Нетеатральный разъезд

Тургенев. Терпением нельзя злоупотреблять. Особенно народным.

Вяземский. А мы кто, не народ? И мы привыкли молчать и терпеть при всех своих званиях и достоинствах. А нет ничего безвкуснее, чем терпение и самоотречение.

Жуковский. Что вспоминать Грибоедова? И Пушкин был нетерпелив:

Голос.

Будь проклята любви отрада!
Проклятье соку винограда
И искрометному вину –
Надежд и веры всей святыне,
Но более всего отныне
Терпенье пошлое кляну!

Вяземский. Да, для него терпеть и молчать – это похоронить себя заживо. Дельвиг правильно сказал: «Пушкин – он и в лесах не укроется: Муза выдаст его громким пением…»

Тургенев. А я, едучи в Святые Горы с мертвым телом его, постоянно слышал стихи, что он читал мне в декабре: «Нет, весь я не умру…»

Голос.

Душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит,
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит…

Жуковский. Он предвидел свое бессмертие.

Тургенев. Но сколько пропало с ним для России, для потомства! Последнее время мы часто виделись с ним и очень сблизились.

Жуковский. Вы же соседями были – несомненное удобство для встреч.

Тургенев. Причина не только в этом. Я находил в нем сокровища таланта, знания о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные. Он был полон идей, и мы очень сходились друг с другом в наших нескончаемых беседах. Мы с трудом кончали разговор, в сущности, не заканчивая его, верней, не исчерпывая начатой темы.

Вяземский. А вспомните вечер у австрийского посла!

Тургенев. Очаровательный вечер… Он напомнил мне самые интимные салоны Парижа. Беседа была разнообразной и очень интересной. Барант рассказывал пикантные вещи о Талейране, Пушкин – анекдоты времен Петра Первого и Екатерины Второй. Князь вносил свою часть остротами достойными и оригинальными.

Жуковский. Пушкин был в своей стихии.

Вяземский. Александр Иванович о себе забыл сказать.

Тургенев. Кажется, я тоже был на высоте этих корифеев литературных салонов.

Жуковский. Я не скрываю пристрастия, но ведь действительно одарен был человек и памятью необыкновенной, и вкусом утонченным, живостью, тонкостью и ясностью ума. Суждения его невозможно было оспорить. А уж когда говорил о политике, казалось, что слушаешь человека, заматеревшего в делах государственных.

Вяземский. Да не был он политиком! И почитал себя лишь поэтом!

Тургенев. И поругивал Европу, не выезжая дальше Кронштадта. Но никто не льстил так моему самолюбию… Для себя, а не для других постараюсь вспомнить слова, кои он мне говаривал о некоторых письмах моих. Да, как поэта его весьма обременяло поручение писать историю Петра. Предвидя заранее, какой это убийственный труд, он ни за что не согласился бы на него.

Жуковский. Странно…

Тургенев. Странно это было слышать от него. Его интеллект вполне позволял этим делом заниматься.

Жуковский. Да, он жаловался, что чужой ум его стесняет.

Тургенев. Что он имел в виду?

Вяземский. Жалоба вполне естественна. Деятельность Петра столь многогранна и неоднозначна,. что оценки ее могут быть противоположными. Видимо, взгляды Николая Павловича и стесняли Пушкина.

Тургенев. По-моему, Пушкин не мог примирить взаимоисключающих требований: оправдать жестокие деяния самодержца и при этом не оскорбить тех, кто ждал апофеоза преобразователю.

Вяземский. Честность в освещении истории дорого стоит.

Тургенев. Слава богу, я лишь архивариус и могу безбоязненно копаться в тайнах европейских монархов. Но судьба меня мыкает из края в край. Уж и сердце желает угомониться, осесть где-то. А что-то мчит меня неодолимо от Холмогор до Неаполя, с берегов Сены и Дуная на Москву-реку, с Темзы на Волгу! Едва могу дать отчет себе самому в побудительной причине моих странствий.

Жуковский. Вы же не забываете о трудах своих в архивах.

Тургенев. Потому и ношусь из края в край, что не забываю. В Италии собрал я материалы о старой России, которые могут обогатить нашу словесность. Я провел в тамошних архивах все лето и часть зимы, хлопотал с библиотекарями Ватикана и Флоренции, поработал и в Лондоне. В вихре парижской зимы и в зефирах весны римской я жил для России. Наши дипломаты не помогали мне, соотчичи чуждались, и вряд ли те и другие сплетнями не вредили моим занятиям.

Вяземский. Господам российским и там неймется? Остается признать, что наши врожденные задатки и не пропьешь, и в рулетку не проиграешь.

Тургенев. Только в труде я и находил отраду. Копаясь в истории, часто стыдился за русских, но, сравнивая своих с чужеземцами, Талейрана с Остерманом, одну эпоху с другою, видел в законах, по которым растут, падают и гниют народы, а с ними и личности, – повторение одного и того же…

Вяземский. Императору было за что благодарить вас…

Тургенев. Я не к тому говорю. Многое из привезенных материалов мы обсуждали с Пушкиным, и он готов был печатать мои письма без особой правки в своем журнале. Надеюсь, что в этом году «Современник» будет издаваться в пользу семьи поэта. Пусть все мои письма, отмеченные Пушкиным, печатаются безвозмездно.

Жуковский. Благодарю вас, Александр Иванович. Это будет по достоинству оценено потомками.

Тургенев. Высоких слов по этому поводу не надо.

Жуковский. В отличие от вас я не могу похвастать своими безоблачными отношениями с Александром. Совесть не позволяет.

Тургенев. Перед умершими все мы испытываем какую-то вину.

Жуковский. Моя вина совершенно конкретная. Я, именно я настоял пару лет назад на продолжении им службы.

Тургенев. Вы сделали это из добрых побуждений…

Жуковский. Видит бог, я желал лучшего. В деревне его ждало постепенное угасание таланта из-за недостатка общения, отсутствия архивов и библиотек. Полагал что поэт должен быть в центре событий, в столице, возле трона.

Тургенев. Ваши желания и логика мне понятны, но…

Вяземский. Но Пушкину нельзя было приближаться к трону! Близ царя – близ смерти. И хорошо, если на войне.

Тургенев. Я так и хотел сказать. Всемирная история это подтверждает.

Жуковский. Прошением об отставке он попытался выйти из того круга людей и обстоятельств, которые ныне привели его к смерти. Тогда уже он понимал невозможность для себя, для семьи, для своего творчества жить в столице.