Интернатские. Сентиментальность в бою неуместна

Мачеху назвать матерью они так и не смогли – какой-то непреодолимый

внутренний барьер не позволял, как ни старался отец сблизить их с ней. И со временем все соседи, взрослые знакомые и друзья-сверстники Сухоруковых стали называть Марию так, как называли её между собой с первого дня Илюха и Колюха – «Она». Она же по поводу и без повода жаловалась соседкам, какой непутёвый у неё муженёк Николай, не только любящий выпить, но и неспособный даже всыпать в качестве воспитательной меры ремня своим таким же непутёвым, как и сам, отпрыскам, которые и куски таскают вместо того, чтобы есть за столом как приличные люди, и по хозяйству не помогают, и к старшим, в частности к ней, неласковы и непочтительны, и… А неудавшуюся попытку скрыть от посторонних, что Она Илюхе с Колюхой не мать, а мачеха, объясняла тем, что не хотела, чтобы эти посторонние жалели их как обиженных судьбой, неполноценных, и влияли тем самым не совсем правильно на ранимую детскую психику.

Весна, приходящая в эти благодатные края по представлениям сибиряков сказочно рано, была, как и положено быть весне, прекрасной, хотя и разительно непохожей на те вёсны, что остались в щемящих душу воспоминаниях Илюхи и Колюхи. Если там, на Севере, переломным событием перехода зимы в лето было начало грандиозного ледохода, когда от избы к избе со скоростью звука летела радостная весть: «Енисей пошёл!» и весь посёлок от мала до велика, с криками «ура!» подбрасывая вверх шапки и слушая треск ломающегося по всей ширине реки льда как приятнейшую музыку, высыпал на высокий берег, именуемый «угором», то здесь, в Средней Азии, таким моментом было, конечно же, цветение садов. Братья Сухоруковы ещё не умели различать на глаз виды плодовых деревьев, и с одинаковым восторгом любовались всем, что цвело и благоухало вокруг: яблонями и грушами, вишней, сливой, персиком…

Наслаждаясь всё более тёплыми лучами южного солнца, они стали ещё больше времени проводить на улице и находили с каждым днём новые и новые прелести в окружающей природе и среднеазиатской жизни вообще.

Даже унылый Барбос в эту пору приосанился под свежееленеющим в их

дворе Деревом, хотя и не относившемся к фруктово-садовой элите, но тоже приносившем немалую пользу окружающему миру: в жару оно давало хорошую тень, в непогоду укрывало большую часть двора от дождя и града, а от его мощного ствола и крепких сучьев к забору и дому тянулись многочисленные верёвки для сушки белья и вообще всего, что людям вздумается посушить на свежем воздухе, и без которых двор не двор у любой нормальной семьи. Что же касается отношения к собаке… с того дня как исчез бывший хозяин, бросив ненужного ему теперь пса на произвол ненавидевшей животных женщины по имени Мария, и вплоть до появления добряков-близнецов Дерево для Барбоса было единственным близким существом на свете.

Илюха с Колюхой, точь в точь как и пёс Барбос, представляли себе Дерево живым и всё чувствующим существом, и очень скоро оно стало для них таким же, как и для него, добрым надёжным другом, с которым они разговаривали вслух как с равным, делились своими сокровенными тайнами и планами. Позднее в письмах друг другу братья упоминали Дерево только с большой буквы, как имя человека.

А как они дружили!.. В гостеприимной раскидистой кроне Дерева легко прятался во время игр целый отряд соседских мальчишек-сорванцов, изображавших из себя мушкетёров в засаде. Были здесь и свои Д`Артаньяны, и Атосы, и Портосы, и Арамисы… Другой такой же отряд, изображавший гвардейцев кардинала во главе с неуязвимым злодеем Рошфором, порой часами напролёт пытался взять Дерево штурмом. Как правило – безуспешно, особенно если на защиту прятавшихся храбро вставал могучий Барбос, принимавший, насколько позволяла цепь, живейшее участие в ребячьих играх. Впрочем, иногда удача разворачивалась и в обратную, когда, к примеру, Барбос становился на сторону нападавших. Но происходило такое, только если в стане нападавших по жребию оказывались Илюха с Колюхой.

