Кровавый знак. Золотой Ясенько

– Симеон, – наконец заговорил, садясь на лавку, Евгений, – я тут, в родительском гнезде, как чужой. Вы знаете, как меня воспитывали. Редко и коротко я бывал ребёнком в Мелтштынцах; спрашивать отца я об этом не смел; мать слишком грустная и удручённая, чтобы я мог её расспрашивать; а всё-таки я что-нибудь должен бы знать о том прошлом, которое есть для меня тайной. Всё, что меня окружает, побуждает любопытство, не удовлетворяя его. Крутятся дивные мысли, меня это дразнит. Ты, мой добрый старичок, мог бы многое мне прояснить, многому научить. Я хотел, – добавил он, – просить тебя, чтобы ты объяснил мне то, на что я смотрю, и чего понять не могу.

Симеон, выслушав его, опустил грустно голову; очевидно, боролся с собой.

– Что же я знаю? – сказал он. – Слухи, которые потихоньку передавались из поколения в поколение, а в устах людских даже правда, проходя через них, приобретает совершенно другие формы и её трудно найти, когда состарилась не написанная. Впрочем, мой добрый пане, нужно ли тебе заранее уже знать всё, сокрушаться и бояться? Наконец, наконец я боюсь… а если бы я хотел, не сумею в старой голове найти то, что вложил в неё я смолоду.

– Мой дорогой, – прервал Евгений, – ты мне должен рассказать, что знаешь… тогда мне станет легче. Я уже не ребёнок, смогу вынести то, что мучает, и отличить фальш от правды; может, я молодо выгляжу, но и меня сиротство и одиночество преждевременно сделали мужчиной.

– Что же мне тебе рассказать? – проговорил старик. – И время ли для этого? Спрашивай меня, если хочешь, я от тебя ничего не утаю. Но час поздний, заметят, что тебя нет, будет бепокойство в замке… а пан Заранек…

– Пан Заранек ничего мне не сделает, – сказал Евгений, – он мой товарищ, ничего больше; никаких прав надо мной не имеет, и рад, когда свободный час ухватит, чтобы погрузиться в свои книжки. Не бойся его, не бойся матери, она обо мне сегодня не спросит.

Симеон замолчал, но вздохнул.

– Что же вы хотели бы знать? – спросил он.

– Всё, потому что ничего не знаю, – живо начал мальчик. – Я знаю по именам моих прадедов и бабок, изображения которых висят в замке. С их бледных лиц, от веков почерневших, немых, я читаю и угадываю тайну. Ничего не знаю. Что означают эти два катафалка? Кто эта красивая женщина с кровавой полосой на шее? Что за череп в шлеме?

Казалось, Симеон глубоко задумался; ему было тяжело достать из груди голос.

– Я обо всём этом знаю немного, только то, что родители принесли с собой и о чём я иногда слышал из вечерних бесед. Но правда это, или сказка? Скорее люди, глядя на дивные старые изображения и нагромождённые памятки, сами придумывали объяснения им. Верь мне, дорогой мой пане, что лучше тебе ещё долго об этом не знать, а когда придёт час правде открыться, Господь Бог пошлёт тебе её через уста матери. Успокойся. Почти в каждом доме летает, как летучая мышь, какая-нибудь чёрная байка, которой не видно днём. Каждая семья имеет свои традиции, но не во всё нужно верить и стоит. Об этих старых портретах ничего бы я тебе не рассказал; я знаю мало и плохо, поэтому не хочу тебя беспокоить. Знаю только одно, что мне кажется несомненной правдой. Прежде чем сюда из Краковского переехали Спытки, с очень давних лет между ними и Яксами была непримиримая вражда. Откуда пошла, этого никто не знает. Преследовали друг друга, тревожили, нападали друг на друга и не раз лилась кровь. Ещё в Краковском ваш предок отомстил одному из Иксов за какую-то обиду. Схватив его и осудив самостоятельно, он дал палачу казнить его в тюрьме. Говорят, что голова этого Иксы в шлеме сохраняется в память об этой мести. Позже Бог за эту смерть тяжело покарал вашу семью, началось искупление. Спытки покинули своё гнездо, преследуемые угрызениями и местью Иксов, которые, специально их преследуя, уселись под их боком в Рабштынцах. Но приговоры Божьи непостижимы. Иксы отомстить не могли и род их погиб до последнего. Этим последним есть тот, которого сегодня мы здесь видели в замке… которого вы, возможно, добрый пане, пригласили сюда первый раз сами.

– Да, я, я! – крикнул Евгений, вскакивая с лавки. – Что же я сделал! Видишь, старик, как можно нагрешить по неведению! Но сегодня я почувствовал к нему неприязнь, антипатию, какое-то отвращение, и ноги его тут больше не будет. Думаю, что даже мать моя, должно быть, не совсем о том знает, хотя сопротивлялась в начале, ругала меня; но теперь, теперь с ним более милостива.

Говоря это, он неспокойно прохаживался по подземелью; старый вздохнул.

– Я должен вам ещё одно добавить, – шепнул он тихо. – Каштелянич Якса, на которого мы тут, хоть издалека, с молодых лет его смотрим, нехороший человек; не имеет веры, живёт как дикарь, часто шалеет, пренебрегает людьми и собой. Его все опасаются, у него нет друзей, не старался окружить себя семьёй, он есть страхом и удивлением.

– Вы думаете, он знает о том, что случилось между нашими семьями, что сохранил наследственную ненависть? Что с ней сюда прибыл? – спросил Евгений, глядя на Симеона.

– Как же он мог не знать об этом? – сказал старик. – Для него это, может, единственная цель в жизни, потому что только ненависть и зависть остались ему на последний корм.

– И посмел прибыть сюда с ложью на устах?

– Хуже, потому что с предательством в сердце, – добавил Симеон, – нужно его остерегаться, следует избегать. Этот человек тем более опасен, что может принять любую внешность, что обманет сердечность, что будет смеяться, когда внутри его грызёт гнев, что способен на всякое зло.

– Благодарю тебя за предостережение… – через мгновение сказал Евгений, потирая лоб. – Поэтому ты видишь, что я узнал полезные вещи. Мать сразу была права, а я был невнимателен. Только сегодня меня предупредило предчувствие, или, скорее, несколько неприятных слов, которыми ранил меня этот человек.

Молодой человек замолчал. Симеон приблизился к нему, схватил за руку и начал её целовать.

– Довольно уже этого, – сказал он тихо. – Не спрашивай меня, потому что беспокоишь сам себя. В своё время ты всегда узнаешь о своих обязанностях и возьмёшь наследство отца. Будь терпелив, паныч, а если во избежание опасного соседа нужно удалиться из Мелштынец, проси мать, пусть выезжает. Вы уже слишком засиделись в этом углу, в этой пустыне; нужно и следует Спыткам идти в люди. Пусть вас иной, более здоровый, может, чем здешний, воздух обдует и оживит.

Задумчивый Евгений пожал старичку руку.