ЯблоPad. Сборник рассказов

Гастрономического удовольствия, кроме озабоченного поисками закуси поэта Эрастова, испытать никто не изволил. В этот раз адвокат ему не мешал, а всячески способствовал приему пищи. Честно дождался, когда тот прожует, оближется и лишь затем отвязал веревку от табурета.

У всех на глазах дружная троица слегка качнулась в одну сторону, в другую, девушки завалились на парня, но тот все же выдюжил и, влекомый хулиганом-ветром, потащил за собой и дам.

Подгоняемая свистом, угугуканьем и хлопками, шоколадная инсталляция неслась неведомо куда по просторам России.

«Куда несешься ты, тройка? Куда летишь, Русь?» Яша сплюнул от пришедшего в голову неуместного сравнения. Сегодня он был доволен. Сегодня никто никого не приговорил. А его Марина, та, настоящая (а не новая, купленная на замену), хоть и в меру потрепанная, но все же целая, лежала сейчас в мастерской на полке, готовая для чего большого, светлого, нового. Он не знал точно для чего, но чувствовал, что она не зря досталась ему. Что она должна каким-то образом изменить его, и его жизнь.

И она изменила.

Эпилог

Адвокат Изьяр забросил практику и теперь ездит по свету, представляя в крупных галереях планеты свои перфомансы и инсталляции.

О нем постоянно пишет и говорит ставший популярным человеком на телевидении журналист Хлиповецкий.

Поэт Эрастов выпустил книгу, но сразу после этого устроился на работу администратором в крупную торговую сеть.

Скульптор Ярошенко зачем-то женился на госпоже Глафире, а она сама неожиданно продала галерею и уехала с новым мужем в Америку.

И только художник Яша остался тем, кем был. Он по-прежнему пишет картины, но вместо привычных всем солнечных пейзажей он все чаще обращается к теме женщины. На его полотнах уже не раз возникал образ одинокой дамы с непомерно синими глазами и таким же несоразмерным ртом. Аудитория его поклонников резко сменилась. Яшины творения пользуются успехом у молчаливых парней с тяжелым взглядом и серым лицом, да иногда у кавказцев. Его картины покупают все реже и реже. Но Яше на это наплевать.

Некрасивые мысли

В голову лезли. Лезли некрасивые мысли. Мысли о счастье.

Ну как же могут быть мысли о счастье, скажете вы, некрасивыми? И будете неправы – могут. И как могут, и еще какие еще некрасивые. Мои мысли самые, то есть самые-самые, некрасивые. Как у Ржевского. У поручика. То есть вот такие – как доставить счастье женщине (а я альтруист по натуре), а даже и через постель. Нет, не подумайте, я в свои тридцать шесть знаю КАК. Доставляли-с и доставляем-с. Я о радости мимолетной встречи. Об искре, о полете. Чтобы вот – один взгляд и уже рука в руке, и уже одним пульсом, уже в одном ритме, и – куда?… ко мне? …нет, я тебя еще плохо знаю, давай ко мне? И завертелось, закружилось – след сохранившей тепло одежды от коридора до спальни, сбитые подушки, простыни, «сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье» и т. д.

Так я мечтал, пока эскалатор затягивал меня в горловину подземки. А наверх, навстречу шел другой поток. Живой. Я всмотрелся – а живой ли? Какие-то все изможденные, замученные, со штампом проблем. Глаза без света, лица без счастья. Особенно женщины.

И тут я связал те свои некрасивые мысли с этими – о лицах, глазах, о счастье. О том, что – кто же, если не я? Ну ведь да же, да – я могу. Могу ведь. Некоторые не могут, а я могу (проверено) просто так подойти, легко познакомиться и предложить провести вечер. И статистику знаю. По ней, во-первых: их, женщин, больше. А раз больше, то даже и без всяких вторых – счастливых много-много меньше выйдет. Потому как, ну, недостача же по нам, мужчинам. И какая-то большая недостача, и все растет и растет. А тут как раз я: а не хотите ли под бокал шампанского… нет? – следующая и т. д. Только поймите правильно – я не маньяк. Просто взять и «шишку попарить», как говаривал когда-то наш армейский прапор, это в прошлом, это для молодых. Я – счастья хочу. Я осчастливить хочу. И могу. Вот эту, например…

Но пристальнее вглядываясь в лица, выбирая, так сказать, «жертву счастья», я все сильнее разочаровывался. Что-то меня все ломало. И дело даже не в пресловутом Ржевском. Не в том, что я мог запросто получить оплеуху за свои некрасивые, упакованные в хоровод сладких слов мысли. Дело в самом объекте. Стоя в центре зала, я пересмотрел уже целый взвод кандидаток на неминуемое счастье, но все они строем ушли в брак.