Сигналом к окончанию битв на деревянных шпагах и мгновенному исчезновению со двора всего воинства чаще всего служил возглас «Она!», когда кто-нибудь из находившихся повыше на дереве вовремя замечал возвращавшуюся с работы хозяйку. Барбос тут же, как ни в чём не бывало, принимал унылый вид, ложился под Деревом и притворялся спящим. Само Дерево, казалось, тоже присмирев, становилось скучнее, даже листва на его ветвях несколько блекла и шелестела уже значительно тише. Она со вздохом «жизни, жизни-и…» отпирала висячий замок на двери и шла в дом подогревать что-нибудь к ужину для Николая Захаровича, заканчивавшего свой трудовой день обычно позднее.

Пройдя на кухоньку, Она понуро заглядывала в стоявшую на плите кастрюлю и недовольно бурчала:

– Опять суп не ели, всё сахар таскают, конфеты да печенье им подавай! Ох, жизни, жизни-и…

Принюхавшись к начинающей прокисать вермишельно-картофельной жиже, Мария выносила кастрюлю во двор и в сердцах выливала её содержимое в похожую на таз миску Барбоса, рассуждая про себя: «Ну, сколько можно на собаку-то работать, да ещё на такую прожорливую да безмозглую? Это подумать, а, какая уйма еды каженный день зря пропадает! Может, всё-таки, на холодильник разориться? Вон, давеча, в магазин завезли вроде недорогие, марки «Саратов», или «Бирюса», кажись… Нет уж… коль брать, так дешевше – с рук, если кто из знакомых новый себе купит, а старый, чтоб не выкидывать и что-то выгадать при этом, продать решит».

Пока неприхотливый, неизбалованный изысканной пищей Барбос пожирал выплеснутую в его посудину бурду, Она, если после вылитого супа ничего готового для подогрева к ужину больше не было, ставила на плиту вариться что попроще вроде картошки в мундире, залезала под кровать, доставала из дальнего угла большую хозяйственную сумку, вынимала из неё полотняный мешочек с пилёным сахаром-рафинадом и начинала тщательно пересчитывать куски. Так и есть, десятка-полутора кусочков, как обычно, не хватало. Спасибо хоть, что более туго завязывавшийся мешочек с конфетами и печеньем юные воришки развязать не сумели пока ни разу, но и систематических краж одного даже сахара вполне достаточно для справедливого отношения к ним как к хоть и маленьким, но уже явным рецидивистам.

Глава 4. УФ-Ф! ПРОНЕСЛО…

Илюха с Колюхой, конечно, понимали, что красть нехорошо. Но куда деваться, если организм требует, а то варево, которое им оставляла, уходя на работу, мачеха на плите, есть невозможно. Изредка их приглашали и угощали хорошим обедом сердобольные соседки – матери их школьных или дворовых товарищей. Но это – далеко не каждый день, а чего-нибудь лакомого Илюхе с Колюхой хотелось постоянно, особенно после многочасовых игр на свежем воздухе. Вот и приходилось им изо дня в день идти на компромисс с совестью, резонно допуская при этом, что рано или поздно придётся за воровство ответить. И ложились вечером спать не пойманные сегодня братья с одной и той же успокаивающе-вопросительной мыслью: «Неужто опять пронесло? Уф-ф…»

По ночам близнецы нередко просыпались из-за стонов и вскриков мачехи, доносившихся из соседней комнатушки, служившей спальней для взрослых. По рассказам старших мальчишек с улицы они уже знали, чем по ночам занимаются мужья со своими жёнами, и злились на баламута-отца, опять по пьяни пристающего к женщине, которой, судя по её непрерывным «ахам» и «охам», это неприятно и даже больно. Однако вмешиваться не решались: спальня взрослых – не детское дело.

