Захват

Наскоро, шагая от зарослей в прямом направлении, закончив обзор сельщина, опушкою леса приспустился к ручью, преодолел буерак; взяв несколько правее оврага повернул к седловине. Скат; чуточку повыше отлога, узенькою лентой – песок;

Миновав около брусничника дуб, Вершин, сокращая дорогу пробежал сухостой, переместился в низы, чуть не заблудившись в долу, медленно пошел на подъем; вот, перескочив неизвестную досель водомоину забрался в кустарь и затем вышагал, почти наугад, к еле различимой стезе. Кажется, на верном пути!

«Ночь, не ночь?.. Светленько… Неполный простор. Сельга – в рукотворном раздолье», – промелькнуло в мозгу с тем как поглядел на восток, вообразив на гряде копны подсыхающей ржи. Ночь – так себе, – явилось на ум: ни в штате базарянин-купец, ни дома полноправный орарь; более похоже на день. Ладно уж; немало и так: видь нравится, сама по себе. Ну и, разумеется хлеб радует, видомый заочно, в мыслях, тем не менее – свой. Станется, добудем; а то.

Земь! Ковра! сельга, – ликовал хлебороб, шествуя уверенной поступью к началу гряды. Гарь! Полюшко!.. не так чтобы очень, с толком, по-немецки возделанное;

Во комаров: тучами, – подумал орарь, следуя знакомою тропкой в койвисто – в березовый лес. – Да уж, так; стоит лишь в каком-то движении немного замедлиться, особенно под вечер… но, впрочем всегда, и в солнечную пору-ту, летнюю – обсели… сожрут. Сходное, в деревне: собаки: не могут не кусаться… ну да; чуть ли не совсем: по-людски; свойственное миру животных. Лаются, чем дальше, тем больше, войны затевают; эге ж: об руку – и сила, и слабь; двойственное!.. Вроде бы, так.

Одаль, впереди – над болотиною блёклая синь, около – темнеют побеги, молодые, у пней; смуглы потому что, нетронутый – лесок затемнил, застит распростертый над елями, откуда пришел гаснущий все больше и больше, – рассудил на ходу, в сутеми, – остаточный свет; как бы – живота человечья, – сопоставил мужик. Далее, на вспаханной гари, черные (к чему дожигать?) зубья – обгорелые пни.

Как-то в прошлогодней траве нашед берестяной туесок с полуистлевшими слипухами грязных листков. Если бы, допустим кленовых, так об чем разговор: вытряхнул, и делу конец, тут же, оказалось: бумажные, – припомнил мужик, выйдя низовиной к землянке. Видимо, листки потерял Васька – Сокол, уезжая на Русь. Простительно: живой человек. По-своему забавился; ну. Что же из того, что братеник (плотничал, однако!) – читатель, да и, также – писатель? Васька, при своей увлеченности читанием книг тоже из породы людей.

Оные листки, не кленовые, скорее всего выпали из книжечек сонников, – мелькнуло в душе. – По-видимому (не непременно) листвие – братеников след. Попервоначалу, беглец, правился еловой чащобиною, там – на бугор… Далее – по нашей косе.

Проночевав, сельник подымается вверх.

Крутоват склон, ветристо на Гавриловой сельге!

К полночи, за трактом – градок, вообразил селянин, к южному востоку, на полдень – многоверстная топь.

Смятая оно?мнись дождем, рожь на полполета стрелы в западную сторону вызрела, почти поднялась, ниже, у воды – зелена; вроде бы… Да нет, не совсем – больше половины считай (больше – хуже)… пятнами; вон там солова?я – обочь недозревши обилье, ржица – желтоватого колеру, отметил мужик, да и полегла основательнее. Пусть полежит. К полудню, считаем подымется в тепле, на ветру. Нижнее, зеленку над берегом, у самой воды, мыслится сожнем поопосле, так через недельку, другую, – рассудил хлебороб. Незачем особенно сетовать на то, что послал Боженьке Бывало, сгниет… Рожь как рожь. Главное, цела. Коробейник баивал: в корельском краю дескать, по низам кое-где колосовые – овес, рожь, да и наверно ячмень, полба (еже только ее, эту разновидность пшеницы где-нибудь в Корелии сеют) – вымерзли… Пропало обилье. Летом!.. На початку иулия, вещал. Ну и ну.

