Захват

Добре! Наконец – господин! Около – ни свеев, ни старост. Волюшка! Поодаль стрекочут, прыгая в колосьях изки. Подлинное всё, настоящее! Устал? Не совсем; терпится; позднее – на роздых. Час – к полдню. Тё-ёп-ленько… Восстали кузнечики. Да сколько же их? Тьма… тьмущая, – неслось в голове. Кое и когда по жнитву слышен перешепот колосьев – падала окрест, на урочище, – казалось жнецу, шепелевато шевелящаяся ближе к вершине от шальных ветерков, как бы недозрелая, тишь.

Поле-от – по прраву своё! Не барину-боярину корм, работаемый в поте лица, по-честному, обилие – в дом, семейке, – ликовал хлебороб. Это вам не то, что искать за морем больших калачей. Жизнь как жизнь. Отчина не всякожды пряник, временами – сухарь. – «То-оже хорошо… По труду… Легче ли дается живот, скажем, на Великой Руси? Да и за морями, у немцев, слышали – не паточный мед… не сахар, – промелькнуло в душе, частью изреченное вслух: – Нетрудная работа – не труд». Что же из того, что порою, в городе нарвешься на плеть? Изредка… По чистой случайности. Бывало и так. Бьют всюду, говорили купцы; принято де так, на миру, так – везде. Видимо, таков человек… По духу, по еговой природе. Господи, куда ты смотрел? Больше – по верхам? на луну? Прости меня, Создатель, раба грешного, создателя пашни. – «В горочку давай, шевелись», – пробормотав, селянин.

«Хррап… Жвик-к… жвик-к» – ответствовал, по-своему серп, как бы в подтверждение слов.

Жаль, да ничего не поделаешь: не долги часы утренней прохлады и свежести – приходит жара;

Вот полдень.

Подсказал посошок, воткнутый повыше землянки утром, на пролысой земле. Труженик, в сорочке навыпуск видел, наблюдая за ним самую короткую тень.

Времечко летит как стрела, – сообразил хлебороб. Столь же скоротечна и молодость. Ушла, не вернуть. Мало ли? – под сорок годов! Стар… Несколько, не так чтобы очень; в некоторой степени; ну. Полупожилой человек.

…Жил, в Красном не тужа, по-людски; можно бы сказать: с удовольствием, – подумалось Парке, ощутившему зной даже у берез, наверху, – не рыпался куда-то за лучшим; одумался; получше сказать, правдивее: отец пригрозил только за одни разговоры о таком посадить в доменную печь, на денек. Далее, в тридцатом году – поехало-пошло-покатилось к лучшему само по себе, просто и легко, как по маслу… По щучьему веленью, ага. Но, да и братеник помог. Действовали соополчась, как бы-то – в едином строю. Не было бы счастья – несчастье, можно бы сказать помогло. Странно? Да не так, чтобы очень, всякое бывает в миру. Словом получилось удачно, – рассудил хлебороб. – Даже, перебравшись на устья кое и кого кое в чем, просто и легко превзошел: дом, лучший посреди калганицких, с пашнею (наврал: не своя), дети, разумеется собственные (то же; наврал, – общие), подруга – жена. То бишь человек – состоялся, ежели так можно изречь. Можно. Для чего бы и нет? Вроде бы, во всем преуспел; воистину. И так, – пронеслось в сеятеле, – будет всегда. Что же из того, что пропал оберег? А что изменилось? Жердью долбануло, на Мье? Вздор! Ухнулась неделя? Пустяк.

(Вспомним поговорку о жизни, годную на все времена: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся»; касается любого из нас. Вот именно; судьбу человека подчас определяет, увы, какой-то непредвиденный случай. Сказанное, в первую очередь касается Парки. Но, да попридержим коней; то, что переменит судьбу, сложившуюся, в общем удачно – далеко впереди).

