Нетеатральный разъезд

Тургенев. Николай Павлович явно хотел приглушить в обществе резонанс, вызванный смертью Пушкина. Отсюда и ночная отправка тела, и гонка в Святогорье, и запрет на возможные встречи и проводы.

Жуковский. По-моему, вы справились со своей задачей…

Тургенев. В меру сил и разумения.

Жуковский. Государь не случайно же прилюдно пожал вам руку.

Тургенев. Он поблагодарил меня за раскопки в европейских архивах.

Вяземский. Или за тайные похороны Пушкина? Видимо, жандармское высшее наблюдение доложило, как негласными мерами устранило все почести опальному поэту и предотвратило тем самым неприличную картину торжества либералов…

Тургенев. Возможно. После того, как ко мне подсылали камердинеров из известного нам ведомства, рукопожатие – это сдвиг к лучшему. На большую милость императора рассчитывать не приходится. Важно, что его одобрение моих архивных трудов позволит мне наконец выехать к брату в Лондон.

Жуковский. Как там Николай Иванович? Не забыл родину?

Тургенев. Наблюдает нашу жизнь с болью душевной. А я уже не надеюсь выхлопотать ему возвращение в Россию.

Вяземский. Да стремиться ему в родные пенаты и не надо: приговор Следственной комиссии не отменен, и государь наш памятлив. До сих пор, по-видимому, сожалеет, что брат ваш не разделил судьбу тех пятерых. А мне по-христиански приятно, что хоть одной жертвой в стране меньше. Отмыться от грехов молодости ни я, ни Пушкин не смогли. И «Исповедь» моя не помогла: не поверил государь в мое перерождение.

Жуковский. А Пушкин, судя по оставшимся бумагам, всю жизнь отбивался от окриков Александра Христофоровича.

Тургенев. Отсутствие конституции закрепляет всеобщее бесправие, а всякое напоминание, активное или пассивное, об элементарных человеческих правах приравнивается к бунту. И значит, воспитание законопослушных граждан отодвигается в далекое будущее.

Вяземский. Да еще в какое далекое!

Тургене в. Но жизнь на чужбине дорога, и мне, видимо, придется имение брата продать, чтобы Николай мог спокойно дожить век изгнанником, но не нищим.

Жуковский. И вы пойдете на это?

Тургенев. Иного пути не вижу, совесть моя помещичья. Когда-то брат ярем барщины старинной оброком легким заменил и раб судьбу благословил, а я вынужден продавать землю вкупе с крестьянами. И как поступит с ними новый владелец? Сердце неспокойно за них, а что делать?

Жуковский. От рабовладельческой психологии нам не уйти.

Вяземский. Владея крепостными душами, сами становимся рабами. Полагаем себя высшим обществом, князьями и баронами, опорой империи, столбовыми дворянами числимся в каких-то ветхозаветных книгах. Но Александр Христофорович рассеивает эти заблуждения довольно эффективно. Мне, Пушкину, Дельвигу он не раз грозил Сибирью. Собственное мнение уже возмущает власть. А указание на недостатки приравнивается к подрыву устоев.

Жуковский. При Дворе шел разговор о каком-то верноподданном, который написал Государю откровенное письмо в том смысле, что покровительство и предпочтение иностранцам день ото дня делаются нестерпимей, увеличиваются злоупотребления во всех отраслях правления; неограниченная власть, врученная недостойным людям, стае немцев, как там сказано, порождает ропот и неудовольствие в публике и самом народе.

Тургенев. И какова реакция государя?

Жуковский. Приказано найти автора для соответствующего внушения.

Вяземский. Что и подтверждает мою мысль.

Тургенев. В Италии, глядя на венецианских колодников, я вспоминал, что наши сестры и дочери плясали в дни коронации Николая Павловича под звук цепей, в коих шли их друзья и братья в Сибирь. Одно успокаивало: молодые супруги летели туда же, к мужьям и женихам своим, чтобы зарыться с ними в вечных снегах до радостного утра.

