2028, или Одиссея Чёрной Дыры

Утром стояла холодная погода с сильнейшим ветром. Настроение – хуже некуда. Всю ночь думал про мерседес. Прав Звонарь, машина собрана фашистскими американчиковскими руками. Решил пока не менять ее. Клеймо на руке раздулось. Смазал его мирамистином.

Принял с докладом представителя южной ячейки. Смуглый активист передал мне списки богатейших семей региона, источники их доходов и опись недвижимости. Отчитался по акции «Сдохни, враг!», они с единомышленниками расписывали угрожающими надписями двери агентов пятой колонны. Представитель южной ячейки был одет в американчиковские джинсы. Как же я устал иметь дела с баранами! Приказал ему поцеловать портрет Всевышнего Лица, чтобы смыть с себя грех. Он проделал это троекратно. Попросил его закатать рукав – клейма «ВЛ» не нашел. Отправил барана на клеймение.

После обеда играли в городки с Мотричем и Звонаревым. Я так и не придумал, что делать с мерседесом, поэтому нервничал и много мазал. Ближе к концу турнира началась путаница с порядком выставления фигур. Ушел, не доиграв. Вечером смотрел телевизор. Всевышнее Лицо призывал россиян к бдительности. В столице бесчинствует законспирированное Либеральное общество Москвы (ЛОМ). По всей стране пошла цепная реакция, возникают десятки сплоченных ячеек ломов, ставящих перед собой одну цель – смести правящие фигуры с русской доски. Всевышнее Лицо зачитал перехваченную телефонограмму ломов со сценарием смены власти. Ренегаты помышляют захватить здание в Охотном ряду и заставить депутатов утвердить главой государства фигуру, предложенную заатлантическими советниками. Россия станет 52-м штатом США. Далее – бешеная инфляция, голодная зима, бьющая все рекорды смертность.

Ветер жутко завывал в трубах. Достал дополнительное икеевское одеяло.

Под утро снилось, что икеевское одеяло меня душит. Сбросил его. Давление со вчерашнего дня сильно упало, заморосил дождь. Ничего хорошего обстоятельства не предвещали. Принял представителя западной ячейки НОФ. Получил от него списки самых богатых семей региона, источники их доходов и опись недвижимости. Но доклад слушать не стал, вместо этого дал ему денег и послал за одеялом на русском гусином пуху. Когда нофлер принес одеяло, дал еще денег и послал купить хорошие городошные биты. Купил, баран, китайские, из пластмассы. Ну ничего поручить нельзя.

После обеда играли в городки с Мотричем и Звонаревым. Китайские биты огорчили. Уже в первом подходе не смог выбить «пушку», а «бабушку в окошке», которую обычно убирал фирменным подкрученным ударом, смог убрать лишь с трех бит. Клеймо жгло руку, я был весь на нервах. А Мотрич, кажется, вновь мухлевал – стакан на бите закрутил не до упора, чтобы бита выходила длиннее. Звонарев поинтересовался насчет моего мерседеса. Хотел было запустить в него китайской битой, но сумел справиться с гневом. Нужно копить силы на битву с ломами и не растрачивать их на бытовые разборки. Под конец игры выбил «письмо» в два подхода.

