Интернатские. Сентиментальность в бою неуместна

Входная дверь дома вдруг распахнулась и во двор стремглав выскочила с растрёпанной и окровавленной головой Она.

– О-ё-й! Убивают! – громко вопила перепуганная насмерть Мария, пробиваясь сквозь толпу к калитке.

Вырвавшись на улицу, Она, не сбавляя скорости, во весь дух помчалась к центру городка, где располагались административные учреждения, непрерывно крича на бегу:

– Караул! Спасите! Милиция!

Народ, толпившийся во дворе и за его пределами, на какой-то миг растерялся и расступился перед мчавшейся со скоростью ракеты Марией. Но тут же, как по команде, опять тесно сомкнулся в плотную стенку, едва вслед за женщиной, с топором в руках и с криком «убью, с-сука!» из дома выбежал с не меньшей, чем Мария, скоростью бледный от гнева Николай Захарович. Те, что попроворнее, мужчины изловчились и, перехватив его за руки, повалили наземь, обезоружили, окатили из ведра холодной водой и принялись успокаивать, как могли.

– П-промазал в темноте, з-зараза, не убил подлюку! – горько, чуть не плача, сокрушался обезвреженный, но всё ещё на всякий случай крепко удерживаемый несколькими соседями хозяин дома. – Но, гад буду, порешу эту тварь за своих пацанов!

– Ты, дурила, и так полбашки ей снёс, да фингалов понаставил. Харя у неё – видал? – сплошной синяк. Вон с какими воплями да визгами в милицию ускакала, – урезонивали его. – Посодют ведь тебя, голубок сизокрылый, за милую душу. Да надолго. А пацанам твоим невинным что, легче от этого будет?

– Ой, а мальчонка-то, мальчонка жив ли? – в тот же момент, как только мужчины свалили на землю бушевавшего Николая Захаровича, присутствовавшие здесь женщины устремились в дом, повключали во всех помещениях свет и обнаружили на кухне в углу за печкой потерявшего сознание, всего в кровоподтёках Колюху.

– Скорую, скорую давайте вызовите кто-нибудь! – опять раздался тот же беспокойный женский голос. – У кого здесь ближе всех есть дома телефон? Да у тебя же, Манюня!

Машина скорой помощи и милицейский автофургон подъехали одновременно. Пока двое дюжих милиционеров в тёмно-синей форме выполняли необходимые формальности по задержанию Николая Сухорукова-старшего и производили первичную фиксацию на бумаге обстоятельств совершённого им преступления, врач и санитар перенесли на руках полуживого Колюху Сухорукова-младшего в машину, где сразу же, не откладывая, начали приводить его в чувство. Как только мальчик раскрыл глаза и лицо его чуть порозовело, «скорая» на полном газу помчалась в больницу, а вслед за ней – с обрывком железной цепи на ошейнике Барбос. Разведав дорогу и запомнив, в какую дверь лечебного корпуса внесли мальчишку, пёс вернулся к дому, разыскал в толпе заплаканного Илюху и проводил его туда, куда только что увезли Колюху.

Дежурный врач оказалась женщиной добросердечной и сразу, без лишних расспросов и формальностей приютила и Илюху, оставив его в больнице в соседней с колюхиной детской палате. А Барбос, опьяневший от полученной впервые в жизни свободы, убедившись, что его юные двуногие друзья в безопасности, позволил себе расслабиться и, отдавшись стихийной воле унаследованного им от далёких предков боевого инстинкта, бросился возбуждённо рыскать по окрестным улицам, переулкам и прочим общедоступным территориям городка. В охотничьем азарте ворвавшись на территорию большого, почему-то не охраняемого двора, он проник в сарай, где громко раскудахтались всполошившиеся куры, задавил и, войдя в раж, растерзал несколько из них. А затем, ещё более опьяневший от вкуса свежей крови, долго носился по ночному простору городка, устраивая переполох везде, где появлялся, и легко уходя от погони там, где её пытались организовать.

