Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

«Какой же ты олух, Маурисий! Нельзя судить о мире, глядя в собственный пуп. Если бы не польское рыцарство, то давно уж не было ни Австрии, ни Пруссии. Вся Европа от Средиземного моря до Балтийского – была бы под Османами. Этого не произошло благодаря нам, слугам добра, рыцарям правды и твоему покорному слуге тоже.

Задолго до того, как ты ввязался в войну против прусской банды, очень задолго, Маурисий! За триста лет до тебя – уже скакали многочисленные аристократы святой Польши, и не менее отважно рубились в рядах всех тех крулей, которые готовы были хотя бы немножечко заплатить. И вот результат! У меня есть имение в Тракае, у брата в Вербове. Нас принимают за польскую шляхту и за австрийскую знать одновременно, хотя мы такие же поляки, как и австрийцы. Мы словаки, Маурисий, но нет такой страны, и вряд ли когда-нибудь появится. Да мы вообще – чёрт знает кто!»

Я вспомнил о наших с дядюшкой намерениях отправиться служить в конкурирующие меж собой державы, и возразил: «Но ведь это ужасно, дядюшка Гвидон! Если так всегда было, то неминуемо одни благородные люди сражаются против других. В конце концов мы перебьём друг друга!»

«Пёсья чушь! – воскликнул дядя в ответ – Никогда не случится так, чтобы один шляхтич бился против другого. Это заложено в самой природе, ибо добро никогда не будет воевать против добра. Французы никогда не побегут стрелять австрийцев, потому что в обоих королевствах служат благородные семьи, переплетённые родственными узами. Но это лишь половина причины. Вторая половина в том, что мы никогда не выступали на стороне скупых и диких владык. Только доброта, открытость души и умение ценить воинские достоинства служат ключом к сердцу рыцаря. Почему за Фридриха не бьётся ни один словак, ни один лях, и даже мадьяр?»

Я пожал плечами, откровенно считая вопрос нелепым: «Потому что он олицетворяет мировое зло» «Верно, мой мальчик! – поддержал меня дядя – Все черты мирового зла отражены в прусской армии, а главная черта – скупость! Ему жалко денег на профессионалов. Он сгребает крестьян и ремесленников, учит их маршировать в ногу и стрелять по команде. Ать-два, ать-два, ать-два! Его армия движется как часы, как безмозглый механизм, и кажется, ничто её не остановит. Но тут из засады вылетает эскадрон польских рыцарей и бьёт ему во фланг! На! Получи! – дядюшка подпрыгнул на стуле, и так саданул кулачищем по столу, что посуда загремела, а в дверях показалось испуганное лицо домочадца. Однако, артистическая натура дядюшки резко успокоилась, и далее он обходился без шуму – Мы знаем, что такое скорость. Нам платят настоящие крули, которые щедры душой, и поэтому представляют добро. И мы на стороне добра! Всегда! То же самое было и с турками. Ты можешь себе представить шляхтича в турецкой армии?»

«Нелепо такое представить» – ответил я, хотя и не видал никогда турок. «Это потому – разъяснил дядюшка – что турки злы. Были бы они добры от природы, полмира встало бы на их сторону, и не было бы никаких Габсбургов. Турецкий паша, или как там его… не помню. В общем, их император, вполне себе щедрый круль. Он не скупится на оплату профессионалов, но, тем не менее, мы никогда не шли под его знамёна»

«Может быть это из-за веры?» – предположил я, на что дядюшка расхохотался, и даже подавился едой, от чего долго кашлял. Прокашлявшись, махнул на меня рукой: «Ты святой человек, Маурисий! Если бы Иисус мог воскреснуть, он бы взял тебя в апостолы.

Только представь себе ситуацию, когда пушки противника садят по тебе не так, как это бывает в нынешней войне, а в десять… нет, в пятьдесят раз гуще. Воздух вокруг так и насыщен картечью. Словить железа легче, чем вдохнуть!