…Как ни состояться? – неслось некоторый час на уме: жизненный успех – налицо. Главное, в земном бытовании, по-нашему: радость… И, наверно – любовь; то же, по-иному: хотение; и так говорят. Лучше – одинакая хоть, общая, когда у людей разных, мужа и еговой жены воля к таковому хотению друг дружки едина. Сицего, так скажем, добра – взаимности хватает, не мало. Да уж, получается так. «Мой!» – проговорила однажды осенью, в припадке любви… Помнится; и год не прошел. «Ну-ко шевели бородою… в горку», – произнес, отдохнув, медленно-премедленно;

Ышь… сильно сказано! Владелица-от. Правильно, с другой стороны. С этим, со взаимною хотью, – продолжал рассуждать, трижды поплевав для порядка в сторону плеча обстоит лепотнее, скажем хоть так, нежели в домах поселян, уж не говоря о семье Карлы, губернатора края, даром, что – владелец, хозяин скотного двора, за Чернавкою, где доит коров. С дюжину никак; племенных! Сам!.. С помощью крестьян, батраков. Мается один, без жены – за морем, собака живет. Изредка, по слухам, что правда: осенью, в предзимье наведается в штат, как в тюрьму. Добрые надои – не всё… Мало; маловато для счастья… Ну, а что же – еще? Вот. За неимением благ, имеемых владельщиком, Карлою с такого имения не худо иметь, тако же спокой для души. Сиречь благодушье; да, да: удовлетворенность имеемым, – едва ухватил чуть не ускользнувшую мысль. Тож есть; имеется…

13

– Им-меется!

«Жж-вик-к-сс…»

– Чо? Як? Ой ли, говоришь, побратим? нет? В естях, – проворчал поселянин, откликаясь на скрип. – Этого добра, благодушья, поплюем чтоб не сглазить, слава тебе, Господи хватит.

Вновь произвелось «Тьфу-тьфу-тьфу».

Благодушие суть внутреннее благополучие, довольство судьбою, – подержал на уме, думая о жизни помор. Так? Вроде бы. Оно достается, наперво – трудами в сердцах… Также, ломовою работою, когда настает время собирать урожай. Истинно. А больше – ничем. Благодушествовать может любой… даже генерал, губернатор, – да не на голодный живот. Всё есть для радости: и хлеб, и любовь… дом, дюжина (поменьше) гусей… печь.

В жар – птицу!.. А ленивым – жар-птицу: ешьте, на здоровье; ну да; ежели, конечно уловите, – мелькнуло вослед с тем, как перед внутренним взором выплыл коробейник, гуляй. Федькина душевная стойкость, о которой твердил как-то вездеход в городке, в сущности пустые слова. Противу кого, для чего волится ему устоять? Бродит, со своею лопатою да песни поет. Лучше бы, не шаря в заоблачьях порылся в земле. Стоит покопаться; ей-ей. Стоит потому как в лесу, подал ее осинок с шишигами, закопанный – клад, ежели Прокопий не врал. Мог бы прогуляться туда. Просто и легко… А не так?

«Жжж…»

– Нет? не так? Не понял. Просвети, побратим. Али не хватает мозгов?

«Ну, – договорил про себя: – Видимо ужвикался, туп. Только в собеседники гож. Выострим; на что оселок?»

Брат сказывал: вселенная, земь держится на трех несказанно крупного размера китах. Столько же, как васькиных рыб, троица – опор в бытии: радость, православная вера и, конечно любовь. Эти нутряные имущества, – плутая в словах, яко в дыроватой сети, порассуждал селянин, все более тупея умом в пылу однообразной работы, – думается нам – триедины; разное сложилось в одно. Встарь, будто бы – у домен – сие сказывал двоюродный брат. Федька; лебеденок, эге ж. Видимо, в таком триединстве наилучшее – радость, талеры не каждому – бог. Радость – потолочная балка, матица, в крестьянской избе… Вот как? не сравнить с калачом? Даже? Ни с какой стороны?

«Жжж» – отозвалось под рукой.

– Правильно изрек… молодец.

