Захват

Сказывали, где-то у леса, рядом или, может в самой корбе, в ельниках недавно исчез некто иноземный купец. Сунулся, по пьяному делу – и прощай. Утонул? Бесы, говорят заманили. Силою… Эге ж: по-людски… Воем, в неимении воинов с мечами, солдат. Или же, купцу померещились в болотине талеры, мешок серебра. Не исключено и такое; почему бы и нет? Жаль, что не проверишь догадку. Помнится, Прокоп утверждал, клятвенно, раздумав креститься (дескать заболела рука), что на острову – за осинником, южнее, где он, врушка видел, на рассвете шишиг, якобы имеется клад. – «Взял бы, пустомеля и выкопал», – мелькнуло вдогон;

Ужасов порою наслушаешься, – думалось Парке. Разных, поелику народ веси разнороден; ага; то бишь, одинаковых нет. Чаще о хозяевах корбы носится худая молва. Что уж говорить о проезжих, коли в заболотной трущобе, слыхом пропадают свои! Как-то, по словам своеземцев той же деревеньки Автоевой за трактом, в лесу канула, ушед по грибы двоица крестьян русаков.

Долгое время он, Парка не заглядывал в сутемь, позже, заотважась вошел. В одночасье кое-что из молвы, связанной с пропажами сельских жителей вполне подтвердилось, даром, что диковинных нежитей, шишиг не видал.

Суть в том, что в заостровье, незримый за многосаженными, потолше купцов елями стоит березняк, с коего в безбрежную даль непроходимых болот ящеркой змеится гряда, рекомая чухонцами Коврой; сельга, поясняет Оким. Так себе – гряда; поясок, тянущийся в топь, на версту. Эта, неширокая сельга вадила-звала на восток. В Русь. Ну и, сообразно сему где-то за Гаври-ловой сележкою – Луга, рубеж. Худо ли, оно – затаиться в дебрях перед тем, как бежать? Мыслимо, сюдою снялись, – предположил селянин, думая о тех кто исчез.

Осенью он, Парка вырубил на сельге деревья, вытеребил нижний кустарь, долгие стволины посек, выжег всё это, позднее – вспахал… Днесь выпала работа серпу. Справимся ужо, не впервой.

«Слышь, робь: Юрейко-то, попович в лесу ноги костяные видал, человеческие; подле – кафтан, выговорил как-то в кругу сельщины; «Воистину так. Человеческий, Прокоп, не собачий» – молвил для ушей гончара (оный не поверил, сосед). Чаятельно, бесы подвергли, противу охоты веселью: воем заманив, пояснил в дебрь – защекотали, до смерти. Далее накинулись вороны, объев добела».

Извод его, нелепу возьми, Парку, молвили крестясь мужики; скотское поди-ко надыбал отрок, не людское костьё, – с тем, неустрашимые одаль, проверять не спешили – знается, никто не ходил в сторону гряды, за большак. С пользою брехати не грех.

…Зачавкало, почуялась вонь; кончился бродучий следок. Далее, заметно подсохшая пошла ручьевина с редкими клочками кустов. Бывшее досель одесную – справа, предзакатное солнце стало поворачивать к западу, отметил мужик, и теперь некое подобие тени, образуемой телом, вытянувшись по-за ручей кажет направление в дебрь.

Чу – пение! На тракте?.. вдругорь? Вылетит какой-нибудь злыдарь, гадина с лицом добряка – и всё, и пропадай, ни за шлант…

Сельник, замерев уловил робкий шепоток рогозы.

Кончилось?

В безмолвии квякнуло;

«Тишь? Бесы-те?»

С провалом ноги, вымочив штанину взлетел пахнувший болотом пузырь. В елях, за ручьем – тишина. Чуждых, с подвыванием звуков не было, как в прошлый приход, паки же – спокоя в сердцах, полного, чуть-чуть постояв думал, набираясь отваги перед тем как идти в сумрачную чащу не сталось.

«Здра-авия вам, лешее дивье!» – крикнул в худоватый подлесок – и затем, без сапог, которые у самой протоки, саженях в десяти заблаговременно снял, храбро устремился в ручей.

Вот берег; позади, за спиною, чуял, подымаясь от грязи, черной, как везде на болотинах, смердят пузыри.

10

Сушь! твердь!

За гниловодьем – иголье, падшее с еловых суков. Свет, смеркшийся под пологом леса кажется наполненным призраками, точно идешь в некотором сказочном царствии, порою обманчив, – подивился мужик. – Тут корень, там, неразличимая в папороти хрястнет валежина… Трухлявые пни. Где-то за шишижьим гнездилищем рыдает загоска, даром, что пора кукования давно отошла; «Противоречивое, спорит», – пронеслось на уме.