Но однажды табу на такое вмешательство пришлось нарушить. Имея обыкновение, кроме всего прочего, ещё и болеть вместе, Илюха с Колюхой, одновременно простудившись и до глубокой ночи промучавшись ознобом и головной болью, никак не могли уснуть, и в то же время боялись беспокоить давно улёгшихся спать взрослых, чтобы попросить помощи. Тем более что на этот раз отец вроде бы прекратил свои издевательства над женщиной, и в доме было непривычно тихо. Наверное, в кои-то веки, мачеха получила, наконец, возможность спокойно отдохнуть. Когда же братьям стало совсем плохо, они, не выдержав, встали с постели и негромко постучались в «опочивальню». Им не ответили. Постеснявшись включать свет и подождав, пока глаза лучше привыкнут к темноте, сначала Илюха, как старший, а за ним Колюха, тихонько открыв дверь, вошли. И – отпрянули, настолько странная, напугавшая их картина предстала перед глазами. Такое даже гораздая на выдумки фантазия уличных юнош-знатоков, раскрывших близнецам тайны интимной жизни супружеских пар, вряд ли могла придумать. Она, голая, раздвинув согнутые в коленях ноги, лежала, изгибаясь в страстных конвульсиях, на спине и, сквозь сдерживаемые стоны, лихорадочно что-то нашёптывала, а отец, уткнувшись лицом прямо в её срамное место, покачивал головой и сладко причмокивал.

Услышав шлёпающий по деревянному полу звук убегающих босых ног, Мария в негодовании отпихнула от себя Николая Захаровича:

– Да что же это такое, что за ублюдки, и ночью от них никакого покоя! Попробуй вот сейчас не всыпать им как следует!

Николай, вскочив и попытавшись, как солдат по тревоге, за секунду натянуть на себя брюки, запутался в штанинах и с грохотом упал плашмя, во весь рост на пол. Мария, на ходу облачаясь в первую же попавшуюся под руку одёжку, помогла ему подняться и оба, разъярённые, выскочили в большую комнату, где, дрожа от страха, забились в угол кровати, на которой обычно спали вдвоём, Илюха с Колюхой. Затравленно наблюдая за медленно вытягивающим брючной ремень отцом, забыв о головной боли и некстати поднявшейся температуре, братья одновременно подумали (как вспоминали позже): «Ну, вот и расплата!» И так же одновременно (как тоже вспоминали позже) представили себе чудо: вдруг, откуда ни возьмись, входит в эту комнату их живая, а не мёртвая, но какая-то всё же полупрозрачная мать, берёт в одну руку веник, в другую кочергу и гонит в шею прочь отсюда мачеху. Потом отвешивает крепкий подзатыльник слёзно кающемуся отцу и начинает кормить всех троих вкуснейшими варениками с черникой, которые

в добрые старые времена удавались ей лучше всех в посёлке.

– Ща-а, вы у меня за всё получите! – услышали братья оборвавший их

секундную грёзу визг мачехи. – В край обнаглели, сукины дети. Лупи, давай, чего раскорячился, слюнтяй несчастный!

Сухоруков, схвативший уже за руку ближайшего из сыновей и замахнувшийся ремнём, вдруг отшатнулся с дикой гримасой на лице. Судорожно, как рыба на льду, хватая ртом воздух, сделал два-три шага назад, опёрся спиной о ближайшую стену и уже с реальными, а не пригрезившимися только что мальчишкам слезами на глазах начал медленно оседать на спешно подставленную испуганной Марией табуретку. То, что ему сейчас привиделось, не дай Бог никому – невесть откуда взявшаяся его жена-покойница встала стеной между ним и детьми, говоря при этом замогильным голосом: «Убей лучше меня ещё раз, но деток не тронь…» и толкнула его рукой в грудь, отчего сердцу стало так невыносимо больно.

Близнецы, в страхе уже не столько за себя, сколько за обливающегося солёными слезами и холодным потом отца, подошли к нему, взяли под руки и повели, взрагивающего и всхлипывающего, в его постель. Затем, когда разочарованная и озадаченная мачеха с причитаниями из той же серии «ох, жизни, жизни-и…» покинула их комнату, легли сами, устало забывшись в неотвратимо наваливающемся тяжёлом нездоровом сне. Засыпая, они успели услышать, как ещё раньше захрапел с судорожными вздохами отец.

Лишь Мария всю эту ночь не сомкнула глаз, но на сей раз и не думая о страстных брачных играх, а исключительно в грустных размышлениях, горюя о неудачно складывающейся и на этот раз личной жизни. Жаловаться же на судьбу у неё были, как она считала, все основания.