Старею! Раньше все подошли бы. Раньше нравилось все. Все, что шевелится. Или вкус поменялся? Нынешний – чтобы без изъяна, чтоб прям с конвейера. Нет, дарить тепло и ласку – дело хорошее, но о себе-то, о себе, любимом, тоже подумать не грех. Ну зачем же кикиморе радость встречи со мной дарить, если и красавицы в очередь за счастьем стоят. И статистика согласна.

И только я об этом подумал, гляжу – идет, улыбается, глаз горит – на меня смотрит. Ну, иди же, иди ко мне, родная. И у самого мысли-то уж совсем некрасивыми стали: прямо на ходу ее глазами раздевать стал; руки как-то сами по телу-то ее стройному поползли, полезли. Уже и до сокровенных мест добрались… как смотрю – из-за меня, из-за спины моей кто-то высокий, стройный, мужеский выныривает с букетом и, обгоняя, направляется к ней. А она к нему.

Н-да! Не увидит, не познает, думал я в тот миг, она счастья со мной. Ну и пусть, пусть ей такое наказанье. Нет ей счастья.

Но после этого случая, после облома этого, как-то с кандидатами совсем туго стало. Подувял подиум. Как свет поубавили: лица еще серее стали.

Но тут сверкнуло, заблестело что-то, выделилось из общего: черные волосы россыпью по красному пальто. И лицом союзна с остальным телом: со стройными ножками – червоными сапожками. И что подкупает: улыбка. У других взгляд дохлой лошади, а у этой – рот до ушей, блеск в глазах. А это для меня, знаете ли, как коту валерьяна. А в голове уже мысли. Уже она без пальто, уже в позе, и ноги не просто на ширину плеч, а просто таки на плечах. На моих, стало быть, плечах.

Подхожу. Представляюсь: продавец счастья, говорю, то есть не за деньги, а как бы в обмен. Вы мне, я – вам. И вот тут – ну лучше б молчала. Лучше б и дальше лыбилась. И дело даже не в том, что сказала. А в амбре. Вот чем по-вашему должен пахнуть объект, созревший для счастья? Цветами, морем, шампанским, наконец? От нее несло, нет – разило пивом. А у меня сразу ряд выстроился – Бавария, шпиг, жир, сало, и много-много пива. И стразу упало. Сразу я вспомнил, что у меня встреча. И засобирался.

Еду, а сам думаю: что ж такое? Никогда, никогда наш человек не станет счастлив. Ну, хоть талоны выдавай. Точно! Такие корочки с правом на ночь счастья. Увидел, понравилась, тогда подходишь, и говоришь: по лицу вижу – у вас счастья нет, а давайте я вам подарю. И талон под нос. Нет, отказать, конечно, может, вдруг замужем или по медчасти, но где-то там в талмудах, в каких-то кондуитах уже минус ей, уже прочерк с внесением, выговором и лишением. Чтоб думала лишний раз. А то взяли моду – лица кирпичом и чешут по делам. А ради чего? Куда спешат? А ради счастья-то и стараются, ради него и соки из себя давят.

– Извините, что отвлекаю, молодой человек. У вас такое лицо приятное, а взгляд грустный. Может, я помочь чем могу? Исправить?

Из мыслей меня вытащила девушка. Симпатичная, даже милая. Ну, зачем? Кто ее просил обрубать мечту, отвлекать от таких приятных некрасивых мыслей.

– А?… что?… что исправить? …слушайте, девушка, идите-ка вы со своей помощью.

Двери открылись, и я вышел из вагона в поисках своего милого удобного счастья.

Мой любимый Пуздрыкин

Эта история о любви. И как каждая история настоящей любви, она имеет печальный конец.

Мой герой Петр Петрович Пуздрыкин не так чтобы очень стар, но уже далеко и не молод.

Голову его украшает светящийся даже от ничтожного источника света нимб лысины, в уголки глаз вкрались предательские кракелюры – годовые кольца Петра Петровича, – а от крыльев носа к бесцветному рту протянулись змеи-морщины.

Человеку, впервые увидевшему Пуздрыкина, может с устатку вообще показаться, что наш Петрович древний старик – из ушей, носа и прочих не занятых лысиной мест тянется к свету могучий бор седого мужского волоса. Но это впечатление обманчивое. Уже при втором, трезвом взгляде, он увидит цепкий, я бы сказал молодой, да уж что там – хитрый, с прищуром взгляд русского мужика. А идет он из самих лицевых глубин, из ставших сизыми от трудной и долгой жизни глаз Пуздрыкина, которые, в свою очередь – глаза, в смысле, – сидят на круглой, без утолщений и излишних длиннот, голове Петра Петровича. А она в свою очередь царствует на крепкой, тугой шее.

