Джунгли во дворе

Как правильно поняли земные ученые, среди бурых планет Вселенной были такие, которые кичились своей буростью. Там эксперимент с Голубой бабочкой, конечно же, не прошел бы. Но некоторым, по догадкам земных ученых, давно наскучило быть бурыми, и оставались они такими потому только, что не знали, что такое цвет. Увидев прелестную и совершенно неопасную для нее Голубую бабочку, Бурая планета расцвела.

Уникальный в истории космических экспедиций эксперимент удался. А я, стоя на расцветающей планете, испытал такую огромную радость, что от нее и проснулся.

Ощущение сна было, естественно, очень оптимистическое, однако я вспомнил о Подалирии и загрустил. Одно было хорошо: небо опять пронзительно синее.

Мы с Иваном Георгиевичем договорились, что в случае ясной погоды я сначала прихожу к нему в академию, чтобы сфотографировать коллекцию ореховых плодов, а затем мы вместе едем в сад, где я посвящу весь день поискам Подалирия. Вчера за обедом я вспомнил, что видел фотографию именно такой бабочки в альбоме польского фотографа Леха Вильчека. Там она была снята сидящей на цветах сирени. Иван Георгиевич сказал, что у них в саду есть целая плантация сирени, правда маленькая, но зато многих сортов, и сейчас она как раз в цвету. Туда он и обещал меня проводить.

Итак, я приехал в академию, снял коллекцию, потом смотрел в темной комнате диапозитивы, которые показывала сослуживица Ивана Георгиевича. А на воле тем временем похолодало, поднялся сильный ветер. Даже когда мы фотографировали коллекцию, для чего вынесли ее из помещения, я почувствовал, что ветер силен. А когда после всего вышли и направились в сад, ветер уже сделал свое черное дело – нагнал мелкие облачка и муть. Все же я надеялся, что хоть час-другой сносной погоды в саду мы застанем, а там, глядишь, и облачка разойдутся, бывает ведь.

Когда мы вошли в сад, начал накрапывать мелкий холодный дождь. Правда, в тучах были разрывы – на них я и надеялся, но, конечно, от утреннего бодрого настроения не осталось и следа. Чувствовал я, что последний раз снимаю перед отъездом, хотя и осталось от командировки три дня, но что-то не похоже было, что погода опять наладится. Чуть не до слез обидно, лучше бы я этого Подалирия не встречал. Уехал бы теперь в Москву спокойно, и дело с концом. Материал для очерка ведь уже собран.

Иван Георгиевич от души сочувствовал мне, он даже рассказал для утешения историю с одной необычайной разновидностью грецкого ореха, имеющей мелкоразрезные листья, которую он вовремя не отметил в каком-то лесу, а теперь вот потерял. Легко понять, что это действительно утрата, потому что наверняка та разновидность имела еще какие-то оригинальные свойства, возможно очень важные для селекции.

Но что мне такое утешение?

И уже скорее из упрямства, просто для очистки совести, чтобы потом можно было считать, что сделал все, что только можно было, я настроил свой аппарат, навинтив телеобъектив с переходными кольцами, и мы с Иваном Георгиевичем вышли из его лабораторного сарайчика прямо под крапающий дождь. Крапал он слегка и иногда переставал, а на западе, откуда дул ветер, все-таки видно было несколько голубых полос.

Для начала мы отправились на старое место.

– Волк возвращается на место, где овцу видел, – пошутил Иван Георгиевич.

А я с грустью подумал, что, если мы даже каким-то чудом сейчас «овцу» и увидим, все равно фотографировать нельзя будет, темно. И дождик идет. Фотоаппарат пришлось спрятать под плащ.

На старом месте, конечно, Подалирия не было, хотя, когда мы туда подошли, дождь перестал.

– Ну что, пойдемте к сирени? – мужественно спросил благородный Иван Георгиевич.