Ррожь! Нива!.. Не чужое, – своя; собственная-от. Не украл, – выстрадавши, хлебную данницу в потах, многотрудную – хребтом заработал. Вото-ка он; есть урожай! цел, – проговорилось в душе забравшегося вверх очевидца и, единовременно в теле зрителя, набравшемся за ночь требующих выхода сил.

Надо же: красиво, и шкода: в море колосящейся ржи, колеблемой шолоником (ветер, дующий с Шелони, от Новгорода, знал хлебороб) – синие цветы васильки, – виделось крестьянину, – лён, отголубевший немного ранее, местами – овсюг; «Эк-ко!.. Дармоеды пристроилися; но. Тут как тут; нахлебнички», – подумал орарь, исследуя наветренный склон;

Южный. Уточняем для тех, кто будучи на устьях проездом ни сельги, ни тем более нивы, поскольку заросла не видал.

«Русь!.. Та же совершенно. И встарь с южной стороны повевало. И с полночи, так будем считать. Ровно ничего не меняется с тех пор как пришли свеины-те. Во чудеса!.. Ровно никаких изменений? То же, да не так чтобы очень. В естях кое в чем перемены. Просто и легко. На виду истина-та, в чем состоят оные… Видать – в голове: одаль, за болотом градок, полный чужеродных людей. Сложно, а, с другой стороны явность, не видомая одаль, новое – доступна уму; двойственное, так понимай… тройственное, бо Нееншан, коего к великому счастью нашему отсель не видать, временно незримый – ничто. Да уж, так.

Отчины!.. Простор, тишина. Тёпленько, вернее сказать с холоду нисколь не трясет; зябко, да не так, чтобы очень. – С тем, обозреватель полуденного склона поёжился. – Продолжим обход нивушки, – подумал орарь, медленно-премедленно двигаясь на южный восток. – Ладненько! А что впереди?»

Справа, на подветренном скате, виделось – южнее гостинца, тракта, забиравшего чуть севернее острова к Нюену, – отметил скользком, походя крестьянин стоял тот же, что и в ранынее время, вековой березняк.

Русь!..

Кто-то за Невою-рекой, в штате-от – в чужом городу сказывает: Инкерманлянтия, – неслось на уме:

Даль светло-голубая, с растаивающею в позаостровьях белёсоватиною… Дымка; эге ж. Небо, синее… Цветы васильки. Уймище! Такой же окраски глазки, женины, – сказал про себя, шествуя по гребню косы, вновь не торопясь оглядев призрачную даль, окоём.

Чудасия, сказал бы случись обок, наблюдательный, брат: море васильковых очей! – вскользь проговорилось в душе: – Вот именно: мудрец. Каково? У-уу выдумщик! «А-а; краснобай», – молвил на каком-то шагу, не сообразив по своей (кажущейся, впрочем супруге и некоторой части селян, неведомо каких) простоте, что, по существу изобрел это краснословие сам.

Полюшко! Подсохнет в колосьях, в жите – возбудятся кузнечики, – явилось на ум. Рано… Да никак почалось – вото-ка он, первой изок!.. встал. Добро утро! Легок на помине, ага. Снова застрекочет-запрыгает, бездельник. Потом; к полудню поближе. Вот, вот… именно. Изки верещат позже, в разогретом жнитве – радуются жизни своей, – вскользь вообразил селянин, пробуя сломать каблуком зубообразный торчок подле обгорелого пня. – Можно позавидовать… Ну. Тварь божья. Ни забот, ни хлопот. Есть – есть, питается. Чего же еще? Прыгает, в свое удовольствие, да ровно гуляй, тихвинец напевки поет. Люди, с голодухи, на устьях медленнее, знаемо скачут.

В общем-то, внизу и вверху с житом вполне благополучно, – а чего же вон там? «Вечно-то у нас – по-людски: ежели не врем, всё одно где-то, по-иному обманем; равенство… бесовское-от. Как бы; приблизительно так. Сходное и тут, на косе: только-только вздумал порадоваться виду – брехня; то бишь, по низам – у воды, лучше выражаясь: не то. Ну-ка испроверим, немедленно», – придумал орарь, медленно спускаясь в низы.

12

Вепрь! Точно, убедился мужик.

В дальнем краю поля, чернотой – свинороина… О, ч-чёрт!.. и еще. Рожь поистолочена, взбита. Вонде, саженях в десяти, справа от калечных берез, нетронутых – рубеж, под горою – виснут кое-где в зеленях вырванные с корнем пучки… Вытоптал, собака – и в лес.