Глава 5. ЕЁ ПЛАНИДА

Ну, почему, – вопрошала, воздев очи к небу, до крайности возмущённая творящейся со стороны этого неба несправедливостью женщина, – пусть такой неказистый на вид, без слёз на которого не глянешь, но в постели на редкость сильный и приятный мужичок Николай, с которым ей довелось едва ли не впервые в жизни, если не брать во внимание счастливую, но, увы, короткую историю её первого замужества (о чём она старалась не вспоминать, не бередить душу…) познать настоящее беспредельное, и даже в чём-то порочное, а оттого ещё более притягательное телесное наслаждение, опять, после начавшего уже забываться того кратковременного союза, почувствовать себя полноценной бабой, совсем-совсем близкой к женскому счастью… не соизволит хотя бы раз выполнить её заветное желание, не касающееся постельных утех – от души выпороть ремешком этих негодников мальчишек? Ведь дети по самой своей природе зловредны, пакостны, а если их баловать, то и вовсе становятся сродни исчадию ада. Эти двое близнецов – живой тому пример.

Сама Мария была бездетна и рожать (если не считать неудачной, ошибочной по сути, попытки с покойным первым мужем) не собиралась, дабы не плодить зло, однажды уже совершеное её собственным появлением на свет. Ненависть ко всем на свете детям запала в её мятущуюся душу в тот миг, когда в раннем возрасте, начиная уже что-то понимать, она узнала от воспитывавших её людей, что родилась на свет готовой сиротой – мать умерла при родах, отец же исчез куда-то ещё раньше, может быть тем самым вложив и свою лепту в печальный исход обычно радостного события – человекорождения. Но главный виновник, надо понимать – всё-таки ребёнок, без которого ничего плохого вообще не произошло бы. Получалось, что она, крошка Машутка – изначально убийца, купившая у судьбы свою жизнь в обмен на смерть ни в чём не повинного другого человека – собственной родительницы. И печать эту ей теперь нести всю жизнь, вплоть до гробовой доски. По мере взросления она настойчиво укреплялась в этой убеждённости, всё больше и больше ненавидя самоё себя и прочих детёнышей всей земли, в том числе ещё не родившихся, а только зачатых в утробах будущих матерей. Изредка тайком рассматривая оставшуюся от матушки фотографию, с которой грустно, как будто предчувствуя что-то, улыбалась красивая черноокая женщина, Мария горько плакала и клялась всеми святыми, что никогда не станет творцом такой гнусности, когда кто-то получает жизнь за счёт жизни другого.

Ввиду отсутствия близких и вообще каких-то родственников новорожденной, малютку из жалости взяла к себе, вскормила и некоторое время воспитывала небогатая многодетная чувашка, незадолго до столь трагичного человекорождения поселившаяся в той же деревне. От этой чувашки юная воспитанница и переняла впоследствии некоторые особенности говора – певучую мягкость речи с неожиданными переходами, особенно в моменты упадка настроения, к горестным интонациям. Когда кормилица переживала неприятные, трудные житейские минуты, а это случалось частенько, то вздыхала во всех случаях одинаково: «жизни, жизни-и…» Машенька, учившаяся у неё говорить и схватывавшая любую науку на лету, легко копируя всё что видела и слышала, быстро привыкла повторять такие вздохи к месту и не к месту.

Девочке не исполнилось и трёх лет, когда её благодетельница тяжко занедужила и вскоре, обессилевшая, была не в состоянии содержать даже собственных детей. На мужа её рассчитывать не приходилось, так как будучи законченным пьяницей, он мало чем помогал семье. Поскольку в деревне не нашлось других желающих взять к себе сироту, Маша была определена в детский дом, где воспитывалась почти до полного совершеннолетия.