Все, кто пытался маршировать колоннами и шеренгами – лежат и никогда уже не встанут, а те, которые встанут – завидуют павшим, потому что едва закончится артобстрел, на поле прибегут янычары. Эти существа вообще не маршируют. Им это не свойственно. Они бегут живой лавиной и стремительно отсекают головы всем, кого видят – и мёртвым и живым. Это бегающая мясорубка, Мориц! Если бы ты их видал хоть раз, ты бы понял, что никакого бога нет, а есть только дьявол, и больше никого. Но и то вряд ли.

Вопросы о боге и дьяволе испаряются с первым выстрелом турецких пушек. Я бы сказал – с первым залпом, но они не стреляют залпами. У них совсем другая стратегия. Количество пушек с их стороны всегда запредельное. Они стреляют бегло, как им шайтан положит на душу, как удобней стрелкам. Вместо порядка на их стороне хаос и стремительный нахрап. Никакая вера не исключит моего восторга перед этой стихией. Я был в нескольких сражениях против турок, и всякий раз ощущал нечто близкое к благоговению, когда они открывали артиллерийский огонь.

Однажды по нам начали стрелять на открытой местности, и мы даже не успели спешиться. Да и не догадались бы. Шквал огня оттуда, а здесь – справа, слева, один за другим слетают с коней мои товарищи, как будто срезанные. Лошадь раненная мечется, другие падают замертво, даже не успев хрюкнуть. Всё вокруг спешно покидает этот мир! Повальная эвакуация прямиком в рай.

Один я смотрю вокруг ошалело и остаюсь в живых по непонятной случайности. Меня даже не задело, хоть я и стоял как мишень. Думаешь, я молился? Чёрта с два! Я успел только крикнуть: «Вот это да!» – и больше ничего не успел» – дядюшка умолк, облокотясь лбом об кулак.

«Я бы в такой ситуации удрал» – признался я, думая ободрить дядю, но он только махнул рукой: «От судьбы не удерёшь, Маурисий. Только судьба решает – выжить тебе в этот час, или отправиться к праотцам. Стратегия и тактика имеют смысл до той поры, пока не началось всеобщее убийство, а уж, как началось, так всё. Думать поздно, хитрить бесполезно, а удирать – самое худшее из решений. Не потому что позорно, а потому, что во всей вселенной нет, и не может быть ничего удирающего.

Звёзды, реки, косяки рыб и стада зверей движутся только вперёд. Растения, и те не разворачивают рост в обратную сторону. Почему, думаешь? А потому что сзади, за нынешним днём и мгновением – гонится сама смерть. Она отстаёт от всего живого, хочет его догнать, и скрипит зубами с досады. Даже время бежит вперёд, не останавливаясь. Стоит времени замереть, как смерть догонит и его. Если ты, Маурисий, вздумаешь двигаться назад, если в твою башку придёт идея вернуться к пройденной тропе, сразу знай: это твоя смерть просит, чтобы ты помог ей тебя догнать!»

Я, конечно, знал, что движется вселенная по кругу, а вовсе не вперёд, но, не желая вступать в философские споры, спросил о главном: «Как же вам удалось тогда спастись?» Дядюшка умел держать интригу, а потому, перед тем, как ответить мне, доел кролика, громко обсасывая кости.

Бросив последнюю кость в тарелку, он откинулся на спинку кресла и сказал: «Когда смолкли пушки, и показались янычары, коих было несметные полчища, я огляделся вокруг. От всего нашего эскадрона уцелело меньше дюжины всадников. Тогда я крикнул оставшимся в живых: «Потопчем басурмана! Вперёд!» – и пришпорил коня. Слова мои были чистым бахвальством. Никого бы мы не потоптали, а максимум, чего бы успели сделать – доскакать до первых рядов бегущих навстречу янычар.

Эти жуткие люди умеют сражаться с гораздо большими кавалерийскими группами, чем те жалкие остатки, которые мы из себя представляли. Янычар бесстрашно кидается под ноги мчащемуся на него коню, калечит животное острым как бритва ятаганом, и притом сам зачастую умудряется остаться невредимым. Прыгнет спереди под копыта, полоснёт саблей по ногам, а сам повалится наземь. Конь по инерции перелетает через него и вонзается мордой в землю. Нет больше коня, а басурману хоть бы что. Ловкие они как черти!

