Интернатские. Сентиментальность в бою неуместна

– Ну ладно, уговорила, в рот тебе крейсер «Аврору»… можно будет, наверное, куда-нибудь съездить. У меня где-тысь под Оренбургом раньше родня водилась, ну, в Ташкенте кой какие корни, кажись, сохранились. Адреса некоторые у меня вроде бы записаны были, если не выкинул невзначай. Заявимся с подарками – поди, не выгонят.

– Ты, транжира хренов, с подарками всякими, да подачками давай поаккуратней! Знаю я тебя – как хавало своё зальёшь, так всё до последних штанов готов спустить. А семье на что потом жить? Христарадничать прикажешь?

– Заткнись! Вот как раз про семью и хочу тебя, курву, спросить: что же дальше-то? Расходиться со мной ты не собираешься, что ль? Ладно, собаку, допустим, отравили, отдохнуть съездили, пацаны вернулись из больницы… но не уживёшься же ты с ними, особенно после всего этого, атомоход тебе в рот! Да и я, если увижу хоть след от твоих лап на Колюхе после лечения, за себя не ручаюсь – рожу свою целой уже ни в какое зеркало не увидишь.

– Дурак! Думаешь, я и на самом деле такая гадина, как тебе нашёптывают некоторые сучки, с превеликим удовольствием готовые подстелиться под тебя как могучего по мущинской линии соседа, пока их немощные уже в этом деле мужья-алкаши в карты-домино где-нибудь до глубокой ночи режутся? Да я, будет тебе, милый мой, известно, тайком деньги копила на велосипеды для Илюхи с Колюхой, да на лето хотела им путёвки в хороший пионерлагерь достать, чтобы, пока они отдыхают в хороших условиях, самой с тобой в это время помиловаться тут дома с чувством, с толком, с расстановкой. Потому и экономила как могла. А с

Колюхой сорвалась из-за тебя же, недотёпы. Если б ты держал их обоих покрепче в руках, одёргивал хоть иногда – и они бы не давали повода для замечаний, и я была бы куда спокойнее да ласковее. И жили бы всей семьёй дружненько да ладненько, на зависть другим семьям.

– Н-ну, ты и т-тварь! Кого хочешь улестишь, в рот тебе…

У Сухорукова призывно защекотало в паху: он почувствовал быстро нарастающее возбуждение, всегда возникавшее у него при общении с Марией наедине в замкнутом пространстве. В скандальных ситуациях, как ни странно, это возбуждение усиливалось многократно, что, в свою очередь, подсознательно толкало Сухорукова на грубость и хамство по отношению к ней.

В Марии точно так же, как и в Николае Захаровиче, при всей взаимной антипатии и даже проскальзывавшей иногда откровенной ненависти, с момента первой же интимной близости с ним безудержно росла страсть к совокуплению через скандал. Её нутро, помнящее о первом опыте общения с мужским полом как с таковым – заурядном её изнасиловании, разбудившем в теле что-то пугающе мазохистское, и полузабывшее сверхласковые ночи первого брака, теперь в интимные моменты жаждало невежливого обращения, хамски-грубого насилия над собой, и она непроизвольно стремилась, как могла, это насилие и унижение спровоцировать. И в глубине души, конечно же, интуитивно и изначально, как мы помним, тянулась к партнёрам маленького роста, как к наименее опасным в случае возникновения у них желания переборщить, особям. Причём, в данном случае, в этом втором, во многом взаимном в некоторых своеобразностях браке добивалась желаемого не просто успешно, а ещё и каким-то образом оставаясь в постели хозяйкой положения. Скорее всего, потому, что была всё-таки психологически сильнее вечно подвыпившего или похмельного «нонешнего суженного». И не то что потушить совсем, а даже хотя бы чуть-чуть пригасить эту её странную страсть не могло до сих пор ничто – ни отвратительный внешний вид Сухорукова после каждой из его довольно частых больших или малых пьянок, ни даже случавшееся время от времени с его стороны такое совсем уж крайнее безобразие, как рукоприкладство. Парадоксально, что эти предынтимные факты терпимых, в общем-то, по степени болезненности побоев не только не влекли за собой попыток Марии вызвать милицию, а наоборот… в общем, чем похабнее и грязнее они один другого оскорбляли, тем с большей страстью отдавались потом друг другу в постели, и тем острее и слаще, длительнее и мощнее бывала у обоих разрядка. Вот и сейчас, в самый наирабочий момент жизнеопределяющей беседы, поток их серьёзных мыслей на какое-то время оборвался…

Вторая половина разговора, после очередной вспышки и удовлетворения интимной страсти, была более деловитой и целенаправленной, а значит – и более продуктивной. Да-а… что бы в этой суетной жизни ни происходило всякого да разного, а ничего ещё природа не сумела придумать даже близко сравнимого по остроте наслаждения с только что в очередной раз испытанным. А значит… всё остальное надо как-то приспосабливать под это лучшее, от коего ни Николай Захарович, ни Мария отказаться не смогут уже никогда, покуда живы.