Жизнь в детдоме хотя и выглядела в целом благополучной, излишней сытостью, однако, не отличалась. Мария рано поняла цену экономии. В личной прикроватной тумбочке её, не в пример более легкомысленным подружкам, всегда было что-то припрятано про запас. Понятие «подружки», надо оговориться, было для неё чисто условным: Мария близко не дружила ни с кем – ни с девчонками, ни с мальчишками, ибо каждая детдомовская сирота безапелляционно воспринималась ею как зло – прямой виновник смерти своих родителей. Неважно, при родах это случилось, или позже. Главное – если заболевшие в результате какой-нибудь эпидемии или, скажем, опухшие от голода в годы известной страшной засухи в Поволжье взрослые вымирали подчистую целыми сёлами, дети, вопреки всякой логике, не так уж и редко исхитрялись остаться в живых. Значит, погибающие родители отдавали им последний кусок, не думая о себе. А они – эгоистично брали!

Не всё, однако, черно было в восприятии Марией её детдомовской жизни. Было и светлое пятнышко, никак не связанное со сверстниками – дружба с одной старой воспитательницей, научившей её вязать пуховые платки. Это изящное ремесло стало для девушки главным и, пожалуй, единственным серьёзным увлечением. Ах, что это за чудо, когда из тоненькой пушистенькой ниточки благодаря твоему умению рождается такая красота! Тот, кто хоть раз в жизни держал в руках настоящий оренбургский пуховый платок, поймёт Марию. Нет ничего на свете красивее, мягче и теплее, чем этот огромный, когда развёрнутый, и способный не только сжаться в небольшой комочек, но и полностью пройти-протянуться сквозь обручальное колечко шедевр. Любая, даже самой скромной внешности женщина становится похожей на настоящую королеву, накинув его на плечи. Но лично себе Мария такой роскоши не позволяла никогда. Если вязала – только на продажу.

Закончив после семилетки школу ФЗО (фабрично-заводского обучения), расцветшая в яркую черноокую красавицу Мария поступила работать ткачихой на текстильный комбинат в «городе невест» Иваново, где большую часть трудоспособного населения составляли, согласно основному здесь роду занятий, женщины, что, в отличие от большинства местных молодух-холостячек, поголовно озабоченных проблемами замужества, её даже устраивало, так как мужчин детородной возрастной категории, в которую входили практически все, с кем ей доводилось общаться и раньше, и здесь, она терпеть не могла из-за их тайного или явного пошлого стремления «каждой девчонке сделать ребёнка». Получив законное койко-место в женском рабочем общежитии и добросовестно трудясь на комбинате, Мария в общем и целом спокойно зажила своей замкнутой жизнью. Правда, ей приходилось мириться с частым присутствием в общежитии гостей мужского пола, навещавших её соседок по комнате, но, о её собственной близости с кем-либо из подобных гостей и речи быть не могло по той же причине: от этого рождаются дети – потенциальные убийцы своих родителей.

Соседок такая нелюдимость Марии нисколько не огорчала и была им даже на руку: хороших парней хватало далеко не на всех и лишняя реальная соперница была бы им совсем ни к чему. А дурочка… – она и есть дурочка, какой от неё подвох?..

Однако к добровольно отказавшейся от плотской любви необщительной красавице-чудачке совсем по-иному отнеслись представители сильной половины человечества – молодые жизнерадостные хлопцы, если не все, то многие из которых с превеликим удовольствием променяли бы всю любовь и нежность своих куда менее пригожих невест на одно её приветливое слово. Так что, немало рисковали те девушки, которые, быстро привыкнув к отшельнической сущности странноватой Марии, самообманчиво чувствовали себя в безопасности в её присутствии на вечеринках и были небдительны в отношении своих кавалеров, знакомя их с Марией лишь для проформы, «за компанию»… красота, девочки, есть красота, и сбрасывать её со счетов не следовало бы ни при каких обстоятельствах. Поучительный пример чего не заставил себя долго ждать.