Следом за первым ловкачом бегут остальные. Эти, не останавливаясь, рубят рыцарю башку, и вот уж нет ни коня, ни человека. Муравьиный поток лихих головорезов продолжает бежать и перемалывать всё на своём пути. Дикие они и страшные!

И всё-таки мы поскакали вперёд. Сначала неуверенно, а потом всё более входя в азарт предсмертной скачки, мы дичали на скаку. Мы поддерживали свой дух нелепыми возгласами, которые вырываются изнутри человеческой утробы и перековывают страх в бесшабашное отчаяние – здесь дядюшка громко рыгнул и оговорился – нет! Это я не пытаюсь изобразить того немыслимого рычания. Оно было громче в сотни раз. Теперь мне не воспроизвести тех звуков, которые я тогда издавал. В отличие от всех остальных звуков, издаваемых человеком, боевой рык несёт в себе космическую бессмысленность и придаёт голове абсолютную пустоту от атомов вещества!

Нет ничего дурее, чем несущийся на убой кавалерист. Что он – дурак, что его лошадь – дура. Оба идиоты. И ты, Маурисий, идиотски поступил, когда променял службу в артиллерии на гусарскую удаль. Пушкарь действует осмысленно. Во всяком случае, он соображает гораздо больше, чем ядро из его пушки, а кавалерист – сам как ядро. Долетел до цели и бабах!

Какой бы во мне был смысл после того, как я доскакал до янычаров? В лучшем случае убил бы одного супостата перед тем, как они убили меня. И всё? Неужели вся моя жизнь, моё детство, мои чувства, привязанности и весь я был создан только для этого? Зачем эта жертва? Какому важному делу служит моя героическая, но нелепая смерть?» – и скупая мужская слеза выкатилась из глаза старого рыцаря.

«Чего-то я не пойму – возразил я – из ваших причитаний выходит, что янычары неизбежно вас убили, а вместе с тем вы сидите предо мной в живом виде, и вот он, вы, дядюшка Гвидон, являетесь полным опровержением ваших собственных слов»

Дядюшка изобразил на лице оловянную растерянность и в таком удивлённом виде просидел целый миг, после чего воскликнул: «А-а-ай, Мориц! Опять ты меня подловил! Большинство людей, которым я эту историю рассказывал, слушали меня с умными лицами и кивали головами, пока я не произносил главную фразу.

После главной фразы становилось ясно – мошенник предо мной, или олух. Мошенник поддакивает, хвалит мой героизм и всё польское рыцарство. Если попадётся олух, то он тотчас кинется сочувствовать. Так, зачем ты мне помешал? За кого теперь считать тебя?» «Считайте меня за своего племянника – посоветовал я, и тут же полюбопытствовал – всё же, было бы интересно, какова главная фраза, при помощи которой вы расчленяете мир на два лагеря?»

Дядюшка поковырял вилкою в зубе, и ответил: «А не надо было перебивать. У меня из-за твоей неуместной перебивки всё настроение – раз, и пропало! Обычно в конце я сообщаю, что янычары отрубили мне голову, но я это говорю на таком эмоциональном подъёме, словно сам верю. Ты сковырнул меня с куража, как тот самый турок, который саблей подрезает ноги коню. Эх, Маурисий! Нельзя так поступать с людьми!»

038

Через неделю приготовлений дядюшка отбыл в Париж. В тот же день и я готов был покинуть хлебосольный кров его имения – Виевис. Здоровье моё пришло в относительную норму, если не считать болестей в раненой ноге. Всё-таки, нога достигла гораздо лучшего состояния, чем было, когда я покидал полк, а потому путешествие представлялось возможным.

Письмо генерала Лаудона покоилось теперь в бархатном конверте. Наученный дядюшкиными наставлениями о пользе документов, я вознамеривался размахивать письмом направо и налево для получения комфортного ночлега и беспрепятственного проезда. Я решил вернуться в действующую армию, и непременно воплотил бы сие намерение, кабы в мои планы не вторгся злой рок в виде очередной нежданной депеши.