Вот, словно поперхнувшись козявкою кликуша примолкла; продолжает вещать. Долго! – пробираясь чащобою отметил ходец, слушая кукушечий зык. О, да не одна – перекличка; подлинно. Вступила вторая… Двоица, опять же… Да пусть.

Сызнова окрест тишина. Что-то за спиною, во тьме чащи продолжительно скрыпнуло, быть может обвис ранее надломленный сук. Робко щебетнула пичуга. Из-под ноги прянул, испугавши косач. Тетерев!..

«Иде же валун?? Около; куды ему деться? Вото-ка он, чуть в стороне – выискался идоло-камень, саженях в десяти. Знаемо; видали, не раз. Он де затаился, подмошник», – встроилось в сознание Вершина, когда углядел в порослях искомый горбок, виденный минувшею осенью, и то не весьма выпуклым, единственный раз. Глыбища поболее той, что расположилась на Мойке… у еза… подле омутка с водяным.

В светлое время дня этот исполинских размеров камень, почитаемый нежитями иссиня-бур, в темь-сумрак представляется черным; невдали – полукруг: вкопанные кем-то из местных жителей чухонцев шесты… Легкий смрад… Поверху еловых жердин с клочьями отставшей коры виснет, распадаясь на части-половинки от сырости гнилое тряпьё.

Тишь, полная – вблизи, по кустам ни наималейшего шороха, – отметил ходец, в следующий миг ощутив нечто наподобие страха.

«Да уж: ну и ну толстопуз!.. Так себе; не так, чтобы очень; право… А, с другой стороны – больше позаречного камня; втрое», – сопоставил мужик, встав неподалёку от глыбы, не спеша к валуну.

Если бы позадь оказался некоторый путник с дороги, мнимый очевидец того, что происходило в лесу подле валуна в лишаях он бы, наблюдая за Паркою решил, что пред ним вытесанный из древостоины чудской истукан; выглядело именно так. Встал, как говорится столбом.

Время не стояло на месте:

Вот сельник, продолжая разглядывать единственный раз виденное им, да и то к вечеру, шагов с тридцати капище[9 - По лексикону Берынды, 1627 г. «капище: Поганская церковь».], смурной, повздыхал, вспомнив старичьё ижерян; («Вернулись», – промелькнуло в мозгу). Трогаем, – решился: вперед! Как-нибудь.

Шажочек, другой… «Чо эт-то? Никак подвернул ногу-ту… свою… Ааа! кость», – сообразил селянин, вскрикнув на четвертом; да, так – чуялось, к биению сердца, слабенький, призвучился хруст.

Вглядываясь в крывший поляну папоротник, Вершин пригнулся: боже, пустая голова! Череп!.. да, к тому ж человечий, – промелькнуло у Парки, не видевшего в призрачной сутеми козлиных рогов; так бы, на свету не вскричал.

«Оссподи, помилуй! Вдвойне, думается нам согрешил;

С отчаяния к бесам прилез; что же то сие в самом дале, как не ихнинный храм? Святилище, ага… Невзначай мертвую главу раздавил. Худо!.. не совсем хорошо». Дважды, получается: вор; именно. Кругом виноват… Дык наполовину, отчасти; оберег пропал – и пошло, под горочку, одно за другим. Ну и получай по заслуге. Дважды провинился; и тут, натекось, в медвежьем углу. Господи, повсюду – плати!.. Впервые, неизвестно за что, невинный получил по хребту подле омутка с водным. Жердиною досталось; эге ж.

Найде норовим угодить, так бы ни за что не прилез. – Длани его рук, чуялось крестьянину взмокли, слух, от тишины обострившийся, отметил мужик с некоторой долею страха, вглядываясь в темь уловил несшиеся где-то над елями от бесьих жилищ тонкие, вразброд голоса; «Мучайся теперь, на распутьях, – подержал в голове: – Стоит ли? – подумал, вздохнув. – Или возложить, наконец? Надо и нельзя; пополам… двойственность… Всё то же, всё то же! Спробуем? А вдруг повезет. Акка говорила: они, бесы-те – отродья нечистого, не так, чтобы очень чистые (а что на миру чистое совсем-пресовсем?)… бесы-те, что те же собаки; могут, ублаженные взяткою на след навести. Примут на съедение дар – сыщется, так будем считать. Акка, ворожея права, потатчица; добром за добро нежитям явился платить – по совести, не то, что иной платит за добро по-людски… Справятся; и, с тем наряду, видимо нельзя исключать полностью, что сил не достанет. Череп сапогом проломить, скажем для сравнения – проще. Скушают – вернется корап. Есть же то, в конце-то концов полная, для всех справедливость. Поровну разделим успех, по-честному… Да как вам сказать: ежели как надо сработают заказ, не за так, все-таки-то – слава не им, – оная пойдет на верха, к Господу Исусу Христу, надоумевшему так рассудить. Ладно уж. И так нагрешил…»

Боязно? Не так чтобы очень; робкого десятка жилец в эдакую глушь не зайдет. – Вершин, продолжая стоять на половине пути от черного как поздняя ночь в медленно густеющем свете идола крестьян староверов, настроенный по сути на подвиг обернулся назад, вообразив на мгновение, что возле шестов кто-то произнес: «Приступай!»

