Кровавый знак. Золотой Ясенько

Кровавый знак. Золотой Ясенько
Юзеф Игнаций Крашевский

В данный том известного польского писателя Юзефа Крашевского входят два бытовых романа.

Роман «Кровавый знак» написан в готическом жанре. Замок Мелтышнцы, родовое гнездо Спытков, овеян разными легендами и тайнами, которые не выходят за его стены. Они не дают покоя одному шляхтичу по имени Репешко. Он во что бы то ни стало захотел разгадать эти тайны…

Роман «Золотой Ясенько» рассказывает о преуспевающем адвокате, который ради карьеры и денег готов отказаться от самых близких людей…

Юзеф Игнаций Крашевский

Кровавый знак. Золотой Ясенько

Перевод с польского – Бобров А. С.

Переводы посвящены Ольге Филатовой (Куликовой) и её дочке Виктории.

Ich Denk an Dich

© Бобров А.С. 2024

Кровавый знак

KRWAWE ZNAMIE

Вступление

Земля, на которой веками живут люди, облагороженная их потом, удобренная костями, засеянная памятками, совсем иначе и сердечней выглядит, чем самая замечательная американская пустыня. Там, где цивилизация не развивалась постепенно, а пришла готовая, созданная, со всеми ресурсами для борьбы и уничтожения дикой природы, там вдруг переход из глухой тишины веков и дремлющей жизни к шуму и действию, которые с собой приносит толпа странников, отражается на облике земли.

Доказательством пусть будут величественные и полные дивных контрастов пейзажи Америки, в которых среди вековых пущ, внезапно поверженных, мчится свистящий локомотив, а в невырубленных ещё лесах возносится обелиск XIX века… фабричная труба, соперничающая со старыми вотальными колоннами Рима и расписанными иероглифами обелисками. Брошенный в этот рай Адам не встречает ни одной памятки человека, который бы ему предшествовал, ни одно воспоминание к этим местам не притягивает. Видны только следы дикого зверя, бури и растительной силы, которая покрывала почву, с жадностью высасывая из неё соки.

Как там, должно быть, пусто, грустно, одиноко этим пионерам цивилизации, переехавшим из старой Европы, каждый уголок которой увивают плющи воспоминаний, где под каждым шагом есть могила, покоится свидетельство скитаний, работы, жизни и смерти… где даже на дне озёр под водой окаменевшие остатки умершей, древней цивилизации.

Как новый дом, в котором никто ещё не жил, если даже красивый, был бы грустным, так и эти завоёванные девственные края всё ещё пустыни, покуда их работа и человеческая мысль не окрестят.

Это продолжение короткой жизни человека, когда за ним, как посмотреть, выстраиваются века.

По праву прогресса, лёгкого для него, человек идёт по протоптанной дорожке. Эта дорожка становится плотиной, гравийной дорогой, железной дорогой, но это всё ещё тот же самый тракт, по которому ходили умершие, что спят на кладбище.

В Люблинском лежит деревня Мелштынцы, которая сегодня носит уже иное название и напрасно было бы искать её на карте. Там зеленела маленькая забытая веточка известной и могущественной семьи Спытков, которая очень рано как-то обнищала и почти угасла. Уже в XV веке Спытки относились к самым богатым и самым значимым семьям в стране. Великолепные надгробия, стёртые надписи, названия обширных владений сегодня единственно свидетельствуют о Спытках. В XVIII веке, когда начинается наше повествование, уже забыли о былом значении панов Спытков. Только изучающие генеалогию, встретившись с этим именем в живом человеке, с удивлением спрашивали, возможно ли, что это те же Спытки, что когда-то.

Можно было в этом усомниться, делая вывод из расходящегося вокруг них молчания, но существенную правду содержали пергаменты и документы, которыми они гордились. От отца к сыну были это издавна люди единого духа и характера, старающиеся только о мире, о тишине, о согласии с людьми, и жизнь, которая никому не мешала, никого не поражала и, никому не давая повода для зависти, позволила им в тени прославлять Господа Бога. Они происходили от Спытков из Мелштына, но им от этого уже, видно, было хорошо, потому что в течение многих поколений они из Мелштынец почти не выезжали.

Должно быть, что-то в старых преданиях их воздерживало от этого; шептали потихоньку, что такой приказ своим преемникам выдал кто-то из Спытков, а они его свято исполняли. Никто, однако, с уверенностью причины этой изолированности не знал, соседи к нему привыкли, обычай освятил этот род жизни и никто им не гнушался в этом спокойном углу.

Мелштынцы с несколькими красивыми деревнями, с большими лесами, очень обширным пространством составляли округлое целое, разграниченное, отдельное и так счастливо расположенное, что люди туда не очень-то имели нужду заглядывать. Маленькое местечко посреди реки и пруда, немного подальше замок на холме, окруженный вечными деревьями; далее по равнине разбросаны деревья и фольварки, поселения, мельницы и единичные усадьбы приживальщиков, старых слуг старой семьи. Уже эта жизнь шла таким течением, что все держалось долго, монотонно, неизменно, а окружающие мелштынский двор люди также служили ему веками, от прапрадедов.