Едва скрылся за поворотом дядюшкин экипаж, как оттуда же появился почтовый дилижанс, и направился прямиком к Виевису. Стоя среди дворовых людей, я услыхал рассуждения одного из них: «Почти год никому не было до хозяина дела, а вон, поглянь ка! Стоило уехать, как тут же кому-то понадобился!»

Человек ошибался. Письмо, которое доставил дилижанс, адресовано было не дяде, а мне. Я узнал каллиграфический почерк Лаудона.

«Дорогой Мориц Август – писал генерал – желаю вам набраться мужества и совладать с чередой постигших вас утрат. Скорблю вместе с вами по товарищам юности моей. Скорбь моя увеличилась многократно, когда стало известно, что вслед за Гвидоном возлёг на смертный одр и ваш отец. Он отличался от своего брата врождённой дисциплиной, верностью офицерской чести и прямотой характера. Я искренне уважал его порядочность и здравый ум.

Понимаю, как тяжко вам, похоронив одного родственника, узнать о кончине другого, который мне настоль же ближе по духу, насколь вам – по крови. То обстоятельство, что оба они завершили свои дни не на полях сражений, а в родовых имениях – мало смягчает мою скорбь, и я должен приказать вам не ехать в действующую армию немедля, а направиться в Вербово, чтобы отдать должные почести родителю. Только после того, как вы это совершите, я надеюсь встретить вас в наших наступающих рядах. Во имя Австрии – исполните сыновний долг. Ваш генерал Гедеон Лаудон»

Как долго простоял я с письмом в руке – сказать не берусь. Цепь мрачных нелепостей не могла вместиться в мир, а потому взывала к тому чувству юмора, которое так некстати меня покинуло.

Нелепой виделась мне доверчивость генерала Лаудона, который принимает за чистую монету любую весть. Прежняя мистификация дядюшки с вымышленной кончиной, в которую Лаудон поверил, теперь начинала выглядеть кощунственной. Она и была бы таковой, кабы дядюшка мог предполагать о грядущей смерти своего брата. Но не предполагал он, и никто не предполагал такого, поскольку нелепо провести большую часть жизни в армии, выдержать массу походов и сражений, временно заехать в имение, и там вдруг скончаться, в самом безопасном и мирном углу словацкой земли.

Было и ещё одно нелепое огорчение, наслоившееся на эту скорбную весть. Наши войска теснили врага всё активней. Кто бы не пожелал принять участие в победном марше? Вместо того я был обязан преодолеть дорогу через всю Европу, с запада на восток.

В глубочайшем расстройстве поехал я в милое сердцу Вербово, где промелькнули беззаботные годы детства, когда живы были матушка с батюшкой, а теперь не осталось никого, кроме подросших сверстников-словаков, с коими когда-то играл я в прятки, салки, догонялки и капканчики…

039

Дождь прекратил стучать в лобовое окно. Мрачная баба с синими веками заметила эту перемену и сказала той, которая ниже по должности: «Пойдём, Света, поговорим» Обе вылезли из машины и говорили снаружи несколько минут, после чего мрачная куда-то ушла, а Света вернулась и заняла переднее место.

«Надоело ей?» – спросил водитель. «Конечно, надоело – ответила Света – если бы дождь не перестал, сидела бы тут, а так чего сидеть-то? Пошла чай пить. Управление рядом. В кабинете по любому приятней, чем торчать тут…»

Водитель выразил зависть в устной форме: «Везёт ей! Нам-то чего теперь делать?» «Можно ничего не делать – смело предположила Света – отдадим клоуну деньги и разъедемся» «Куда ты разъедешься? – удивился водитель – Придёшь на работу, а там она тебя за жабры хвать! Почему не на площадке? Нормально?» «Да, надо сидеть до конца – согласилась Света и посмотрела на часы – через десять минут пригонят детей. Этим хоть повезёт… не под дождём…»

Водитель обернулся к Сергею: «А чего, клоун? Дождя нет. Поставить, что ли, звук?» «Мне со звуком удобней» – согласился Сергей. «Ну, тогда помоги!» – сказал водитель, вылезая наружу.

