Краповые погоны

-Серёга, сколько мы ещё будем мокнуть, я уже дрожу,– спросил я, зная, что не получу ответа.

-Не знаю, я о своём думаю.

-О чём?

-О доме. Дома на кухне стоит холодильник, битком набитый жратвой всякой, там и колбаса, масло. У нас колбаса никогда не выводилась.

-Кончай ты, нашёл о чём говорить. Тут дождь льёт, холодно, и так жрать охота, а ты колбаса, холодильник битком набитый.

-Нет, я серьёзно, -заулыбался Николаев,– хочешь поджарь колбаску, хочешь, чай с маслом пей, с батоном.

-Да пошёл ты…

После того, как мы простояли четыре часа, за нами пришли.

-Эй, Николаев, Белов,– услышали мы голос приближающегося Горюнова,-бегом сюда.

Радостные, мы побежали к нему.

-Вы чего тут стоите?

-Как чего? Нас же на пост поставили.

-Про вас забыли, потеряли вас. Ладно Осеев видел, как Федорчук вас на стрельбище увёл.

Федорчук был нашим командиром отделения.

-А где же сержант Федорчук?

-Да где-то чифирь пьёт. Дождь ведь идёт.

До казармы мы помчались наперегонки с ветром.

-Да, вот так отдали четыре часа Родине,– заключил Николаев, плюхаясь на табурет, ёжась в насквозь мокрой одежде.

-Эй, Белов,– услышал я,– возьмите купчика горячего, попейте.

В дальнем углу молодые сержанты пили крепкий чай, Осеев выделил для нас кружку горячего чая и пару карамелек.

И вот полтора месяца, которые так настораживали нас в начале, остались позади. Вновь нас посадили на теперь уже родные ЗИЛы и довольных повезли в  город, в батальон. Гордые, одетые по полной боевой форме, в касках, радостные, что покидаем учебный пункт, где так ни разу и не наелись до сыта, разве что в кухонных нарядах немного, сидели мы в кузове машины, и те из нас, кто как и я, находились  возле заднего борта рядом с сержантами,  с нетерпением ждали, когда машины въедут в город,  и мы сможем с высока, строгим, мужественным солдатским взглядом посмотреть на гражданских.

Вновь впереди мчался на своём УАЗике с включенной сиреной комбат, на перекрёстках стояли в синих комбинезонах и белых касках наши курсанты-шофера, но совсем другое чувство испытывали мы, теперь мы ехали в город, в батальон с настоящей столовой, настоящими казармами, где хоть и по ту сторону забора, но рядом ходят гражданские люди, гудят троллейбусы, автобусы – кипит, бурлит жизнь. Теперь мы почти всё умеем.

-Ну что, Серёга,– обратился к Николаеву Стародубцев, неделю назад выписавшийся из госпиталя,–   теперь всему научился?

-Ну я же не сачковал на больничной койке, вон ты ряху какую наел, за неделю-то не успела опасть,– заключил Николаев.

-Парни,– заговорил вдруг Шубин, –  а ведь скоро малый дембель, нам в учебке – то осталось немного служить.

-Какой там немного, – вставил Николаев, – до конца ноября ещё ой – ёй –ёй сколько.

-Но теперь уже так гонять всё равно не будут, – подитожил разговор оптимистичный, всегда невозмутимый Коля Стародубцев.

Я был погружён в свои мысли и лишь краем уха улавливал разговор, непроизвольно соглашаясь или не соглашаясь со своими товарищами.

«До дембеля ещё далеко,– думал я, -хоть одним глазом бы посмотреть , что там дома делается. Кажется, что уже столько прослужил, а ведь это ещё только начало. И куда я рвался? Гулял бы сейчас с девчонками. Где сейчас Светка? Дружит с кем – нибудь, наверное. Писать не захотела. А может, и лучше, что я не переписываюсь с девушками, хоть душу никто не теребит».

На мосту мы увидели солдата, который шёл в парадной форме с чемоданчиком в руках. Он помахал нам рукой. Ему ответили тем же.

-Приехали, – сказал зачем-то Федорчук.

Часовой КПП закрыл за нами  наши зелёные ворота.