Кто, изганный оттуда какой-нибудь горячкой и желанием новизны, удалялся, уже, пожалуй, не возвращался, потому что не мог бы выдержать в этой атмосфере, такой однообразной, успокаивающей, что, может, лет сто никакой видимой перемены не чувствовалось.

Мелштынская усадьба вызывала любопытство пришельцев, но когда напрасно долбили в её стены и убеждались, что пробить их невозможно, что и люди не имели охоты разговаривать, и паны – знакомиться, в конце концов каждый сдавался и… если бы уж очень был этим задет, то потихоньку улыбался. Громко порицать было нельзя, потому что вокруг, вплоть до Люблина, Спытки насчитывали только друзей; самого легкого упрёка никто против них не нашёл, а кто бы стал выступать против них, подписал бы себе приговор.

Достаточно, что в этом покое дожили Мелштынцы вплоть до конца XVIII века. В окрестностях Мелштынец, на самой их границе, деревня Студенница, роскошное владение, с незапамятных времен остающаяся в руках Студенских, герба Лелива, дорогой перемен и с доплатой перешла к другому владельцу.

Приобрел ее некий Репешко, человек старый, бездетный, известный неслыханной скупостью, а, естественно, также славящийся неимоверным богатством, которое исчисляли баснословно. Пан Никодим Репешко было в то время шестьдесят лет, но он так их носил, словно они у него не превышали трех крестов. Был это человек большого роста, почти гигантского, сильный, хорошо сложенный, с маленькой, как на смех, головой, сидящей на широких шее и плечах. Лицо имел смуглое, рябоватое, пожелтевшее, глазки маленькие, чёрные, выстреженную лысину, руки длинные и жилистые.

Жизнь он вёл чрезвычайно скромную, сам это приписывая набожности и необходимости умерщвлять тело, хотя другие объясняли скупостью; чрезмерно деятельный, ловкий, подвижный. Люди о нем говорили, что никогда не спал, никто его, по крайней мере, спящим не видел, и хотя в его алькове стояла кровать, покрытая старой потёртой лосиной шкурой, с кожаной турецкой подушкой непонятного цвета, не было по ней видно, чтобы он когда-нибудь там спал. Обычно он сиживал в большом кресле с подлокотниками, также обитом кожей, и там его люди днём и ночью находили. Верно то, что, начиная с первых петухов к рассвету, ночью его чаще всего можно было встретить там, где меньше всего ожидали, но никогда в одной позе, на одном месте, всё на разных.

Однажды видели его в полночь при гумнах, в другой день за стадолой, то снова в деревне, в поле и даже в лесу. Как призрак, он иногда появлялся у огня ночлежников на лугах, на перекрёстках, у корчмы, а в бурю, грозы, дожди или снежную вьюгу скорей бы с ним встретились. Это ему ничем не вредило, он потирал руки, трепетал, улыбался и шёл дальше, читая молитву.

Пан Никодим был неслыханно набожный, очень ревностный католик, строгий исполнитель всех практик и такой на вид сладкий, милый и сердечный, так льнущий к каждому, что его хотелось бы полюбить с первого часа.

Но при сближении с ним это становилось невозможным; Репешко целовал, обнимал, унижался и бил себя в грудь, но когда доходило до дела, где нужно было что-нибудь сделать, дать, пожертвовать, он был твёрдым, как скала. По своей привычке он отговаривался мёдом, сахаром, одной лестью и сладостью, но дать ничего не давал.

Он никогда не обижался, был чрезычайно покорным, ради любви к Спасителю прощал всё, хоть никогда ничего не забывал. Обнимал неприятеля, но если мог преподать ему урок, он не скупился, но всегда со скромностью, осмотрительностью и уважением. Репешко имел такое свойство, что везде любил втиснуться, должен был знать обо всем и знать каждого. Не обижался холодного обхождения, проявленного равнодушия или неприязни, казалось, их не понимает, и шёл дальше, всё всегда принимая с наилучшей стороны.

Прибыв в Студенницы, совсем незнакомую ему околицу, пан Репешко, естественно, поехал и к Спыткам, но там ему не очень понравилось, и с тех пор, хотя о них говорил весьма уважительно, прицепился к Мелштынцам с какой-то чрезвычайной жадностью узнать, изучить ближайшие связи и знакомства. Никто ему в этом помочь не мог, но его это не обижало. Был он из того рода людей, что, раз намотав на ус, не легко отказываются от своих соображений. Среди прочих пословиц он часто повторял и festina lente. Если в околице он спрашивал кого-либо о Мелштынцах и Спытках, все сбывали его молчанием и косым взглядом, как бы давая понять, что влез в неподходящий разговор, и остерегали его, чтобы не возобновлял его. Однако это не обескураживало Репешку, а так как это был человек мягкий и ничего не делал силой, шёл помаленьку к цели. Из этих исследований, на вид безрезультатных, ему всегда что-нибудь оставалось, а упорство, с каким ему отвечали молчанием, давало представление о важности этого предмета, которого никто коснуться не смел.