Глава 7. ШОК

(если б деревья умели говорить)

Утром в палату к Колюхе приходила строгая на вид дама в милицейской форме, долго расспрашивала его и не отходившего от постели брата Илюху о подробностях происшедшего вчера вечером и их жизни вообще. В некоторые моменты их рассказа у этой не юной уже, видавшей виды и далеко не слабонервной сотрудницы правоохранительных органов на глаза наворачивались слёзы. В ходе беседы в палате появилась специально приглашённая следствием одна из школьных учительниц, в присутствии которой, как, оказывается, положено по закону, братьям пришлось основную часть рассказанного повторить снова. Потом милиционерша и учительница совместно составили два протокола: один из них содержал показания несовершеннолетнего потерпевшего Сухорукова Николая Николаевича, а другой – несовершеннолетнего свидетеля Сухорукова Ильи Николаевича.

Через неделю начавших уже тосковать в больничной атмосфере близнецов, сразу после очередного утреннего врачебного обхода, выписали домой. И, наверное, зря это было сделано именно в тот день, да ещё и в понедельник – день по всем меркам тяжёлый. Очутившись в собственном дворе, братья испытали такое душевное потрясение, от которого долго не смогут оправиться.

Открыв калитку и шагнув по привычке сначала к Дереву, чтобы поздороваться с ним и Барбосом, Илюха с Колюхой остолбенели: на толстом суку Дерева висела с вывалившимся языком огромная, вытянувшаяся в человеческий рост мёртвая серая собака, как две капли воды похожая на их четвероногого друга. Близнецы молча плакали и никак не могли уразуметь, за что и кто мог сотворить такое. Неужели – их отец? Не может быть! Мачеха? Нет, слабовата физически для подобной экзекуции и слишком уж боялась свою же собаку, чтобы решиться собственноручно казнить её. Милиция, чужие люди? Тоже вряд ли. Барбос просто так не даст себя в обиду, посторонним – особенно. Да и разве можно, в конце концов, убивать таких добрых и благородных друзей человека? Но, даже если бы и было за что, и смогли бы чужие каким-то чудом с Барбосом справиться, то разве стали бы они расправляться с ним таким демонстративно варварским способом, да ещё именно здесь, в этом дворе, практически не скрывая своё злодейство от глаз людских? Так значит всё-таки это – дело рук их отца… но зачем?!

Лёгок на помине, из дома вышел в рабочей одежде и с большим ножом в руках Николай Захарович. Посвистывая, и о чём-то по давнишней своей привычке вполголоса разговаривая сам с собой, не заметив вовремя отпрянувших за угол сарая сыновей, он подошёл к Дереву и одним взмахом ловко обрубил верёвку, на которой был подвешен Барбос. Затем взялся за обрезок верёвки и поволок мёртвого пса за угол дома куда-то на заднюю часть двора. Через некоторое время вернулся и, так же не замечая всё ещё таившихся за сараем Илюху с Колюхой, отправился на работу.

Спустя минуту из дома, оглядываясь по сторонам, вышла и Она с хозяйственной сумкой в руках и в большом светлом цветастом платке, которым были плотно окутаны голова и большая часть лица. Заперев дверь на висячий замок, спрятав ключ в обычном условном месте и тяжело вздохнув: «Ох, жизни, жизни-и», мачеха удалилась. Возможно – на работу, как отец, а скорее – на процедуры в поликлинику. Ведь, по слухам, дошедшим до Илюхи с Колюхой во время их пребывания в стационаре, отец, прежде чем его в тот вечер забрали в милицию, успел здорово наподдавать ей. Даже топором по башке съездил разок! Неспроста же Она теперь такая

укутанная ходит – прячет от людей следы заслуженного наказания.

Как только мачеха скрылась из виду, Илюха и Колюха, выйдя из укрытия, побежали за угол дома, куда отец на их глазах уволок Барбоса. И в глубине заднего двора увидели холмик свежевзрыхленной земли – могилу их четвероногого друга. Не сдерживая больше своих чувств, заревевшие теперь уже в голос братья вернулись к Дереву, забрались на его верхние ветви и долго, всхлипывая, оплакивали свою первую после смерти матери серьёзную утрату.