Во злодырь! Целую неделю трудов скурвило, не меньше… ахти! Ладно б (не особенно впрочем): Зорька-та, корова слизала языком, не беда, – ухнуло под хвост кабану. Жаль.

Кажется, что всё это было (небыль?), – пронеслось на уме склонного впадать в размышления о жизни оратая, на вид простеца с тем как приспустился к низам: – поле, ощущение холода, цветы васильки… Облако. И даже – разбой, вытворенный у разнотравья, около берез клыкачом. Яко бы пошло повторяться. Ну и ну чудеса! Ей-право. Это ж как понимать? Что это: следы сновидений? Полусон-полуявь; сон разума, похоже на то. Кажется, что было; ну да: видимое разумом – блазнь. Ну и пироги в решете! Нивушка и все, что кругом, зримое – давнишняя быль? Нечто наподобие будущего? Прошлое? Хм… Заблудишься, постольку поскольку разные, считай времена. Не было? Да как вам сказать!.. Что ж-же то сие, перекличка будущего с небылью значит?!..

«Можно, при желании думати (нисколь не влечет): в некоторой степени сам – прошлое, хотя и живой… вроде бы, – мелькнуло в душе: Надо же такому втемяшиться!.. почто привнеслось? Як сицево, такое, что ум воспринимает в дубьё сельнику, простому понять? Странное – на каждом шагу: кажется, что грива ось там, около землянки, где шире вдвое: голова, без волос, выстриженных наполовину… Вовремя поставлен предел вырубкам все дальше вперед, к вящшему; хватает земли. В меру; ограничил потребность. Незачем давиться, по жадности; немало и так.

Дело ли – глаза не продрав толком, поутру – задавать эстолько работы мозгам? Не было, и пусть… Недоспал? Или, в тихоте – переспал? Все-таки-то: як понимай сице наваждение? Гм. – Сельник, напряженно раздумывая тронул висок. С лихом набралось чаровства. Бесы напустили? Да нет… вроде бы. Хоть як понимай; путанное всё, на миру!

Видимо, сие ощущенье в прошлом небывалой бывалости (что странно звучит… важно ли?) когда-то и было где-нибудь в каком-нибудь прошлом, на Великой Руси, но не в королевстве, как тут, в ком-то из крестьян, деревенцев и, предположительно будет сказываться в ком-то другом. (В польную страду? На косе?!..) Как бы, при таком рассуждении вперед ни залезть, в будущие жители края. Голову пощупать – как раз: бред!.. Впрочем, любопытная мысль. От бы то, ее приспособить к надобному в жизни труду! Всякое бывает; авось, как-нибудь еще народимся, дважды, или, может быть, трижды… Ой ли то – чем больше, тем лучше. Стоит ли? Что лучше, что хуже в будущем – отдельный вопрос. Эх бы поглаголати с Ваською, читателем книг! Можно бы. И, разом – неможно: выбежал… К тому ж, недосуг».

Зверь. Кат, палач. Той же нападатель, ворюга, чтоб ему пропасти налетчик! – сопоставил помор вепря и того, кто унес оберег, когда подступал к виденному издали.

Хлеб – та же, понимай живота, – проговорилось у Парки. С помощью братеника проще, но за неимением оного сие кое-как можно поместить в голове. Грамотен, поэтому проще – Лебедевы книги читал. Нетути пообочь, так сам… Неук, да еще и, к тому ж трудности не любим; ага. Умное не просто дается… Чисто по-людски – молодец; да уж.

Человек, селянин в сущности является тем, – произвелось на уме, что ему дано, для семьи, рода своего совершити ценен рукотворно вещественным, говаривал брат. Песельники да скоморохи, больше половины – не то: меньше, рассудил селянин, медленно, в настрое ума, требующем сосредоточенности следуя в дол, к месту происшествия.

Рожь, мать-кормилица, – подумал, вздохнув тако же, как лапти, порты, книжки – всякие, мерёжи, дома тож – человеческая жизнь. Ясно, не в прямом понимании, но, как бы: отродье… Перевоплощенная плоть. В общем, приблизительно так.

Сколько положено трудов!.. Уйма. И теперь – наяву кажется!.. осталось признать: лопнула неделя; тю-тю; вычиталась, ровно медяк с прибыли, в торговом ряду, али же карманник стащил.