В нашем взводе служили солдаты разных национальностей: башкиры, русские, украинцы, татары,  несколько осетинов, несколько чеченцев,  узбек,  казахи, еврей, немец.  Вообще, забегая наперёд, скажу, в армии я увидел представителей стольких национальностей, сколько ни ранее, ни потом никогда уже не довелось повстречать. Вот уж где действительно ощущался интернационал нашей страны, так это в Советской армии.

Один малый плохо разговаривал по-русски. До призыва проживал в горном ауле, выезжать никуда не приходилось, с детства разговаривал только на родном языке. Когда он был дневальным, мы не раз слышали такие команды, что становилось просто весело:

«Рота,.. строиться на казарма!»,  «Рота,.. подъём, катастрофа (тревога)!».

Очевидно, его словарный запас был намного богаче, чем казалось на первый взгляд. Иногда возникало сомнение: он серьёзно вообще  или шутит? За время обучения в сержантской школе он довольно сносно научился изъясняться на сложном для него языке, и когда кто-либо начинал подшучивать над ним, напоминал ему его своеобразные речевые обороты, он часто отвечал:

-А идти бы тебе на фиг,– и вопросительно глядя на воина, наклонив голову, добавлял,– А?..

При этом иногда вставлял словечки, не очень цензурные по употреблению. Он отличался тем, что не проявлял  ни малейшего интереса к службе и при любом удобном случае старался где-нибудь спрятаться и поспать. Он был добрый пацан, отчасти даже доверчивый, у нас все уважали его, любили с ним поговорить, зная, что он что-то выкинет новенькое, без злобы смеялись над его выражениями.

Я за время службы во второй роте сдружился со многими, особенно с курсантами из нашего взвода, но никак не мог наладить отношения с одним парнем из своего же отделения, Санаевым. Этот солдат, обладая прекрасными физическими данными (он был выше меня ростом, весил около девяноста килограммов и с лёгкостью выполнял самые сложные упражнения на турнике, например, «крутил солнце»). Так получилось, что у него было много земляков и знакомых среди курсантов нашей и других рот,  среди старослужащих из хозвзвода. Сам по себе он был нормальный парень, но хотел, чтобы мы подчинялись ему, приблизительно так же, как сержантам.

Я же, верный своим принципам, не мог с эти смириться и между нами стали возникать небольшие конфликты, постепенно переросшие в ссору. Сам по себе он побаивался в общем-то только того, что в случае серьёзного конфликта его исключат из учебки, оправят служить рядовым. А это было для нас как бы унизительным, такие представлялись всем вроде неудачников, да и в линейных частях труднее было потом самоутверждаться. Мне он сказал однажды:

-Подожди, вот сдадим экзамены, я с тобой поговорю по-другому. Это звучало угрозой и вовсе не пустыми словами.

Я знал, что мне надеяться не на кого, кроме себя. Коля Стародубцев в таких случаях не помощник, он вообще не любитель всяких эксцессов.

Но развязка наступила гораздо раньше, чем я ожидал, и произошло всё довольно просто. Однажды во время чистки картофеля в столовой Санаев откровенно стал придираться к одному из бойцов, Неёлову, невысокому, щуплому, явно уступающему в физической силе.

-Ты что так медленно чистишь,– сказал Санаев Неёлову,– вот видишь куча? Чтобы через десять минут она была почищена.

Солдат продолжал молча чистить картошку. Причём сам Санаев почти не работал. Он то выходил, то заходил, то разговаривал с кем-либо, изредка подсаживаясь к ванне с картошкой. Через некоторое время он снова подошёл к Неёлову:

-Ты меня не понял? Я же тебе сказал, чтобы куча была почищена, а ты не сделал. Вот тебе ещё столько же,– он подгрёб часть картофеля в ванной поближе к воину.

Неёлов по-прежнему молчал, сосредоточившись на картофелине, которую держал в руках. Остальные тоже молчали, делая вид, что ничего не происходит. Я не выдержал:

-Что ты к нему привязался? Каждый чистит, как умеет.

Санаев, не ожидавший того, что кто-то посмеет ему перечить, сначала бросил  на меня недоумевающий взгляд. Затем произнёс:

-А что здесь кто-то недоволен?