Плантация сирени в Ботаническом саду была размером приблизительно двадцать на пятьдесят метров. Здесь действительно произрастали разные сорта и сирень была в самом цвету, но, еще только подходя к ней, мы увидели два легковых автомобиля. Микроплантация колыхалась от орудующих в ней людей, а вдоль нее расхаживал сторож с ружьем, обычно охраняющий подопытную сирень от посягательств.

– Наш цветочный селекционер в отъезде, вот они и… – с досадой сказал Иван Георгиевич.

А я понял, что испробован последний шанс. Даже если в эту невеселую погоду Подалирии и вздумали бы полакомиться сиреневым нектаром, что, конечно, весьма сомнительно, то и тогда компания любителей цветов давно распугала их.

Снять разве что какие-нибудь махровые цветочки крупным планом?

Когда мы подошли к сирени, несколько человек вышли с охапками и приветствовали Ивана Георгиевича и меня как столичного журналиста. Они сказали, что сирень нужна для парада физкультурников, который состоится завтра, 1 Мая.

– Бабочку большую не видели здесь? – спросил я, и все, разумеется, приняли это за шутку. Посмеялись весело.

Когда Иван Георгиевич объяснил им, что я, собственно, не шучу, что мы действительно ищем бабочку – сфотографировать для журнала, они еще раз, хотя и по-другому уже, посмеялись, но сказали, что бабочки вряд ли будут летать в такую погоду.

О том же мы спросили у сторожа. Он тоже не видел.

Иван Георгиевич отправился в дебри сирени, чтобы, раз такое дело, тоже сломать несколько веток, а я, скучая, пошел вдоль плантации, потом вошел в нее, стараясь не наткнуться на кого-нибудь. Никакой живности на тяжелых душистых кистях, естественно, не было; я принялся выбираться из ароматных кустов и, перед тем как сделать последний шаг на дорожку, оглянулся. И увидел Подалирия.

Сначала я не поверил своим глазам и, помню, даже тряхнул головой. Бабочка не исчезала. Она сидела, крепко вцепившись в светло-лиловую кисть, раскачиваясь вместе с ней на ветру, плотно сложив крылышки, и выглядела очень неуместной здесь – неправдоподобно экзотичной и угловатой. И очень красивой. Я все-таки еще не расстался с мыслью, что это галлюцинация, и хотя сделал несколько совершенно бессмысленных поспешных снимков – бессмысленных потому, что бабочку сильно качало, – но громко позвал Ивана Георгиевича, считая, что если уж мне начало мерещиться, то Иван Георгиевич, человек вполне трезвый и заслуживающий доверия, скажет, что происходит на самом деле. Раньше Ивана Георгиевича подошел один из собирателей сирени, и он – человек, чья трезвость совершенно не вызывала сомнений, – подтвердил, что да, бабочка действительно сидит. Потом Иван Георгиевич, а за ним и сторож с ружьем подтвердили то же самое.

Подалирий сидел на высоте метра над землей, так что мне даже пришлось слегка наклониться, фотографируя. Сделав серию снимков теперь уже с большей тщательностью, я понял, что он пока, видимо, не собирается улетать. Во-первых, солнца нет, а во-вторых, ветер. Погода нелетная. Похоже было, что даже наша возня вокруг его не пугает. Одно было плохо: крылья были сложены домиком, да так компактно, что верхние спрятались за нижние, так что он в общем-то и на себя не очень похож. Как же заставить его распахнуть крылья?

Поприседав и покланявшись около Подалирия минут пятнадцать, нащелкав его с разных сторон, я посмотрел наконец на небо и увидел, что тучи движутся и скоро будет просвет. Когда солнышко выглянуло – не полностью, правда, сквозь мглу, но это даже и хорошо, иначе он мог бы и улететь, – бабочка слегка переместилась на сиреневой кисти, как будто бы для того, чтобы мне было удобно снимать, и распахнула крылья. Оставался ветер, но и он вдруг стал тише. Иван Георгиевич со своей стороны тоже помогал мне: стоял рядом и, распахнув плащ, сдерживал таким образом воздушный поток. Чтобы мне было удобней стоять или, может быть, даже сидеть, Иван Георгиевич нашел где-то и принес деревянный ящик.