Тоже хорошо; не своя. Бог дал Бог, как говорится и взял… парою кабаньих клыков. Дни – кроха человеческой жизни; малое; о чем тут жалеть? «Мелочь, но таки неприятно, – призадумался жнец: – Яко бы, так скажем: скончались. Как-то не особенно полюби, да хоть бы и день чувствовать себя мертвецом. Задумаешься тут!.. на часец. Но, да и такое не важно. Дикий кабан, выкравший неделю из жизни (собственной – не так-то и мало) в людях, на миру – полбеды… осьмушка наберется едва ль… с четверть. Можно ли прожить человеку не имея потерь? Всякие бывают… и здесь. Общая потеря чего-то, в сущности большое ничто. Да и со своею потерей, собственною можно смириться. Хуже потолоки обилья – горюшко супружницы; но. Приняли, ай нет петушка? Тощ, – вообразил на мгновенье жертвенного петела, – синь… С тем, высокомерный гордец – собинно, в сторонке гулял. (Сходное в миру: самобытность – розни петушиной сродни). Так себе; петух как петух. Только-то и ценного в нем: заклан вовремя, ровнехонько в полночь; как же. И еще хорошо: сам – без головы – побежал. Странно получилось!.. как так? – Вершин, озадаченный гмыкнул. – К жертвенному камню пустился, как бы, у ворот передумав. Чем передумывал – неясно; мелочь. Да не все ли равно? – скажем, сгоряча удружил».

Чувствуя, что так говорить, даже про себя не годится потому как грешно, Парка недовольно поморщился, поймал на ходу, подле свинороин лягушку, испустил хохоток и, позабыв о раскаянии тронулся вверх.

«Чаем, наведут на обидчика, – подумал вверху: – Тощ? Важно ли? Поклон как поклон!.. В сумерках – умеренно синий».

Кто же-таки все же содрал: некий переводчик? гуляй? писарь? – промелькнуло у Парки чуть ли не в пятнадцатый раз. – Впрочем, сукноносец не мог. Сам, дурья голова пострадавши. К свеинам забрался, колпак!

Вспомнив злоключения тихвинца помор усмехнулся. – В бранники едва не попал… в пешие. Сумел отвертеться. Дескать побывал, на коне, воином, в литовскую брань чуть ли не у самых европ; где-то у Смоленска велась. Накушался де, воин, а тут – что и от кого боронити: гавань? Чужаков – от своих? В чем-то, разумеется прав. Что ж к сельскому труду не пристал? Чо не согласился докапывать, за крепостью ров? – можно бы, за деньги наняться. Видимо, не то на уме. Торговать – не целину подымать, с коробом – значительно легче, – промелькнуло в душе. – Видели таких, не один… Разве от землицы уйдешь? Коробейничество сущий пустяк; именно. Легко рассуждать!.. Всякая работа – не легче.

Пользуясь часами прохлады сельник, без единого роздыха убрав полосу, вызревшую близ верховины, ровной приспускается в низ.

Вот выделился зеленоватый клинышек невызревшей ржи; «Добрая считаем, годится», – пронеслось на уме; ниву расчленяет прогал; связан очередной, вроде бы уже восемнадцатый, – подумалось Парке, али девятнадцатый сноп. «Нижнее обилье – потом, после», – проворчал на ходу, выразив наумное вслух: – Полюби? Ну як, не устал? Терпится? Ну ну, говори.

«Ж-жвик-к» – чуялось в какой-то наклон нечто наподобие хруста, переломившегося напополам, «Хррык»; Вершину явилось на ум, что слышанный вдругорядь в пучке, срезанном почти без натуги, просто и легко изошел («Отповедь, считай!») – от серпа.

«Верно говоришь, побратим; поехало!.. И вещи подчас могут по-людски вещевати… Рыком, получается; ну. Важно ли? Куда поважнее сицевого делу катиться, в горку и под горку, по-разному. (Все – разное дык)… Два десять снопов хорошо, больше – лучше. Сотню бы иметь, до темна. Движется, идет по предвиденному. Что там – кабан. Вздор, мелочь… Жизненное. Брат говорил, в молодости: вся живота, дескать – вереница потерь».

Весело поигрывал серп, точно пригвожденный к руке, въевшись рукояткою в длань, думалось иное, скользком; есть хочется, не хочется пить; даром, что работал подчас нижние посевы, у берега – дышалось легко;

«Ж-жвик-к… храп… харрап…»

Жен чуточку, гляди затупился, труженик, – отметил в низу, но еще все-таки порядком востер – пожвикает какое-то времечко без помощи-от… надобной не так, чтобы очень… брата своего, не в пример более тупого;

«Жвик-к… жвик-к»… брата, понимай: оселка.