Во время празднования дня рождения одной из её соседок по комнате на Марию «положил глаз» жених именинницы – бойкий, смазливый верзила, бригадир ремонтников их цеха Петро, по которому кто тайком, а кто в открытую, не стесняясь, сохла добрая половина женского общежития. Наслышанный о странностях Марии и оттого воспламеняемый всё более страстным желанием познакомиться с нею поплотнее, парень разработал простой до гениальности план: якобы смеха ради взялся поухаживать за хмурой девушкой, незаметно подливая в её стакан с вином водочки и провозглашая тост за тостом. Вскоре у малопьющей Марии закружилась голова и она почувствовала себя нехорошо. Вяло извинившись перед именинницей и другими присутствующими, обмякшая всем телом, тихо прилегла на дальнюю от стола кровать и крепко уснула. Петро, демонстрируя присущее бригадиру-комсомольцу человеколюбие, тут же предложил всей веселящейся компании, чтобы не мешать чудаковатой спящей, пойти в клуб на танцы, что вызвало коллективный энтузиазм. В разгар танцев один из дружков-приятелей Петра, посвящённый в детали плана, ненадолго удалился и, возвратившись, громко объявил:

– Петро, тебя срочно вызывают в цех, что-то в вечерней смене стряслось, поломка какая-то. Давай, как лучший спец, быстрее сбегай, узнай, в чём дело, если что – зови, подмогнём. А я тут с твоей Валентиной покружусь пока, чтобы не увели часом.

Ничего не подозревающая весёленькая невеста-именинница, её друзья и подруги остались танцевать, а Петро бегом вернулся в общежитие, объяснив вахтёрше на входе, что забыл в комнате своей Валюшки папиросы. Войдя в комнату, запер изнутри дверь и, не включая света, тут же повалился в постель к сонной пьяной Марии. Та, не успев даже как следует испугаться, спросонья попыталась возмутиться: «Что это такое?» но рот её уже был зажат крепчайшим жадным, засасывающим чуть не половину нежного девчоночьего лица, поцелуем. Мощный, как жеребец, Петро, тяжело навалившись на неё всем своим многопудовым телом, одной рукой тискал её тугие свежие, никем и никогда до этого не мятые груди, а другой проворно пробирался к самому заветному, ловко стягивая с девушки и с себя всё, что стягивалось. Действуя при этом гораздо быстрее, чем она, не в силах до конца очнуться, успевала соображать. Наконец что-то горячее и живое жёстко упёрлось в её оголившееся лоно, и спустя мгновение Марию пронзила резкая боль. Ещё через несколько мгновений в неё и из неё одновременно с обоюдными её и Петра непроизвольными судорожными вздрагиваниями несколько раз подряд обильно впрыснулось-выплескнулось что-то склизко-тёплое. Пробудившееся, наконец, относительно ясное осознание происходящего невыносимо неприятно застучало ей в мозг: «Как же это и в самом деле отвратительно!» И тут же, в уголках подсознания, вопреки здравому смыслу, предательски мелькнуло безрассудное, страстное хотение продолжения этого безобразия, и как можно больше…

А Петро… сделавшийся вдруг флегматичным и потным, небрежно и самодовольно-благосклонно приняв у судьбы эту неожиданно лёгкую победу над красивейшей в его жизни девственницей, в считанные минуты превращённой им в безвольную (не менее, оказывается, приятную во плоти, чем красивую внешне) женщину, лениво отвалился в сторону и, расслабленно зевая, пробормотал:

– Хошь, поженимся? Хоть завтра. А Вальку мою – за борт!

– Не надо никого за борт, – сумела, наконец, что-то выговорить с трудом приходящая в себя Мария. – Как её, так и меня потом легко променяешь на первую же… Все вы, мужики, одним миром мазаны, жизни, жизни-и… Уйди, мне плохо, щас стошнит.

Уговаривать тут же как будто уменьшившегося ростом и телесной мощью Петра не пришлось. С готовностью выпускаемого на свободу пленника натянув штаны, он исчез так же стремительно, как и появился. Она, более-менее оклемавшись, ещё некоторое время лежала обессиленно-апатичная, чувствуя боль и мерзкость в промежности и с отвращением ощущая целую лужу липкой жижи под собой. С трудом поднявшись, включив свет и увидев большое кровавое пятно на постели, Мария кое-как привела себя в порядок, собрала в сумку простыню, чтобы постирать завтра, когда все уйдут на работу, и села писать заявление об увольнении с фабрики по собственному желанию.

Уехав отсюда в первый же из попавшихся на глаза при беглом осмотре карты страны сибирский городишко, она несколько лет и близко не подпускала к себе ни одного мужчины. Особенную неприязнь, граничившую со страхом, питала к высоким здоровякам как к грубой бездушной силе, способной приносить лишь боль и унижение. Но по ночам ей всё же, поперёк воли, нет-нет, да снилось иногда то самое подсознательное страстное «ещё!» – очень короткое, считай мгновенное, но ненавистное хотение, за которое она

себя презирала, но уйти от которого никак не могла.