Что ж, с этой стороной дела, слава Богу, разобрались. Теперь вопрос второй – мешающие полноценному интиму дети. Скоро летние каникулы, целых три месяца. Здесь могут на первых порах выручить пионерские лагеря. А дальше? Сухоруков с глубокомысленным прищуром в глазах почесал затылок:

– Тут соседки, суки позорные, на меня недавно целым гуртом набросились, в рот им всем по пароходу, чуть не сожрали заживо. Еле отбился. Хреновый, базланят, я отец.

– И правильно базланят! Хоть в этом так же справедливо мыслят, как и я.

– Ты, падла, часом язык свой поганый откусить не хочешь? Ща устрою!

– Попробуй только! Забыл, где побывал давеча, и чуть не остался надолго?

– Да ты послушай, грозная моя… по словам балаболок этих ущербных, моим пацанам, чем жить с таким, по их сволочному мнению, не самым образцовым в мире отцом, лучше пойти в детдом или какой-то там интернат, и будто бы там они сыты и одеты-обуты будут. Хм-м.. ну, детдом ты, маета безродная, сама прошла, знаешь, что это такое, и пусть эти страхолюдные соседки сами туда шуруют. А вот интернат – это что за хренотень такая добряческая, что всем там и сытно, и тепло?

У Марии от удовольствия сладко заныло под ложечкой. Так сложно шла к разговору на животрепещущую тему, и вот на тебе – сам же Николай его и затеял. Теперь главное – не сорвать, довести до нужного результата обсуждение так удачно затронутого.

– Я тоже слышала про интернаты, и – только хорошее. Но тебе об этом не решалась рассказывать, думала – не так поймёшь. Боялась и детей ненароком настроить против себя: могли бы подумать, чего доброго, что сплавить их хочу с глаз долой. А у меня и в мыслях такого никогда не было.

– Да уж настроила, бляха-муха, хуже некуда! В рот те…

– А что, я одна во всём виновата? Сам-то где был, когда они собаке скормили всё со стола в Пасху?

– Заглохни, с-с… – взъерепенившись, да тут же вспомнив, что буянить ему теперь никак нельзя, «посодют ведь за милую душу», и еле-еле, но всё же сдержав желание заехать жене в ухо, Сухоруков оборвал свою привычную-обычную грубость на полуслове. – Разгуделась, как дырявая баржа на мели! Так что, говоришь, за интернаты такие хорошие?

– Там учиться, люди рассказывали, намного лучше и легче, чем в простой школе. Уроки делают все вместе под присмотром воспитательш. Одевают там и обувают полностью, а к каждому празднику даже новое шмотьё выдают, прямо – с ног до головы.

Сухоруков опять задумчиво поскрёб в затылке, достал из красной пачки с надписью «Спорт» сигарету, закурил, обдав Марию вонючим дымом. Та закашлялась, но грубить на этот раз не рискнула – ведь после взаимных оскорблений их разговор почти наверняка опять прервался бы страстной постельной баталией, в результате которой муж, как это периодически случалось с ним, мог мгновенно заснуть как убитый. А этого допустить сейчас было никак нельзя – Николай вот-вот заглотит наживку, и дело сделано: мальчишки этой же осенью исчезнут с её глаз подальше, наверняка – за пределы района.

– И почём вся эта трихамундия? Ну, одёжа там, обувка и остальное. Ведь всё на этом свете стоит денег, до бесплатного коммунизма мы пока, вроде, не дожили. И как там кормят?