Вместе с Сергеем они вынули из багажника колонки с усилителем, размотали провод с катушки и подключились к розетке, которая оказалась в железном коробе на ближайшем столбе. Отсутствие дождя и мрачной бабы – благостно повлияли на отношение водителя к окружающему миру, включили в нём тумблер общительности, благодаря чему он стал звукорежиссёром, то есть, взял Серёгину флэшку и воткнул её в подключенный к системе ноутбук, а Сергею выдал микрофон.

На весь двор зазвучала весёлая песня «Барбарики». Вскоре появилась группа школьников, на этот раз гораздо младше прежних. Эти двигались организованно в сопровождении двух педагогов.

Усиленным аппаратурой голосом клоун поприветствовал детей и затеял танцевальную игру «Обнимашки». «Семнадцать, восемьдесят пять и два нуля!..» – вопило звукоусиливающее оборудование, а дети яростно прыгали по лужам. Когда звучала команда клоуна, музыка прерывалась, дети с торжественным визгом неслись навстречу друг другу и сталкивались, образуя маленькие кучи. Клоун тут же велел браться за руки, и кучки превращались в хороводики. Потом хороводики ловили друг друга, снова брались за руки и, в конце концов, образовали общий большой хоровод.

Клоун велел двум педагогам взять себе в пары самых здоровенных детей и поставил их поперёк хоровода. «Это капканчики! – крикнул он остальным – В них надо забегать и выбегать. Как только я крикну – „Начали!“ – забегаем и выбегаем, но как только я крикну „Стоп!“ – музыка остановится, и тогда капканчики закроются вот так – он показал учителям как закрываться, опустив руки вниз – а кто в капканчик попался, тот за ручки взялся и в капканчике жить остался! Понятно?» – клоун ещё несколько раз спросил, понятно ли, пока дети ни ответили ему иступлённым хоровым – «Да!» «Поехали!» – приказал клоун и началось. Колонки вновь извергли песню «Барбарики», а дети ломанулись проскакивать сквозь капканчики.

Во время этой массовой игры Сергей всегда ощущал то ли раздвоение времени, то ли расслоение реальности. Снаружи творились – невероятная суматоха, управляемый хаос, веселье и азарт, а внутри его наступало томительное от неподвижности спокойствие, и даже вакуум, в котором одиноко висело вселенское, нескончаемое удивление. Он не бездействовал. Он подбадривал бегущих детей, приструнял нарушителей, даже шутил. Он подыскивал момент, чтобы вовремя крикнуть команду – «Стоп!» – но при этом не переставал удивляться тому, сколько уже лет он играет в эту игру.

Долгие годы игры в «капканчики» слились в бесконечный хоровод бегущих людей разного возраста, от мала до велика. В любых человечьих сборищах находятся самые взрослые, самые сильные, те которым изначально не хочется бегать. Им кажется, что разумнее стоять на месте и ловить других, когда звучит команда – «Стоп!» «К чему тратить силы, бежать сломя голову, пытаясь проскочить растущие раз от разу западни?» – думают эти умники, и сами не замечают того, как их втягивает игра.

«Отпустили руки и побежали вправо!» – командует клоун после чего все, бывшие в хороводе, несутся сквозь открытые ворота капканчиков. Не хочется попасться, не хочется остаться в капканчике вместе с теми умниками, которым изначально было лень двигаться. Сама жизнь стремится выскользнуть, проскочить мимо рассудочности, и пробегая мимо стоящих с поднятыми руками ловцов, забирает их прежнюю трезвость с собой.

«Стоп!» – кричит клоун и музыка прерывается. Весело становится ловцам. Они дружно опускают руки, хватают оказавшихся внутри, тех, которые не успели проскочить. Вот уж и нет в них прежней рассудительности: «Лови! Лови! Не пущай из капкана!» – и это правильно, поскольку скорость бегущей жизни неизменно пробуждает ревность в тех, кому бежать не пришлось. Это физиология, рефлекс, доставшийся нам от предков, или даже от самих атомов, из которых мы сделаны.

Застрявшие в «капканчике» досадуют, но не долго. Миг единый уходит на досаду, а потом они присоединяются к ловцам. Теперь они уже всецело отданы новой задаче – поймать как можно больше тех, которые зазеваются.