Нетеатральный разъезд

Жуковский. Вы, Александр Иванович, говорили о зарубежной дороговизне? Но и в Петербурге не всякому по карману жить. У Пушкина эти шесть лет доходы составляли до сорока тысяч в год. Это его гонорары до 27 тысяч и 14 тысяч от заклада имений и казенных ссуд. Тратилось до 30 тысяч на питание семьи и дворни, лошадей и экипаж, обновление одежды. Но…

Вяземский. Но вы не все траты назвали.

Жуковский. Не все. Столько же уходило на подарки, предметы роскоши, поездки, карты и покрытие чужих долгов. Брат проиграл 30 тысяч – долг оплатил Александр. Брат просит денег на экипировку, зять – на сестру. И считают это в порядке вещей. Он всем чем-то обязан. Павлищев, требуя денег, даже объясняет поэту: «Вы богаты если не деньгами, то кредитом». Но и кредит истощался. И он готов был отдать все свои наследственные права, лишь бы его оставили в покое.

Тургенев. Он говаривал, цитируя Бэкона, что деньги – хороший слуга, но плохой хозяин, и уважал в них единственный способ благопристойной независимости.

Вяземский. Шутил даже: «Я пишу для себя, печатаю для денег, а не для улыбок прекрасного пола».

Жуковский. Это и в стихах есть:«Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». После женитьбы его уделом стал поиск денег. Не знаю, когда он успевал работать, но, разбирая его бумаги, совершенно убедился, что рукописей осталось достаточно, чтобы погасить все долги и более того.

Тургенев. Как же это случилось?

Жуковский. Цензура и наши благонамеренные журналы, пользующиеся покровительством полиции, старались подорвать любовь к Пушкину и преуспели в этом: «Современник» не расходился.

Тургенев. «И Пушкин стал нам скучен, и Пушкин надоел, и стих его незвучен, и гений охладел».

Вяземский. Нам-то зачем повторять эти пошлые вирши?

Тургенев. Повторяю, потому что после таких строк появлялись критические статьи, где последние произведения поэта вменялись ему чуть ли не в преступление.

Жуковский. Согласен. Но, признавшись в нашем уважении к поэту, надо все-таки назвать обстоятельства, причины и виновников дуэли.

Вяземский. Странный вопрос. Да Геккерены и иже с ними…

Жуковский. Кто именно? Какова роль каждого? Мы говорили, что придворная жизнь была ему в тягость. Но и Петербург – город военных и чиновников – его душил. Здесь и дома, как солдаты, выстроены в линии, и местность ровная, как плац, редко освещаемая солнцем, – не для художников, не для поэтов. Что им здесь делать? Писать городские пейзажи, дома и парки, созданные другими? Великий Брюллов пробавляется портретами. Его ли это дело? А что остается поэту без путевых впечатлений, без встреч с новыми людьми?

Вяземский. Да, он без особого желания бывал в обществе, которое считал и презренным, и глупым из-за отсутствия общественного мнения, равнодушия ко всему, что есть долг, справедливость, право, истина; из-за циничного презрения ко всему, что не является материальным, из-за презрения к мысли, красоте, достоинству человека…

Жуковский. Он прозябал в этом обществе, не желая вариться в нем и не имея возможности работать дома или выехать куда-то.

Вяземский. Труд был для него святыня, купель, в которой исцелялись язвы, восстанавливались расслабленные силы. Взявшись за работу, он перерождался…

Голос.

Но лишь божественный глагол
До уха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков, и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы.

Тургенев. Он отвергал общество, но и оно отвергало его. Что же мешало ему ездить?

Жуковский. Недовольство государя подобными выездами и запреты Бенкендорфа.

Тургенев. Разве он не мог напрямую обратиться к императору?

Жуковский. А как вы себе это представляете? С чем обратиться? На кого жаловаться? На семейную жизнь? На долги? На Бенкендорфа? На интриги высокопоставленных недоброжелателей?

Тургенев. Но, возможно, откровенные беседы с императором могли как-то, пусть не сразу. но смягчить их отношения, породить доверие к поэту.

Вяземский. Вы сами-то в это верите? Вы только что утверждали, что общий язык между такими персонами невозможен.