– Я узнавала уже, – проговорилась Она, выдавая свою явно не случайную осведомлённость, на которую Николай, к счастью, не обратил внимания, – кормят хорошо, в детской столовой прямо при интернате, цельных четыре раза на дню. Полное обеспечение во всём. А платить, так это берут с кого как. Кто совсем ничего не платит, если нечем. С нас запросят, может, рублей двадцать-тридцать в месяц за двоих. Как раз хватит пенсии, которую Илюха с Колюхой за мать[4 - Имеется в виду государственная пенсия по случаю потери кормильца (одного или обоих родителей), выплачиваемая детям-сиротам до их совершеннолетия] получают.

– Да ни хера они не получают, чего ты, бляха-муха, брешешь? Ты же сама и огребаешь всю эту пенсию, в рот тебе пиратский корабль!

– А куда я её трачу? Всё на продукты и уходит.

– Много я вижу продуктов на столе…

– Вот в интернате и отъедятся как следует, от пуза! Оттуда все очень даже поправимшись приезжают на каникулы.

– Ты, сучара хитромудрая, сбегала бы лучше в магазин за чекушкой, что-то без бутылки трудно разобраться в этом деле.

– Щас, разбежалась! С моими фофанами под глазами лишний раз позориться на людях?

– Ладно, сам схожу. Сегодня ведь ещё и разговор с псиной предстоит, если отловлю, конечно. Надо бы хряпнуть для храбрости.

Мария возражать не стала. Пусть этот притырошный сегодня хоть зальётся, но с интернатом надо дорешать до конца, да и с собакой закрыть,

наконец, чересчур затянувшийся вопрос.

Глава 9. КАЗНЬ

Купив четвертинку водки, уже на подходе к дому Николай Захарович увидел наблюдавшего за ним издалека Барбоса. Пёс, неделю уже не живший дома, нисколько, впрочем, не отощал и выглядел вполне прилично. Сухоруков позвал его нарочито бодрым голосом, но тот реагировал на зов не очень активно, будто чуя в тоне этого голоса какой-то подвох. Развернув купленную на закуску колбасу, Николай Захарович поманил ею Барбоса, который, решившись, наконец, приблизиться к хозяину, с благодарностью принял деликатесную подачку. Как только они, бок о бок, вошли во двор, Николай Захарович продел под ошейник пса конец приготовленной заранее верёвки и завязал флотским, по старой памяти, узлом. Второй конец привязал к нижнему суку дерева и пошёл в дом «хряпнуть для храбрости».

Выпив и приняв совместное с Марией твёрдое решение об отправке детей к началу нового учебного года в какой-нибудь приличный интернат, ещё раз крепко поскандалив и традиционно поимев с ней, как некий почти ритуальный уже довесок к ссоре, пост-скандальную супружескую близость, он несколько раз выходил во двор, чтобы дать Барбосу краюху чёрного хлеба, намазанную сливочным маслом и густо начиненную мелкокалиберными швейными иглами. И всякий раз отступал – рука не поднималась на пса, хотя и не нужного Марии, от настроений которой Николай Захарович теперь, после компромиссного освобождения из милиции, зависел вдвойне, но обожаемого его детьми Илюхой и Колюхой. Родительская любовь Сухорукова к сыновьям была вряд ли слабее плотской любви к этой женщине и странной, в чём-то досадной, но бесспорной психологической зависимости от неё (а не только той сугубо прагматической, что связана с закрытыми, а точнее прикрытыми недавно уголовными делами), вряд ли… но, всё же, женщина победила.

Допив принесённую из магазина водку до конца, Сухоруков, малодушно

отступивший перед волей женщины, но ещё не окончательно растерявший остатки чувства сострадания к живой божьей твари, поразмыслив, решил прибегнуть пусть к более сложному, но зато менее болезненному для пса способу лишения его жизни. Проверив крепление верёвочного узла на ошейнике Барбоса, Николай Захарович, отвязав от нижнего сука Дерева и перебросив через один из верхних и наиболее толстых второй конец верёвки, потянул.

Пёс ощетинился. Инстинкт подсказывал ему: от хозяина, а в собачьем понимании – вожака семейной стаи, которому безоговорочно подчиняются даже такие совершенные двуногие существа как абсолютно одинаковые с виду и почти неразличимые по запаху Илюха с Колюхой, исходит в эту минуту смертельная опасность. Опасность, от которой пока ещё не поздно уйти. И – нетрудно: ведь вожак хотя и главный здесь, но не слишком силён по сравнению с волкодавом. Справиться с ним особого труда не составит. Но… это же – Вожак! А Вожак – это свято. Негоже кусать руку, из которой принимаешь пищу. Даже если рука-кормилица поднялась на тебя самого.