Вечером давал телефонное интервью. Предложил всех, кто сотрудничает с оккупантами, то есть с американчиками, высылать из страны. Плевать, что нас останется мало, зато все русские, семья, спиной к спине. Каждый из нас – результат тысячелетнего естественного отбора, потомок выживших в неприветливых северных лесах помещиков и крепостных. Пусть тебе и не нравится тот материал, который в итоге останется в стране: может, кто-то воняет, кто-то храпит и страшен лицом, у кого-то зубы не чищены, но это твой род, это твоя родня. Привыкай. Решения общины должны закрепляться в связке единого рода, в потомках. А стоит выйти из этого круга – пропадешь, как отщепенец. Американчики будут заманивать тебя большими зарплатами, порносексом, но, эмигрировав, ты будешь стерт с лица земли. Пятую колонну там используют в качестве обслуживающего персонала, банально выжимают из нее все соки и выбрасывают. Это бараны, расходный материал. Журналист поинтересовался, по душе ли мне политические методы Всевышнего Лица. По формулировке вопроса было ясно, что Всевышнее Лицо журналисту поперек сердца. Ответил ему так: а представьте, что ваша мама проститутка. Ну, вот так случилось. Но разве она перестала быть вашей мамой, вашей кровиночкой? Пусть ремесло мамы низкое, но есть нечто более важное, чем ее занятие. Мама – это твой род, твой культурный код. Говорил хорошо, убедительно, подкреплял примерами. Ужинал с аппетитом. Но с мерседесом нужно срочно что-то решать.

Вместо двух последних уроков, литературы и физкультуры, Машин класс повели в поликлинику на клеймение. Родители трех одноклассников заранее прислали заявления об отказе от процедуры, и Екатерина Михайловна, классная, бумаги прочитала, подколола и отправила отказников к трудовику за метлами – дескать, пусть школьный двор пока приведут в порядок.

Маша не догадалась попросить мать написать отказное письмо. И теперь двигалась в толпе одноклассников, которые бесконечно селфились и на ходу отправляли фотки в инсту. Екатерина Михайловна вышагивала во главе колонны и раздраженным дискантом заставляла держать строй.

Для клеймения в поликлинике были выделены три процедурных кабинета. Когда до Маши дошла очередь, она предстала перед мускулистым татуированным медбратом, что колдовал над огнедышащим тиглем, из которого торчало несколько металлических прутьев с деревянными ручками. На кресле около тигля сидел Сергей Калабанов, бузотер и двоечник, – медбрат смазал ему наружную сторону левой руки хлоргексидином и попросил не дергаться. Затем он вынул один из прутьев с тавро, раскаленным до красно-желтого цвета, и приложил его к участку на два поперечных пальца ниже локтевого сгиба. Рожа Калабанова вспыхнула и смялась, как бумажка, упавшая в костер. Он сдавленно захрипел. На его руке остались две буквы – «В» и «Л». Клеймо лояльности. Тоненькая медсестра, которая минутой ранее предложила Маше заполнить анкету (ФИО, адрес, телефон), подбежала к стонущему Калабанову и, обработав антисептиком ожог, прижала к нему пакет со льдом. Калабанов жмурился и шумно дышал через губы, сложенные трубочкой.

Маша было развернулась и начала отступление к двери, но была поймана Екатериной Михайловной, той уже сделали клеймо, и левая рука ниже локтя была перебинтована.

– Дорофеева, ты куда пятишься? Вон свободное кресло, идь-ка туда…

5

– Под лежневку, – хором повторил отряд.

Скелет Виктора заныл. Лежневкой в колонии называли дорогу из бревен. Когда кончали очередного неугодного Волчку активиста-стукача, его зарывали под лежневкой, а отрядному докладывали, что в побег ушел. То, что Виктора выбрали палачом, а не жертвой, мало что меняло.

Южный вновь дернулся к выходу. Его быстро превратили в вязанку дров, потный носок затолкав в рот. Виктор мечтал, чтобы с людьми обращались так, словно на каждом из них написано fragile, но в реале выходило прямо противоположное – людей давили, людей трамбовали, людей изводили на известь. Вот еще и лежневка.

Дорофеев забрался на койку, но никак не мог забыться. В углу поскуливал связанный Южный. По соседству чмокал губами Вася Трофимов. На нижнем ярусе ворочался Петр. Тоже, видимо, не спал. Виктор вспомнил, что в детском лагере один приятель учил его засыпать, поглаживая подушечкой большого пальца мизинец на той же руке, что он и стал проделывать. Но в голове шла шквальная дискотека. Мысли танцевали ча-ча-ча, мысли танцевали твист, мысли давали нижнего брейка.