Но… Так почему же – бегут? Он, Парка не какой-нибудь там прыгатель, бездомный кузнечик, – шевельнулось в мозгу, нетути особенных поводов удариться в скок. Нам – свое… Хлеб, собственный всему голова.

«Кто их разберет, перебежчиков? – задумался жнец, медленно-премедленно встав. Исподволь тупеешь… ага: можно бы сравнить: сотоварищ, чуточку подправленный, серп».

Сказывался, в первую очередь полуденный жар; «Зной – пекло адово!» – мелькнуло в душе;

Путанные мысли о беженцах с родной стороны самопроизвольно рвались.

Что перебегают за Лугу – вяжется, понятная вещь: там – вера православная, деньги… всякое такое; а тут? Что переметнулся в корелы тихвинец – убей, не понять. Коли захотелось побольше, лучшего – иди по своё. Следовать примеру стяжателей богатства и славы, жаждущих все больше и больше лучшего, на ихнинный взгляд – чуждое, не наши дела. Жив – живи; радуйся тому, что имеешь, малому. Не так-то и мало: здрав, сыт, любим. Денег никому не хватает… и не будет хватать. Недовольные – навеки пребудут. Истинно; таков человек. По духу, по евонной природе… Мало ли того, недовольникам, что нету войны!..

– Ч-чёрт, – пробормотал селянин, сбив очередного слепня.

Что это, по-нашему: власть? Владение. Достаток, ну да. Имение чего-то в дому; вот именно: чем больше, тем лучше. Вряд ли человек остановится в неумной борьбе за то или иное добро. Стало быть, понятно стремление уйти за рубеж. Там – лучшее. И лучше – права на самую-пресамую лучшую из лучших борьбу за больший по размерам кусок. Воздержимся; и тут хорошо. Сыт, любим. Лучше ли, оно – подражать, следуя за кем-то в хвосте? Лишним – подавиться? Ну-у ж нет. Лишнее… Немало и так.

…Ловят перебежчиков – сельщину, сажают по тюрьмам, в каторги, которых под городом немало… с пяток. Выпустят, иное какого бранника за лучшее, беженца – поскачет вдругорь. Что это еще за дела? – Вершин, подточив острие самодовольно похмыкал. – На тебе, неймется, завистникам. К чужому бегут. Жадные! Гуляй не из тех – тот ни на кого из таких… даже на себя не похож. Как бы, не от мира сего. Ни, тебе – одежда, немецкая, ни есть, ни барыш… Ни, тебе… Ничто же не в радость. Это ж как понимай? Что его по жизни ведет? Якобы – всё-всё на миру двойственное или двойное, – всё – разное. И люди; а то ж. Все – разные: кому подавай меду самотечного, патоки, другим по душе вволю лососины поесть. Кто-то из крестьян почитает лакомством, единственно хлеб. Кушателей чистопородных, еже есть немчуры – свеинов не так-то и много, прочие – разряд полукровок, ежели так можно сказать; там же сукноносец, гуляй. Прямо-таки диву даешься: где-то в серединке, при том, что ни на кого не похож!.. Так ведь получается.

«Хррык-к…»

– Думаешь?

…Пожалуй; вот, вот: разом на себя и на всех делателей выгоды схож. Впрочем, выпадает из ряда: ни сёмужьей икры, посвежее той, что потребляет на масленицу каждый орарь, ни мяса никакого не любит, ни свекольной ботвы, – песен соловьиных давай! Слушанием будешь ли сыт, ежели…

– Ага, побратим: ежели урчит в животе. – Страдник, утирая чело тыльной стороною ладони, встав передохнуть огляделся: «Мало ли, в такую жару?.. Пот, как пот; свычное, не стать привыкать; справимся ужо, победим. Славненько разделан угор! К вечеру, быть может остаточную рожь уберем, – проговорилось в душе. – Надо бы; хотелось бы-от». – Тень от посошка на стерне, ставленного утром, узрел: сдвинулась чуть-чуть, на восток.