Николай Захарович потянул за свой конец верёвки сильнее. Барбос упирался молча, без видимого проявления встречной агрессии. Дышать ему становилось всё труднее. Он уже начинал хрипеть. Но активно сопротивляться всё же пока не решался: Вожак, возможно, испытывает Барбоса на верность и прочность, или просто решил поиграться таким странным способом. И – вот-вот прекратит, уставши, это непонятное баловство.

Вожак же своих манипуляций не прекращал и верёвку эту ненавистную не отпускал, а наоборот, опершись ногой о ствол Дерева, натягивал её туже и туже.

А Дерево? Оно же – друг! Друг добрый и надёжный. Неужели не поможет, если это всё не игра, а какой-то малопонятный злой умысел? И Дерево, судя по всему, услышало немой зов друга. Сук, на котором Вожак пытался вздёрнуть Барбоса, с треском обломился. И… как назло, сразу под ним оказался другой такой же, даже толще и крепче. Тут уж Дерево ничего больше не могло поделать…

В угасающем сознании Барбоса мелькнуло запоздалое стремление послушаться всё-таки голоса инстинкта, рвануться из последних сил, опрокинуть Вожака и перекусить ему горло за такое вопиющее коварное предательство. Однако… такой, хоть и справедливый по сути, акт возмездия смертельно обидит детёнышей Вожака – самых близких, наряду с Деревом, друзей Барбоса.

Тёплые дружеские чувства к близнецам, не успев озадачить мечущуюся между жизнью и смертью собачью душу, тут же померкли перед высвеченным памятью приятнейшим впечатлением его жизни: последним видением умирающего пса стал миг мимолётной, первой и единственной на его коротком веку любви со случайно встреченной во время недельной свободной беготни по городу бродячей крупной рыжей сукой, которая и сегодня будет ждать его, уже, конечно, безрезультатно, у Большой Помойки.

Сентиментальность в бою неуместна: в решительный момент, когда жизнь твоя висит на волоске, спасти её могут если не счастливая случайность, ниспосланная свыше, то лишь собственная железная воля и мгновенная безошибочная реакция.

Всецело сосредоточившийся на борьбе Вожак, отбросивший в сторону эмоции и мысли, оказался, что элементарно логично, более собранным и точным в движениях, чем потерявший на короткие, но драгоценные секунды контроль над собой Барбос. Резкий сильный рывок за ошейник увлёк пса вверх и его задние лапы, оторвавшись от земли, потеряли опору, судорожно задёргались. Задыхаясь, он впервые с момента своего появления на свет почувствовал головную боль, дикую и беспощадную. Язык его какая-то ужасная сила безжалостно выдавливала наружу, и он уже не помещался в пасти. Глаза и мозг пронзила вспышка нестерпимо яркого света, и сразу же всё вокруг обволокла полная темнота, усугубляемая могильной тишиной. Раз-другой конвульсивно дёрнувшись, Барбос затих навсегда.

Глава 10. ПРОЩАНИЕ

Феноменальный случай… Дерево, одиноко и гордо росшее не первый десяток лет во дворе дома, где минувшей осенью поселились приехавшие с Севера Сухоруковы, огромное и красивое, видное издалека, вдруг в разгар благодатной весны, не успев до полной густоты одеться в свежую изумрудную листву, словно перепутав весну с осенью, начало быстро желтеть и сбрасывать ещё не созревшие, но уже увядающие листья на землю.

Изумлённые горожане, дивясь на эдакий выкрутас природы, недоумевали: ничего подобного на их памяти отродясь не происходило. Чтобы без видимых причин – насилия со стороны, явных болезней и прочих неприятностей творение растительного мира ни с того, ни с сего, накануне тёплого лета засобиралось в зимнюю спячку. Чудеса! Лишь наиболее суеверные, склонные к мистике, как-то связывали этот удивительный факт не с чудом, а с реальными событиями, происходившими в семействе Сухоруковых: наблюдая такое, дескать, не только живое растение свихнуться может, а и мёртвый камень всплакнёт.

Через пару дней после возвращения детей из больницы помирившиеся супруги Сухоруковы Николай и Мария, презрев общественное мнение и не мудрствуя лукаво, собрали в чемодан необходимые вещи, оставили наиболее мягкосердечной из соседок чуток денег на прокорм близнецов и уехали на недельку-другую в одну из глубинных российских деревень погостить к давним знакомым Николая Захаровича.