Вот и стало их в этом дворе на одного меньше. Теперь единственным для близнецов настоящим другом на данной территории оставалось Дерево, которое знало и помнило всё, что здесь когда-либо происходило, но, увы, не могло рассказать. А если бы оно умело говорить, то наверняка без утайки поведало бы своим маленьким друзьям грустную историю злодейства, совершённого тут на исходе минувшей ночи.

Глава 8. СГОВОР ПОНЕВОЛЕ

(худой мир – всё же не тюрьма)

Трое суток с момента задержания слесаря-моториста городского автопарка Николая Сухорукова, подозреваемого в покушении на убийство своей жены и находившегося теперь в камере предварительного заключения, руководство местного отделения милиции ломало голову, как честнее и правильнее разрешить непростую дилемму: по закону поступить в этом неординарном случае, или же – по совести?

Конечно, жена Сухорукова, вне всякого сомнения, – стерва, каких мало. Подняла руку на ребёнка и за несколько конфеток чуть не лишила его жизни. А до этого, как рассказывают люди, буквально голодом морила своих пасынков-близнецов, держала их в полном смысле слова в чёрном теле. И против неё тоже справедливо возбуждено уголовное дело, хотя и мера пресечения применена более мягкая и гуманная, чем следовало бы подписка о невыезде с постоянного места жительства до окончания расследования.

Но, с другой стороны, ей тоже причинены телесные повреждения. Как предварительно оценил приезжавший из района судебно-медицинский эксперт – средней тяжести, повлёкшие кратковременное расстройство здоровья и временное ограничение работоспособности. И, судя по обстоятельствам дела, прямой умысел Сухорукова на убийство здесь налицо. Смягчить санкцию, то есть переквалифицировать совершённое деяние на статью уголовного кодекса менее строгую – те же действия, но совершённые в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения? Возможно, конечно… но быть осуждённым к лишению свободы, хотя и на меньший срок, пусть даже условный, Сухорукову в таком случае всё равно придётся.

По закону в пределах ближайших семидесяти двух часов, то есть трёх суток, необходимо получить у районного прокурора санкцию на арест горе-убийцы с предъявлением ему официального обвинения, или – отпустить это общественно опасное лицо под такую же подписку о невыезде, как и его жену. И тогда это лицо может в очередном пьяном угаре натворить ещё неизвестно каких дел. А если по совести… таких злых мачех, как жена Сухорукова, в некоторых народных сказках даже добрый Дед Мороз не щадил за их бесчеловечность, наказывая, в назидание другим, в меру жёстко. Да и общественное мнение в городке однозначно на стороне Сухоруковых-мужчин. Только вот незадача: наказывая по-справедливости мачеху, придётся отдавать под суд и отца близнецов. А их потом куда? В детский дом – жалко. Уж больно хорошие парнишки. Как сообщили из школы, оба – круглые отличники. А в такой грубой среде, как детдом, испортиться могут легко и быстро. Но, намного ли лучше им сейчас в такой семье? Да-а, задачка…

После долгих и сложных дебатов и размышлений стражи правопорядка решились-таки на должностное «упущение», а если честно – на прямое нарушение: вместо чёткого следования букве закона попробовать найти компромисс с потерпевшей-подозреваемой, истязательницей ребёнка и одновременно жертвой нападения мужа-пьяницы и, если она согласится отозвать своё заявление о покушении Сухорукова на её жизнь, аннулировать оба возбужденных уголовных дела.