Депутат Головастов… Дорофеев всегда угорал над его параноидальными антизападными спичами, настолько они были потешны, однако вдруг в стране сместилась ось, и головастовский бред превратился в пропагандистские кружева. С самим Головастовым Виктор не был знаком, они никогда не виделись. Но Виктору дважды от него привет передавали. То нежданная встреча в подъезде с его бойцами-нофлерами, то разбитое булыжником окно – чудом тогда уговорил квартирную хозяйку не выгонять его.

На первых нофлеров мало кто обращал внимание, дураки и дураки. Дорофеев надеялся, что власть сама с ними разберется. Мало ли до них было всяких скинхедов, футбольных ультрас, комсомольской шпаны, окраинных гопников в толстовках с «Сектором газа»… Их, как правило, хватали на мелочевке и запирали на год-другой, потом кто-то уходил в армию, кто-то спивался, кто-то женился, были и такие. Тихо рассасывались, съезжали на бескрайнюю хтоническую юдоль. Но нофлеры почему-то рассасываться не желали, и ряды их на глазах росли. В том, что их придумала и крышевала власть, мало кто сомневался. Правда, сама власть от них немного дистанцировалась, даже испытывала некую стеснительность, однако тайно подбрасывала деньжат и ободряла. НОФ стал сборищем ряженых карьеристов – нахальных, самодовольных существ. Виктор старался отгородиться, но куда там. В какой-то момент от завываний Головастова некуда стало спрятаться, – он и на радио, он и в телевизоре (у Виктора, правда, телевизора не было), он и в фейсбуке. Превратился в сияющую поп-звезду. К нему бежали журналисты за мнением о русском роке, о философии Андрея Синявского, о фильмах Андрея Звягинцева, и всегда у него за щекой были припрятаны одни и те же ответы: что Конституция России сочинена американчиками (его словцо) и надо ее срочно менять, что Всевышнее Лицо окружен заокеанскими агентами и надо его из этого содома выручать, что именно те развалили СССР и пора зубную пасту заталкивать обратно в тюбик. Роман Дорофеева «Щит уповающих» подействовал на Головастова как пестрая тряпка на бешеного быка. Себя, что ли, узнал в персонаже, у которого плечи опричника?

Головастов… На чистой глади пруда фитопланктон появляется как чудная природная случайность, но пройдет день-другой-третий – и вот уже он задушил водоем своими цепкими щупальцами: и рыба дохнет, и купаться невозможно, и воняет. А теперь представьте, что фитопланктон обретает человечий мозг, полный реакционных идей, – вот тогда держись, цивилизация! Задушит!

Чтобы быстрее уснуть, Дорофеев продолжал тереть свой мизинец подушечкой большого пальца. Уже намечалась мозоль – но тут до Виктора донесся шепот: «…правой не загребай, левой не отставай, глаза от ветвей защищай… ночь пережди, снова иди, на солнце гляди… к озеру придешь, в воду войдешь, меня позовешь… рыбу лови, как в фонтане Треви, дальше живи…»

Казалось, и не спал вовсе, а уже подъем. Забухтели. Включили идиотское радио. Южного, лягушонка в коробчонке, развязали. Кто-то его ночью дерьмом обмазал – обидел он в отряде многих, отомстили. Рычал, пытаясь самостоятельно разогнуть позвоночник, да где там. Помогли разогнуть, уложили на кровать. Еды и питья принесли. Даже сигарету раскурили и сунули меж губ. По отношению к приговоренному такое принято.

Перед Виктором предстал Шершень. Промямлил, что вызывает Волчок. И Петра чтоб с собой привел. Потопали в Волчковый закуток. Урка лежал, моргая жидкими глазами. Завидев Виктора с Петром, прицелился в них из пистолета, состроенного из указательного и среднего, типа в шутку. Стрельнул: ту-дыжь! Дунул в якобы раскаленное дуло.