Вяземский. Придет ли оно, это утро?

Тургенев. Надеюсь, новое царствование будет более либеральным: на престоле окажется ваш воспитанник, Василий Андреевич.

Жуковский. Я бы не стал возлагать больших надежд на моего, как вы говорите, воспитанника. Слишком большой простор для развития в будущем самодержце как положительных, так и отрицательных свойств. Мое влияние на него ничтожно. Я для него лишь представитель скуки. А привычка видеть себя центром всего и считать других только принадлежностью вредна для собственной души и унизительна для окружающих.

Голос. Что ни говори, мудрено быть самодержавным.

Тургенев. Как он отнесся к смерти поэта?

Жуковский. Искренно пожалел о невозвратимой потере необыкновенного таланта, обещавшего так много русской литературе.

Вяземский. Иными словами, о покойниках или хорошо, или ничего.

Жуковский. Я пытался посеять в наследнике симпатии к Пушкину, но вряд ли мне это удалось. Мой ученик не любит литературы и литераторов. И каждая встреча с наследником отдаляла поэта от Двора. Пушкин не скрывал своего пренебрежительного отношения ко Двору и верноподданным государя. И мнение престолонаследника о Пушкине скорей всего было бы тождественным мнению братьев Романовых. Для Пушкина, переживи он Николая Павловича, мало что изменилось бы.

Вяземский. То есть, и в будущем предстоит кланяться монарху. Мне-то, писавшему некогда Конституцию…

Тургенев. Даже отдаленное будущее не сулило поэту радости…

Жуковский. А настоящее повергало в отчаяние. И ведь он был искренно предан государю, чувствовал расположение и симпатию к нему.

Вяземский. Но уж точно он не был ни либералом, ни сторонником оппозиции. А шутки, независимость характера и мнений – не либерализм, не систематическая оппозиция. Он мог обмолвиться эпиграммой, запрещенным стихом; на это нельзя смотреть как на непростительный грех: человек ведь меняется со временем, его мнения, принципы, симпатии видоизменяются.

Тургенев. Тут я позволю себе возразить вам. Мнения, возможно, меняются при знакомстве с новыми фактами. С принципами и убеждениями сложнее. Изменив своим убеждениям в угоду жизненным обстоятельствам, себя перестанешь уважать.

Вяземский. Не стану спорить Но желание властей отлить все характеры в одну форму, значит желать невозможного, хотеть переделать творение божье.

Тургенев. Беда наша: власть не верит народу, народ отвечает неверием власти. Отсюда и преследование всех, кто идет не в ногу с марширующими по команде.

Жуковский. Тут даже наследник был наказан за то, что на параде его полк прошел не тем аллюром, который был предписан государем.

Тургенев. Любопытная иллюстрация к нашим сентенциям о либерализме.

Вяземский. Другой и не надо. В России названия политический деятель, либерал, сторонник оппозиции – пустые звуки, слова без значения, взятые недоброжелателями и полицией из иностранных словарей, у нас совершенно не применимые.

Тургенев. Слова взяты из донесений послов своим правительствам.

Жуковский. Да, заимствуем иностранные слова, не вдумываясь в их смысл.

Вяземский. Они изначально бессмысленны, потому как нет поприща, на котором можно было бы играть эти заимствованные роли, и где те органы, которые были бы открыты для выражения подобных убеждений?

Тургенев. Петр Андреевич, эмоциональность выдает в вас оппозиционера.

Вяземский. Плохо, если выдает. Оппозиция у нас – бесплодное и пустое ремесло, она и у народа не в цене, и может быть лишь домашним рукоделием для себя.

Тургенев. А нынешнее волнение – не доказательство противного?

Вяземский. Это показательный, но кратковременный всплеск.

Тургенев. Долговременное терпение грозит сокрушительными потрясениями. Жить на пороховой бочке опасно.

Вяземский. По-моему, Грибоедов сказал, что терпение – это добродетель тяглого скота. На эту добродетель только и остается надеяться.