Мария пошла на такой компромисс не сразу. Сначала была непреклонна: такому изуверу и придурку, как злостный пьяница и дебошир Сухоруков, место – только в тюрьме, а его гадёнышам-сынкам – в детской исправительной колонии. Но под дружным безапелляционным давлением соседей, которые всерьёз грозились кончить дело самосудом над ней, совершившей многократно более тяжкое , чем Сухоруков, преступление, тщательно взвесила все «за» и «против», и нехотя уступила, выдвинув ряд условий. Во-первых, милиция арестовывает, и на этот раз окончательно, Сухорукова при его малейшей попытке какой-либо агрессии по отношению к ней. А во-вторых, Николай обязан окончательно же избавить Марию от Барбоса. Ведь после нашумевшего и известного теперь всему городку происшествия от мстительного пса можно ждать самого худшего. Да и за растерзанных Барбосом в ту ночь кур, хочешь, не хочешь, а придётся выплатить в пользу их хозяев немалую компенсацию. Имеет ли право жить после всего этого такая собака?..

Все первые сутки после освобождения Николая Захаровича из-под стражи супруги не разговаривали друг с другом. Спать ночью легли не раздеваясь и не выключая света, в разных комнатах. Окна и двери, по настоянию Марии, благо погода позволяла, оставались открытыми нараспашку – в интересах её безопасности: чтобы в случае хулиганских действий Николая можно было максимально быстро выскочить на улицу и позвать на помощь. Сухоруков иронически отнёсся к таким предосторожностям жены, но разубеждать её не стал: пусть побоится, больше уважать будет, с-сука…

На вторую ночь свет погасили. Ложились, хотя и в разных помещениях, но уже относительно по-мирному, раздевшись до нижнего белья. Окна не закрывали, но входную дверь Мария на этот раз заперла на крючок – наряду с остатками страха перед Николаем Она панически боялась внезапного

нападения Барбоса, который своими крокодильими зубищами вмиг кого хочешь загрызёт насмерть, и никакую милицию позвать не успеешь.

А на третью – где ты, логика?! – они молча, не сговариваясь и, как в былые мирные ночи, полностью обнажившись-разнагишавшись, улеглись вместе-рядышком под своё привычное супружеское одеяло…

До конца недели все непростые формальности с полузаконным прекращением, фактически полным аннулированием уголовных дел были завершены. Порвать-уничтожить заявления и письменные показания просто, а как скрыть факты нахождения Сухорукова-старшего за решёткой в течение трёх суток, лечения Сухорукова-младшего в больнице и нахождения там же второго Сухорукова-младшего? Первая же прокурорская проверка работы отделения милиции может причинить много неприятностей его руководству, вплоть до лишения должностей и званий… Но очень уж редкая по драматизму история, очень уж жаль пацанят…

Однако, хоть и закрыто было, при всех сомнениях, переживаниях и опасениях это необычное дело, тем не менее, как ни странно, общественное мнение в городке не только не смягчилось против Марии, пошедшей на компромисс со следствием, а наоборот, ещё более ожесточилось. А с Николаем Захаровичем, которого все в один голос жалели, пока он томился в милицейской камере, теперь перестали здороваться даже ближайшие соседи – ведь он позорно простил злую и жестокую мачеху, чуть было ни за понюшку табаку не угробившую его родное дитя.

– А если б не простил? – огрызнулся он однажды на упрёк сидевших на лавочке и щёлкавших семечки нескольких соседок, мимо которых случайно проходил. – Значица, и она меня не простила б! И посадила б за милу душу годков эдак на несколько. А пацаны? Даром, что без матери, так теперича ещё б и без отца остались. Сиротами круглыми…

– Да на хрена им такой отец после всего этого? – презрительно парировали соседки. – Лучше уж в детдом или интернат какой. Всё были бы сыты, да одеты-обуты. А без матери дети и так, считай что, полные сироты.

Без отца же – только наполовину. Вот и иди, раз уж променял сынов родных на пьянку да на сволочную бабу, лижи задницу своей хабалке! Тьфу…