Знакомые женщины недоумевали, как можно при такой-то выгодной внешности, да так огульно отвергать внимание всех без исключения пытающихся ухаживать за тобой мужчин, добровольно лишая себя, красавицу, главного в жизни удовольствия. Да и замуж, дурёхе, давно пора, детишек рожать. Местные ловеласы-ухари, многие из которых хотели, да не могли добиться благосклонности Марии, откровенно считали и называли её «чокнутой», охотно муссировали это мнение в среде себе подобных. А она потихоньку вязала пуховые платки на продажу и ничего особенного для себя от жизни не требовала… пока, наконец, в её судьбе не появился Он.

Молодой офицер-холостяк, культурный в манерах и обходительный в общении, с дамами особенно, военный лётчик по имени Виктор обратил как-то на зимней улице внимание на красивую некрупную брюнетку с печальными глазами. Благожелательно-вежливо поздоровавшись и галантно представившись, капитан Смирнов, не в последнюю очередь благодаря своему неотразимому внутреннему обаянию при весьма приятной наружности очень скоро, к немалому удивлению Марии, оказался с её же согласия у неё в гостях. Подкупило на сей раз категорически до этого недоступную для подобных легкомысленных знакомств женщину скорее всего то, что он был невелик ростом и мягок речью, интеллигентен и до поры до времени не делал ни малейших попыток залезть к ней под юбку. От него и на грамм не веяло той опасностью, какой, например, за версту разило от наглых здоровенных фабричных бугаёв типа недоброй памяти Петра, а совсем наоборот – исходили теплота и душевность. Всё это создавало ощущение спокойствия и комфорта в общении с ним. И Мария сама не заметила, как подсознательное, столько времени подавляемое и подспудно искавшее выхода на свободу «хочу», одержав, наконец, верх над мрачным «ненавижу», переросло в неуправляемое светлое «люблю».

Виктор умел красиво ухаживать, превращая каждую их встречу в праздник. Жизнь начинала походить для Марии на прекрасную сказку. Для них обоих это было что-то необыкновенное, упоительное до умопомрачения. Находясь днём один на службе, другая – на работе, они считали часы и минуты до каждой вечерней встречи. А встретившись, растворялись друг в друге без остатка до самого утра. Обнявшись, влюблённые забывали обо всём на свете. Весь прочий мир уходил куда-то на дальний план, становился для них в эти мгновения второстепенным и малозначительным. Главное – здесь и сейчас! Только соединившись в одно целое, они жили, а разъединившись – работали, служили, ели, пили и так далее.

Это можно было назвать счастьем. Мария ещё более похорошела, в её постоянно теперь блестящих глазах не осталось и намёка на былую грусть. Она даже готова была уступить, наконец, мольбам Виктора и – о, чудо! – охотно и для себя самой родить ребёнка. Исцеление её больного ума, казалось, произошло. И когда она вдруг почувствовала себя в «интересном положении», что было незамедлительно подтверждено при осмотре и зафиксировано документально врачом-гинекологом, то не очень-то и испугалась. Её возлюбленного же такой факт и вовсе привёл в восторг, и вот… решено: млея от волнения, сияющая парочка подаёт заявление в ЗАГС, чтобы в наиближайшее время сочетаться узами законного брака.

Беременность проходила без осложнений, и вообще всё шло прекрасно. Они уже перелистывали страницы всевозможных словарей и справочников, выбирая правильное имя будущему малышу. Единственным их небольшим разногласием по этой приятной теме был пол ребёнка. Мария, как и большинство молодых женщин, собирающихся рожать впервые, хотела своим старшеньким дитём видеть непременно девочку-няньку, которую сначала научит вязать замечательные пуховые платки, а потом приобщит к заботливому уходу за последующими братиками, а Виктор, как почти всякий без пяти минут молодой отец, настаивал на сыне, которого обязательно, когда тот вырастет, командирует в космос покорять другие миры.