Обычно шея, и вся плоть, что выше, вплоть до самой лысины, светится, фосфоресцирует, сиречь блестит небесной голубизной – до такой степени выбриваемости лелеет Петр Петрович свою нежнейшую физию. Но в последние недели хозяин все еще крепких, но уже с налетом бульдожьей брылястости щек, совсем забыл нежный холод бритвенной стали. Да и есть от чего. Любимая, и единственная жена Петра Петровича, отрада глаз и услада тела занемогла. Да и не сказать, чтобы уж очень-то занемогла, почти и не хворала, не жаловалась принежнейшая его Елизавета, кстати, тоже Петровна, но как-то однажды ойкнула и теменем об пол – шлеп! С тех пор гиппократы и парацельсы из районной поликлиники за нумером 183, что от Петерочки через дорогу налево, безотрывно ставят ей диагноз – рак в третьей степени.

И вот лежит дражайшая Елизавета, кстати, Петровна, в отдельной теперь от Пуздрыкинской кровати под раритетным теперь лоскутным одеялом и молча смотрит невидящим взором в потолок.

А верный ее и ей Пуздрыкин ходит со своей небритой сизостью и нечесаной лысостью вокруг плиты и воет. А и то – кому теперь готовить вкусные с наваром борщи, лепить и жарить по воскресеньям расстегаи, заливать заливные?

Ходит Пуздрыкин кругами и воет. Воет и вспоминает былую жизнь. А нет-нет, да подойдет к серванту, где с незапамятных времен у них с женой хранится запас так нужного в трудную минуту любому бойцу с несчастьями зелья. Нет-нет да откупорит бутылочку беленькой, да-да, да и вольет в себя с полсоточки. А и побежит-растечется по организму бодрящее настоянное набодяженное да отфильтрованное, а с ним приходят к Петру Петровичу странные, предательские мыслишки.

– Скорей бы уже. Всю квартиру провоняла. А Лизку похороню, за тещу возьмусь – выгоню ведьму.

– Знаю. Небось, уж хоронишь ее?!

Это не совесть Пуздрыкина вещает. Это тяжелая, в смысле близкого родства, тещина длань наваливается на плечо Петра Петровича, едва тот ополтинился, и момент забвения бытия соединяется в нем с мечтой о будущем.

С тех пор, как нежнейшая и единственная Елизавета Петровна прилегла под лоскутное, в лысую голову Пуздрыкина не раз уже влетали таежные в своей негуманной дикости мысли о несправедливости мироустройства. Он все не мог взять в толк, от чего еще цветущая Елизавета свет-Петровна загнулась во цвете лет, а древняя немощная теща живет и о погосте не заикается?!

«Нельзя ли устроить рокировку?! – молил в такие минуты Петрович Господа. – А то – лучше пусть уж обе. Я бы молодую нашел. С третьим номером».

Но уж целый месяц из облаков знака не слали.

– Знаю. Небось, думаешь – Лизка помрет, и теща за ней вслед. Шоб тебе одному тут на сорока метрах. Знаю я вас, блудодеев. Не дождешься.

Подобные профилактические беседы теща устраивала Пуздрыкину по два-три раза на дню. И неизвестно от чего Пуздрыкин больше уставал: от нескончаемого ожидания вдовства или от старческого брюзжания.

Как-то однажды, когда отчаявшийся от голода Пуздрыкин наконец преодолел в себе фобию и подошел таки к плите на расстояние достаточное, чтобы из трех яиц, кабачковой икры и банки с горошком соорудить некогда обожаемую им яишню, из-за холодильника вынырнул и пошел на него всей своей невесомостью и бестелесностью тещин силуэт.

– Слушай, Петьк.

Пуздрыкина насторожило и вспугнуло не само явление тещи, а ее заход. Последний раз она к нему обращалась так, когда сломалась машина, и срочно потребовалось перевезти на дачу холодильник, шкаф и чугунную ванну. Момент испуга вызвало то, что план по перевозу Пуздрыкин тогда выполнил, положив на алтарь родственной любви позвоночник. Диагноз – остеоартроз поясничной области – теперь полностью совпадал с прогнозом синоптиков на циклон.

– Слушай, Петьк, – повторила теща. – Ты бы съездил в Удельное?! А?! Снял грех с души?

– Какой еще грех? Никуда я не поеду.