В следующее после Пасхи воскресенье Мария и Николай, вопреки обычным соблазнам выходного дня, за пределы собственного двора не отлучались. Ни на базар, ни в кино, никуда… у неё всё ещё была забинтована голова, а под глазами не совсем сошли синяки – в таком виде не очень-то приятно показываться на людях. Да и бродивший где-то, до сих пор не возвратившийся домой Барбос мог в любой момент исподтишка напасть из-за угла. Ну, и общая с Николаем причина не выпускала их сейчас в люди – полнейшее презрение к супружеской чете Сухоруковых со стороны всех, кто хоть краем уха слышал об их приключениях в пасхальное воскресенье и позорном, морально уродливом примирении через три дня после него. Примирении не по любви между собой или к детям, а примирении-сделке, унизительной с точки зрения человеческого достоинства. А поскольку городок, в котором они в настоящий момент обитали, был невелик, то обо всех мало-мальски значимых событиях здесь, как в деревне, неуловимо быстро узнавало практически всё население. Именно поэтому, как говорится, сам Бог велел заполучившим по своей вине недобрую славу супругам на некоторое время сделаться полными домоседами, а вынужденное это домоседство попытаться использовать как можно более продуктивно – например, хоть раз за свою совместную жизнь основательно потолковать между собой, разобраться во всём прожитом и пережитом за последние полугода, согласовать планы и действия на будущее.

В повестку дня «серьёзного разговора» решено было включить два основных вопроса: любовь и дети. Третий вопрос, по своей значимости имевший полное право на собственную строчку в повестке дня, Мария обсуждать категорически отказалась. Это – судьба Барбоса, который без каких либо обсуждений и оговорок должен быть уничтожен. Раз и навсегда.

И – немедленно. Иначе… Мария знает, что делать.

– Ружья у тебя, полудурка, нет. И слава Богу! Ножом ты его тоже не

достанешь. Скорее – он тебя самого вместе с ножиком, как цуцика, счавкает, – удостоила всё же Мария несколькими фразами «барбосову» тему. – Лучше, как добрые люди делают – отравить, и вся недолга. Натыкать иголок в кусок хлеба, намазать чем-нибудь вкусным, хоть масла не пожалеть для этого дела, и дать. Сдохнет, как миленький. Только сперва надо его поймать и привязать, да покрепче. Вот и докажи, что ты настоящий мужик, а не тряпка. В постели-то любой из вас горазд запудрить бабе мозги, что якобы герой. Или, ещё хлеще – на беззащитную бабу с топором в Пасху наброситься… а чтоб защитить бабу от зверя лютого, так – кишка тонка.

– Ладно, пёс с ним, с псом! Тьфу ты, бляха-муха, зарапортовался с тобой совсем. Давай по делу. С чего начнём, с нас или с пацанов?

– Давай уж, как получится. Одно от другого ведь всё равно не отделишь, хоть расшибись. Жизни, жизни-и… – с протяжным вздохом ответила Мария и вдруг порывисто прижалась к Николаю: – Как хочется хоть чуть-чуть отдохнуть от всего! Мы ведь с тобой вместе ещё нигде ни разу не были, ни у твой родни, ни у моей.

– Так у тебя её отродясь не было, родни-то! Чего ты мелешь, заговариваться, что ли, начала? В рот те траулер камчатский… – удивлённо осклабился Сухоруков. – Да и у меня давно уже порастерялись все кровные.

– Ну-у, если хорошо поискать, то двоюродных или троюродных завсегда, наверное, найти можно. И погостить где-нибудь в деревне, на природе хотя б с недельку.

– Ты подруга, на что, бляха-муха, намекаешь? Уехать балдеть, а пацанов бросить? Они ж на днях могут из больницы выписаться. Тем более, что Илюха там просто за компанию лежит, полулегально, можно сказать.

– Не кипяшись! Мне лично на больничном ещё долго кантоваться по твоей милости. Ты на своей работе без труда отпросишься на несколько деньков. Подписки с нас обоих сняли, так что можем ехать куда хотим, хоть на все четыре стороны. А для мальчишек оставим немного денег соседке какой-нибудь, хоть той же Манюньке – раз в день сварит, да разок за неделю

постирает-погладит, не надорвётся. Ну, что может случиться в такое короткое время, пока нас не будет, скажи на милость? Отдохнём, а? Не могу я больше на эти рожи соседские смотреть. Того и гляди, заедут чем-нибудь тяжёлым по голове, или втихаря ещё какую гадость подстроят.