– Эй, политические… Надеюсь, что сделаете все как надо. Сам с вами не пойду. Но учтите, у меня внимательные ноздри, все вижу, все чую. Кривуля, Драп и Бородавка проследят, чтобы сработали на совесть. Дорофеич, ты палачом, а Борщ – на подхвате. Борщом он звал Петра Свекольникова.

Впереди Кривуля с Бородавкой тащили под руки едва перебиравшего ногами Южного. Дерьмо со лба не дали смыть. За ними топтыжкой вышагивал Шершень, беспрестанно оборачиваясь на плетущихся следом Виктора и Петра, те попеременно несли развалюху-бензопилу. Замыкал группу Драп, малоразговорчивый тип с синими наколками на шее. Он нес на плечах три топора. Дошли до начала предполагаемой лежневки за час. Прогулка всем размотала нервы.

Южного привязали к дереву. Удивительно, но он не вырывался, не нюнил, даже не просился в туалет. Был совсем уже поконченный и дышал через раз. Остальные шестеро – включая Шершня – стали готовить бревна к укладке. Вятское июльское солнце подмигивало сквозь кроны. Виктор с Петром валили сосняк. Бензопила, на удивление, не подводила. Вкусно запахло мокрыми опилками. Шестерки Волчка обрубали ветки. Бородавка, излишне суетясь, саданул себе по ноге, густо завыл. Все скучковались около него, глядели на рану. Пустили по легкому матерному словцу – ничего серьезного, до конца срока заживет четыре раза.

Спустя три часа пересчитали бревна. Для десятиметровой лежневки вполне достаточно. Драп дал отмашку.

– Кончать надо, – бросил он Виктору. – Палач, выбирай инструмент. Топор или бензопила.

Шершень засуетился:

– Тебе тут что, техасская резня бензопилой?

Драп не обратил на его слова внимания:

– Выбирай, я сказал.

Петр вмешался:

– Драп… Может, ты сам его того… – голос его дрожал. – Сам его… У тебя лучше получится. А мы с Витьком деньгами воздадим. Отработаем.

Драп сделал зверскую рожу. Петр вывел его из себя.

– Выбирай, я сказал. Ну!

Виктор показал взглядом на бензопилу. Петр сделал круглые глаза.

– Бери, политический. Вырежь у Южного под сердцем законное клеймо.

Виктор поднял пилу. Было ощущение, что все это делает другой человек. В голове разлилась тяжелая изотопная ртуть.

Кривуля вынул фляжку из внутреннего кармана. Протянул Виктору.

– Вот. Волчок для тебя браги налил. Наебни.

Виктор перехватил емкость. Бензопила мешала отвинтить пробку. Кривуля помог и первым сделал большой глоток. Виктор обтер пальцами горлышко и отпил. Брага отдавала хлебным вкусом. Будто и не на ягодах. Сделал еще два глотка.

Кривуля забрал флягу. Подтолкнул в сторону жертвы. Виктор с пилой наперевес стал по миллиметру приближаться к дереву, где был привязан Южный. Только теперь пленник стал вырываться из пут.

Виктор застыл в шаге от жертвы. Сзади подгонял Драп. Слева, присев на бревно, курили Кривуля с Бородавкой. Шершень достал мобильник и стал набирать цифры, каждое нажатие сопровождалось глухим бляком.

Драп приказал:

– Заводи мотор.

Шершень дозвонился.

– Кончаем щас, – отрапортовал он. – Минуты две еще… Может, быстрее.

Отключился, но продолжал стоять с телефоном в руке. Тер им пухлую небритую щеку. Виктор слышал, как пластмассовый корпус цепляет каждый волосок щетины. Он завел пилу. Ему показалось, будто она ревет в сто раз громче прежнего. Оглянулся на Драпа. Тот несколько раз зачерпнул большой ладонью воздух, жест означал – не медли!

Оглушительно гавкнула птица на дереве. Виктор сделал еще полшага. Южный бешено рвался на волю. Задралась рубаха. Завиднелась розовая ссадина на боку, успел натереть о сосновую кору.