят другие. На словах иногда и принимая систему ценностей большинства, чтобы не спорить, в душе я все-таки оставался верен себе. Иногда, а пожалуй даже и часто, я с удовольствием замечал, что многие мои знакомые – в основном как раз те, которых я уважал, – тоже не придерживаются всеобщих шаблонов. Правда, как и я, чаще в глубине души, чем на деле… В какой-то мере это укрепляло меня в своей правоте. Но лишь в какой-то мере. Не настолько, видимо, чтобы не только быть верным своему идеалу, но еще за него и бороться.

Когда пытаешься остаться верным себе только наедине с собой, а в отношениях с другими склоняешься к общепринятому, то постепенно отвыкаешь быть верным себе вообще. И начинаешь терять веру в себя и кругом уступать. Не только в малом, но и в большом. Хотя, разумеется, каждый раз изобретаешь спасительные для себя оправдания. Правда, с возрастом начинаешь понимать, что, несмотря на оправдания, путь измены собственным убеждениям – гибельный путь. Но так уж бывает, что умнеем мы лишь тогда, когда поздновато начинать все сначала…

И все же в капитулянтской мечте об Аполлоне была своя положительная сторона. Именно потому, что предмет мечты был реально достижим, мечта звала меня в путь.

И тут как раз появилась возможность принять участие в экспедиции на озеро Иссык-Куль. Точнее, не на само озеро, а в окрестности его – в горы Тянь-Шаня. Конечно же, там обязательно водятся Аполлоны…

Три месяца я жил в волнующем ожидании.

Руководитель предполагаемой экспедиции Елена Евгеньевна Соловьева нарисовала передо мной с самого начала прекрасную, захватывающую картину… Вот мы приезжаем, вернее, прилетаем на озеро Иссык-Куль в город Пржевальск (Пржевальск, а значит, Пржевальский, великий путешественник, и загадочная лошадь Пржевальского…). А может быть, нам все-таки не лететь, а ехать на поезде? Больше увидим, и, может быть, даже по дороге выйдем и остановимся где-нибудь на Урале… Мы должны сделать пособие для школьников по горной растительности… Ну, ладно, так вот мы прибываем, значит, в город Пржевальск. Садимся в машину, а потом на лошадей, представляете – на лошадей! Или, может быть, даже на ослов… И едем верхом в горы Тянь-Шаня. В заповедник. Горы там дикие, суровые и не очень-то легко доступные. «Вы ездили на лошади верхом? Нет? Неужели никогда не ездили? Я, правда, тоже не ездила, но теперь придется… Нас встретят люди из заповедника, мы не заблудимся… На всякий случай лишнего человека возьмем с собой в экспедицию, рабочего. Мало ли что!.. Зато природа там совершенно потрясающая!»

По мере того как возникали трудности то с моим оформлением, то с поисками третьего члена экспедиции, специалиста-ботаника, то с письмом из Иссык-Кульского заповедника, которое долго не приходило, картина обрастала все новыми экзотическими подробностями.

Оказывается, в тех районах водятся медведи и кабаны, причем кабаны не менее, а, может быть, даже более опасны, чем медведи, потому что свирепеют быстро и бегут на вас со своими клыками так молниеносно, что не успеешь скрыться. Ружье брать просто необходимо, и, может быть, даже не одно. «Вы умеете стрелять?» Оказывается, в сильный дождь там горные реки становятся непроходимыми, и мы можем очень просто попасть в историю. «Вы умеете плавать?» Но зато вокруг самого заповедника места совершенно безопасные, а, главное, с нами будет его директор, молодой человек, очень милый, и хороший специалист. Главное – до заповедника добраться, а там все будет хорошо, правда, может быть, придется в палатке ночевать, а ночи холодные. «Вы не боитесь холода?»