Почему Мелштынцы так горячо интересовали Репешку, догадывались из того, что о нём говорили в Бжеском, где каких-то Поцеев, попав в их дом, он окончательно подкопал и ограбил; думали, что он мог иметь те же намерения в отношении спокойной семьи Спытков. Может, и ошибались, потому что Репешко, сколько бы не вспоминал тех обедневших Поцеев, складывал руки, обливался слезами и говорил о них как об очень достойных людях, несчастная судьба которых обливает его сердце кровью. Не мог даже говорить о них долго, так дорого ему это стоило.

Решив все-таки пробить эту толстую завесу тайны, которая покрывала одинокий мелштынский замок, Репешко поступил очень ловко. Он нашёл одного человека, который бывал там в течение многих лет и, казалось, оставался в наилучших отношениях с усадьбой. Был им пробощ соседнего прихода, ксендз Земец, старичок, добрый человек, но неимоверно легковерный и легко дающий себя подкупить. Хотя в Мелштынцах был местный пробощ и викарий, ксендз Земец, раньше занимавший эту должность, из-за которой добровольно переехал в Студенницы, сохранил приятельские отношения с прихожанами, а иногда ездил туда на святую мессу в замковую часовню; говорили даже, что сам пан Спытек не исповедовался ни у кого другого, только у него. Ксендз Земец был ангелом доброты, но приближаясь к восьмидесяти годам, немного впал в детстве; Репешко его тем подкупил, что стоял в костёле на коленях перед хором, молился со сложенными руками, бил себя в грудь так, что по всему костелу было слышно, а иногда лежал крестом.

Целовал ксендзу руку и так его уважал, как никто из окрестной шляхты.

Правда, когда, поверив в это, старичок попросил немного дерева на поправку огорождения кладбища, пан Репешко отказал, но письмо, содержащее объяснение, было такое смиренное и так его оправдывало, что злиться на него было невозможно. Заметив, что ксендз Земец любит иногда играть в мариаш на здоровье душ, которым не откуда ждать помощи, а за этой своей игрой оживляется и болтает, пан Репешко начал к нему ходить после обеда на партию. Имел также выгоду в том, что это протягивалось до ужина, и что таким образом экономил в доме на излишней должности для готовки на одного человека.

За мариашем постепенно, невзначай он допрашивал старика.

Он был уверен в своём, потому что ксендз Земец уже так с ним освоился, что рассказывал ему анекдоты из времён молодости, но когда только он спрашивал о Спытках, пробощ молчал, как камень, отводил разговор, даже мариаш прерывал, и кончалось на том, что из него ничего добыть было невозможно.

Репешко, убедившись, что подкопы не помогают, решил сделать пролом и предпринять штурм.

Тогда однажды после обеда он снова привлёк отца Земца.

– Э! Оставили бы в покое, – сказал пробощ, – что там интересного в этих Мелштынцах, что они вам спать не дают?

Двое достойных людей… сидят тихо и желают, чтобы свет о них забыл!

Только тут Репешко, положив карты, сказал открыто:

– Ксендз пробощ благодетель… самый достойный, золотой ксендз, с самым любящим сердцем, которого в душе моей ношу, почитаю и нет других слов, чтобы выразить, какими сыновними чувствами я к вам пылаю, извольте мне объяснить, почему то достойное, очень честное, по всем меркам уважаемое семейство Спытков одно на всем свете может использовать ту привилегию, что о них никому говорить не разрешено? Я не льщу себе, что имею более быстрый разум, однако же, не самый последний из людей, а все-таки этого не понимаю.

Ксендз тоже положил карты, опёрся на локоть и, точно голоса в груди не хватало, сказал потихоньку:

– Дорогой пане… Оставил бы ты в покое эту жажду… я расскажу тебе лучше анекдотик.

– Расскажи, отец, анекдотик, я весь внимание, прошу… Человек всю жизнь желает учиться и приобретать, а от кого приобретёт, если не от благочестивых, как вы, и сединами от Бога за примерную жизнь благословенных?

Дав ему выговориться с этими любезностями, без которых Репешко никогда не обходилось, ксендз подпёрся на локоть и начал таким образом:

– Было это более двадцати лет тому назад. Я тогда был викарием в Люблине при костёле святого Михаила, потому что случай, который вам расскажу, правдивый. Давно там ходили слухи, что около того дубового пня, на котором был основан большой алтарь, основатель костёла велел закопать великое сокровище, чтобы, найденное в какой-нибудь крайней нужде Божьего дома, могло служить для поддержки и украшения его.