В общей сложности я провел рядом с Подалирием около двух часов. Наконец-то рассмотрел его как следует. Толстое обтекаемое тельце с продольными черными и белыми полосами напоминает тело дельфина. Однако, снятый с приподнятыми крыльями на сиреневых цветах в определенном ракурсе – снизу и сбоку, он кажется парусным фрегатом, несущимся по пенистым сиреневым волнам. Паруса-крылья светло-желтые, с поперечными темными полосками и темной каймой. Они своеобразно вырезаны – угловато и резко. На заднем конце задних крыльев – синие проблески на темной кайме и два синих пятна, сверху окаймленные широкими ярко-оранжевыми полосками: бирюзовые «глаза» с пшеничными «бровями». И все-таки самое оригинальное, самое любопытное и непонятное – это, пожалуй, две шпоры, скорее даже косицы: тонкие, длинные, со светлыми кончиками. Они элегантно с непонятной целью перевиты. Облик бабочки создает ощущение своеобразной, «породистой» красоты и стремительности. Однажды в электричке я увидел броское, очень красивое женское лицо: смуглое, худое, слегка скуластое, с большими ярко-голубыми глазами и тонкими черными бровями, резко изломанными. Поразительно выделяясь в толпе, оно казалось нездешним, не от мира сего, хотя одета была женщина довольно обычно… Фотографируя теперь Подалирия, я вспомнил о ней.

Истратил я на него почти пять пленок – около двухсот кадров. И имел основания считать, что хоть несколько снимков получатся хорошо, несмотря на недостаток солнца и ветер. Пора было и уходить. Напоследок мы позвали сторожа, и Иван Георгиевич перевел ему на молдавский язык мой вопрос: много ли здесь таких бабочек?

Сторож ответил, что он никогда такой не видел. Может быть, просто внимания не обращал.

И теперь встала передо мной проблема: ловить или не ловить? Вообще-то я никогда не ловлю тех, кого фотографировал. Мне доставляет удовольствие, глядя потом на слайды, думать о том, что те, кто изображен на них, по-прежнему наслаждаются жизнью и свободой, что встреча со мной, таким образом, не была для них роковой. Я считаю, что и между людьми взаимоотношения могут быть именно такими, чтобы, радуясь встрече друг с другом, никто бы ничего не терял. Это и есть, по-моему, настоящее духовное общение, от которого приобретают обе стороны и увеличивается количество красоты в мире.

Но на этот раз, увы, сам не знаю почему, победило во мне чувство собственника. Я осторожно взял бабочку за крылья и с некоторым трудом заставил ее отцепиться от цветов сирени. Уже тогда начала меня мучить совесть, однако я крепко держал бабочку. Она, впрочем, и не думала вырываться…

Иван Георгиевич искренне радовался моей удаче. Он сказал, что по-молдавски это называется «норок» – везение, в некотором смысле счастливая судьба. Магомет Ахильгов и его друг Борис – он вечером пришел к нам в гости – нашли, что бабочка, которую я им показал, очень красивая и, будь у них такая возможность, они с удовольствием использовали бы мои снимки для украшения дамских зонтиков или платков – они по роду своей работы знали толк в этих вещах.

На другой день с утра мы опять встретились с Иваном Георгиевичем, в последний раз перед отъездом. Проговорили до обеда, а днем, зайдя в номер гостиницы, я ошарашенно остановился: моих вещей не было… Чуть позже выяснилось, что я не заплатил, как положено, до двенадцати за следующие сутки и мои вещи просто перенесли в кладовую, где я могу их получить, но все равно у меня закололо сердце: пакет с бабочкой лежал в ящике стола вместе с тетрадью, а теперь его не было.

В кладовой я лихорадочно схватил свою сумку, заглянул в нее. На самом верху вместе с тетрадью лежал смятый пакет.

Но бабочка оказалась совершенно и непостижимо цела.