«Что ж, почнем! Ан не для того же прилез, чтобы до утра колебаться, – пронеслось на уме. – Ну-ко выбирайся помочь, лодырь, захребетник… ага. Пристроившись, удобно».

– Ишш ты. Будет, поработай чуть-чуть, – молвя, усмехнулся мужик.

Сняв со спины короб (лыко, а порядочно тянет!.. едево), крестьянин извлек из пестеря посильную дань, тощего как смерть кочетка; «Не жадные, достанет на всех; не каждому – чем больше, тем лучше. Лучшее, поскольку не много едева: сожрут – не подавятся… немного не так: в меру – не совсем по-людски».

Но, да захотят ли принять? Предаваемый съеданию кур – синь… заклеванного выбрал; эге ж; сходное: страдатель за правду старец Ларион, в городке, жаждущий управы на власть, закрывшую молитвенный храм… На ногу слегка припадал… кур; петел жертвенный. К тому ж кое-как наспех, неумело общипан – действовал на заднем дворе за кладбищем негодной посуды – битая, тайком от жены. Главное, чем петька хорош: заклан вовремя; ровнехонько в полночь. Акка подсказала, не сам. Средненькое, в общем достоинство, не так чтобы очень. Как бы то еще, полусонный, с хлопотами соль ни забыл!.. Тут; в естях, разумеется; но. Загоди в карман положил, новый совершенно, без дыр.

Думая о том, что впотьмах внешность не имеет значения, мужик подступил к месту жертвоприношения ближе, обернулся к шестам и, поколебавшись чуть-чуть возложил дар за будущий успех предприятия на идоло-камень:

– Нате-ко вам. Едево, есть. Со-ольки… Без такого – не есть. Пожалуйте к столу, господа. – «Не вероотступник ли есть? Нету», – промелькнуло в душе. – Разве только самую малость: тушку, да и то кое-как подобием креста осенил. Кушайте, – звучало в тиши.

«Грех, – договорилось в сознании, когда отступил, – нашивати греческой веры человеку дары, кланятися идолу нежитей, но, с тем наряду веры ни на чуть не убавилось, так будем считать. Вдосталь нагрешил – троекратно!.. Ради безутешной супружницы – Всевышний простит. (Кто-то говорил, на Неве: можно что угодно оправдывать, идя к своему). Чаем, возвернется-таки оберег, пропавший корап… Дай Бог!.. Получится? И ты помогай чем-нибудь, по-своему, наш… иже еси на небеси. Оба, получается так… Ихнинный – похуже; ну да».

С тем – прочь, остерегательно пятясь.

«В горочку!»

11

Да где же исход?! Там, неподалеку от жертвенного идоло-камени чудских, на свету в мыслях путался, теперя – в суках…Те! Галятся, бесовское племя! Скушали небось, целиком (без головы), с потрохами, да и ну шаловать. С жиру, еже есть, понимай, по-человечески бесятся, – мелькнуло в мозгу. Это, по-людски – благодарность? Даже по лесам, пооподаль штата не найдешь правоты. (Как не посочувствовать Парке – в нынешнее время получше с положением прав живого человека на лучшее, в дремучем лесу: можно услыхать голоса некоторых правозащитников, имей коробок с песнями седой старины). – Водят, – промелькнуло у Парки по горам, по долам где-то невдали от пригорка, знаемого, подле опушки то туда, то сюда!.. Гм.

«В-висельники!.. Ч-чёрт подери! глаз выколешь в такой темнотище», – осерчал селянин – и, через пяток саженей, тотчас же открылся просвет.

Выдрались! Подлесок; ну да. Жив, стало быть… Похоже на то.

Вершин облегченно вздохнул, выйдя на опушку отер вымокший, в царапинах лоб.

Виделось: Правее – болотце, маленькое, можно пройти около, вблизи камышей, в горочку – пошел березняк; далее, на версты идет сплошь непроходимая топь. «Выбралися. Видом: предполье. Сжаловались, вывели-от… бесы», – проворчал селянин;

Камни, на ручье… Сухостоина. Левее – бугор. Важная примета! За ним, сразу же – начало гряды, определился мужик; в дальности, казалось крестьянину коровьего мыка.