Жуковский. Доверия между ними не было, это очевидно. Особенно после того, как Пушкину стало известно о перлюстрации его писем… Он делится с женой:

Голос: Полиция распечатывает письма мужа к жене, и царь не стыдится в том признаться и дать ход интриге… Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство… Без политической свободы жить можно; без семейственной неприкосновенности невозможно. Каторга не в пример лучше».

Тургенев. Если так, то действительно, выхода у него не было.

Жуковский. Я бы назвал это западней. Все обращения к государю шли через Александра Христофоровича. А граф был пристрастен к Пушкину, в силу ли своих прямых обязанностей, в силу ли собственного неуважения к поэту и русской словесности. Он же – один из членов Следственной комиссии, приговорившей к повешению и вашего брата, Александр Иванович.

Вяземский. Он верил доносам осведомителей, которые отрабатывали свое денежное содержание. Он пятнадцати минут не уделил мне для личной беседы, но часто угрожал ссылкой за мои политические предпочтения, о которых и представления не имел. А Пушкина следовало знать и принимать таким, каков он есть, а не по кляузам доносным.

Жуковский. Пушкин доставлял шефу жандармов хлопоты, которых он в силу своей рассеянности не любил.

Вяземский. Анекдотов о его рассеянности достаточно ходит.

Жуковский. Разбирая бумаги покойного, я более всего наталкивался на выговоры графа и оправдания поэта за каждый шаг и публикацию даже мелкого стихотворения. И я написал графу собственное письмо.

Вяземский. Что же вас возмутило?

Жуковский. Хочу познакомить вас с некоторыми претензиями к графу и обсудить с вами этот крик души.

Тургенев. Будем только признательны за доверие.

Вяземский. Именно так…

Жуковский. Тогда наберитесь терпения. Эмоций через край, поэтому письмо несколько затянуто. Начну вот отсюда… «Граф, все ваши письма к Пушкину выражают благие намерения. Но сердце мое сжималось при их чтении. Надзор есть надзор, в тридцатишестилетнем Пушкине вы видели двадцатидвухлетнего. Каково было бы вам в зрелых летах быть обремененным такой сетью, где каждый ваш шаг истолкован предубеждением, и не иметь возможности места переменить без навлечения на себя укора. В ваших письмах нахожу выговоры за то, что Пушкин поехал в Москву, поехал в Арзрум. Но какое же это преступление? Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой – ему было в этом отказано под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили. И в чем была его служба? В том единственно, что был причислен к иностранной коллегии. Но его служба была его перо, его Петр Великий, его поэмы, произведения, коими бы ознаменовалось нынешнее славное время. Для такой службы нужно свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченною душой, с своими стесненными домашними обстоятельствами, посреди того света, где все тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысячи презрительных сплетней, из сети которых он не имел возможности вырваться, погубили его.

Для творчества необходимы впечатления, путешествия – вы его заперли в Петербурге. Он просил о поездке за границу – во Францию, Италию, Китай – не пустили, На Кавказ – нельзя, на Полтавщину – нельзя. Не похожа ли подобная опека на тюрьму? В просьбе об отставке видите вы преступление и неблагодарность к императору. Пушкин получает от вас выговор за то, что в некоторых обществах читал свою трагедию прежде, нежели она была одобрена. Да что же это за преступление? Кто из писателей не сообщает своим друзьям своих произведений для того, чтобы услышать их критику?

Ни от кого одобрение так не приятно, как от товарищей. Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя. Это дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут. Каково же было положение Пушкина под гнетом подобных запрещений?!

Великая милость государя, ставшего его цензором, поставила Пушкина в самое затруднительное положение. В напечатании мелких стихов без ведома государя усматривалась его вина, непослушание и буйство. Ваше сиятельство делали ему словесные и письменные выговоры за эпиграммы на лица. Дело ли государства опускаться до этого? В эпиграммах нет имени. Кто из окружающих императора скупится на эпиграммы? Многие ненапечатанные повторяются неоднократно и более врезаются в память…

Тургенев. Вы имеете в виду его последнюю?

Жуковский. «На выздоровление Лукулла»…

Вяземский. Уваров пришел в негодование…

Жуковский. Оба сделали глупость. Один опубликовал, другой возмутился. Адресату умнее было не узнавать себя.