Партию пленок, снятых в командировке, я проявил не очень удачно, только пленки с Подалирием вышли хорошо.

Осенью я написал Ивану Георгиевичу в связи с очерком о грецком орехе, опубликованным в журнале, и спросил, видел ли он еще в Ботаническом саду такую бабочку.

«Нет, – ответил Иван Георгиевич, – не видел».

Разумеется, он просто не обращал внимания, разумеется, они должны еще там быть…

А фотографии Подалирия пользуются, пожалуй, наибольшей популярностью из всех моих фотографий бабочек и уже были опубликованы несколько раз. Я даже думаю, что они приносят мне счастье. То есть «норок».

Солнце на крыльях

Да, почему-то бывает так, что из множества событий, о которых мы мечтаем, какое-то одно вдруг становится самым желанным. И не всегда можно понять, почему.

Ну, например, когда в юности я был еще невежественно жесток и просто так, развлекаясь, занимался рыбной ловлей, мне больше всего на свете хотелось поймать леща.

Не сома, который жил в Круглом омуте и о котором ходили легенды (он будто бы глотает не только утят, но и взрослых уток и даже гусей, а однажды, говорят, схватил вошедшую в воду овцу), не голавля (рассказывали, что они бывают до пяти килограммов весом и, если посидеть с «тюкалкой» на перекате, можно такого вытащить), не шереспера (исключительно сильную, бойкую и красивую рыбину), не старую щуку. Леща! Золотистого, как поднос, широкого. Килограмма на два, не больше. Хватит даже на килограмм. Чтоб ранним утром, в тумане. Когда солнце просвечивает красным пятном, а на реке загадочные плески. И чтобы поплавок сначала качнулся несколько раз, а потом лег бы плашмя. И поплыл медленно. А я бы подсек, и удилище бы согнулось в дугу. И осторожно я вывел бы эту громадину, эту бронзовую печную заслонку на поверхность воды. И лещ, глотнув воздуха, стал бы вялым. А я осторожно подтянул бы его к берегу, а потом шагнул бы в воду и вытащил красавца за жабры. И на руках была бы липкая, остро пахнущая слизь, и прилипло бы несколько золотых чешуй величиной с пятачок. И с силой изгибалось бы в руках мощное плоское тело рыбины. И хозяйка моя, тетя Нюша, узнала бы, что я наконец поймал леща… А щуку мне и не нужно. И легендарного сома не нужно. И голавля. Мне бы леща золотого. В тишине, ранним утром…

Что касается бабочек, то, когда я начал фотографировать их, похожее чувство было не только к Подалирию, но и к Аполлону. Почему к Аполлону? Об этом потом. А пока…

Однажды меня пригласили принять участие в биологической экспедиции Ташкентского музея природы. Она отправлялась в район сырдарьинских тугаев (тугаи – это заросли по берегам рек, текущих через пустыни).

Когда я приехал в Ташкент, выяснилось, что экспедиция отправляется только через неделю. В мучительно долгом ожидании я рассматривал богатейшую коллекцию музейных бабочек и узнал от начальника будущей экспедиции, что гусениц Махаона они обычно насаживают на крючки («сазан на них хорошо берет»), что в тугаях бывает и Подалирий, правда не очень часто, но что летают там во множестве другие бабочки, а некоторые даже похожи на Поликсену. Хотя, может быть, это и не Поликсены. Но они очень, очень красивы.

Вот тут-то я и почувствовал, что в груди у меня вдруг что-то заныло – не иначе как вздумало прорасти зернышко еще одной страстной мечты.

Поликсена, надо сказать, прекрасная бабочка. Судить о ней я мог по тем экземплярам, что видел в московском Зоомузее. Есть в ней, как в Аполлоне и Подалирий, что-то необычайно экзотическое, какая-то многозначительная яркость и угловатость рисунка. Я уже подумывал о ней, хотел специально поехать туда, где они водятся, однако пока не собрался. И вот…

Наконец мы выехали, добрались до Сырдарьи и поселились на ее берегу, по соседству с буйными зарослями тугаев.