Жар солнечный, слепни наседают… Ну и работенка! – вздохнул сельник, продолжая труды. С кем тут побеседуешь, в поле? С когтем? – промелькнуло в мозгу: – Как его понять, скрыпуна? – можно лишь, порою догадываться что говорит. Даже навострив не добьешься вразумительных слов. Так себе, на шлант – востроумец. Действует умело, старается и, с тем наряду бестолочь; железо и есть. Вряд ли при таком собеседнике прознать для чего бегают с Великой Руси;

Не выйдет, ничего не получится, – иной разговор, скажем: поведение Стрелки – штатский переводник, толмач: выбежал, гуляет молва, чтобы сохраниться в живых… Взяточник де; будучи пойман за руку бежал из тюрьмы. Думается, люди не врут. (Где людие не врёт? на духу?). Якобы, висел на крюке, вздыбленный – и там, перебрав на ночь едева, рекут, кое-кто: с дыбы ненароком сорвался. От тяжести, считает Прокоп; дескать, перегруз живота… Не выдержал шкирятник; вот, вот. С тем, ноги в руки – опрометью к нашим сорвался. То бишь, поточнее сказать: перебежал в королевство – эдак ни заморским, орде жихарей заневского штата – свеям, что живут в городке, ни же русакам не обидно… Дружбою народов попахивает, – пало на ум, как перевязал, на стерне новую пятерку снопов. – Часом трудновато понять, сельщине кто свой в чужаках.

А солнце все никак не снижалось, где-то верещали кузнечики – порою мужик, все еще способный задумываться стрекот не слышал.

«Зной – пекло адово, слепни докучают, – промелькнуло в душе; – выдюжим, не долго страдать»; «Хррык-к… Хрруп-п… Харрык-к» – чуялось какое-то время, как, переступая под горочку в напольной жаре потягивал снаряд на себя.

– Кончатся ли эти скрыпки?..

«Жж-неттц»;

– Вррешь. Не т-так-к. Получится.

Дожнем, пустобрех. Копен восемнадцать!.. поменьше, вроде бы. Под сотню снопов, связанные… в бабках стоят. Кончится! пол-поля осталось. Как-нибудь… Низы – на потом: чуть зеленовата, по видимому ржица в долу. Вызреет ужо поопосле. Главное: сработати под вечер, – мелькнуло у Парки, – больше, чем наметил; эге ж. Справимся, пожалуй… Как выйдет. Ну и работенка! Устал? То ли еще будет позднее, под вечер, – явилось на ум. – Нетрудного труда, говорил как-то на деревне Оким, тестюшко в миру не бывает. Истинно; ужели не прав?

…Пёк солнечный, безветрие, тишь;

В плоть яростно вгрызаются пауты, – подумывал жнец: – спину то и дело терзают жала кровососов слепней, с мокрого лица, с бороды, бусина за бусиной – пот: кап, да кап – канет, пропадая в земле; «Кажинная капля – зерно», – проговорилось в мозгу страдника в какой-то наклон; выпрыгнул подальше – на сторону, в колосья изок; тож скрылся, почитай в никуда. Чуть ли то ни всё пропадает… Усталь, – пронеслось на уме, падла никуда не девается, и даже растет; справимся ужо, не впервой.

…«Жж-вик-к… Хрруп-п… Хррык-к»;

Серп, думалось давно уж не тот – важности набрался[10 - То есть, в понимании Парки: отяжелел; «вага», по-старинному: вес. Употреблявшееся встарь существительное «важность» заключает в себе смысл: значительность чего-то вообще.], огруб; тоже изменился, как всё что ни наблюдаем окрест – не играл, труженик подобно тому, как было-че в прохладную рань, – даром, что недавно подточен нехотя, с трудом отгрызал, чуть порожевевшие стебли; солнце, уходя на покой, в дали, непостижные разуму, – отметил мужик, стало временами скрываться по-за верховинами елей, и тогда кое-где около сквозистых вершин пламенел, перемежаемый красным полу ободок желтизны.

…Всё!

Перевязав сноп, страдник выпрямился.