Доля ангелов

Постепенно столяр пришел в себя, высморкался в платок психопатически-стыдобищной расцветки и небрежно положил деревянный прибор на плечо.

– Так я пойду тогда?

– Иди, милый. Иди. Скачи. Покажи им там всем, – ласково, как будто тяжелобольному ответил Михаил. – Во всех смыслах покажи. Я настаиваю. Пусть им этот конец света поперек глотки станет. Так и назовем его – День Страшного Стыда.

– Ладно.

Когда за столяром Иваном Петровичем Корытовым захлопнулась скрипучая, разболтавшаяся створка врат, четверо долго молчали.

– Стыдно-то как, – наконец пробормотал Уриил.

– Стыдно, – согласился Михаил. Он посмотрел на карту и хмыкнул. – А ничего так начал Петрович. Бодро начал. Ого-го как начал! Прямо вспашка безотвальным методом, целые области под корень…

– Я тут подумал, – сказал Гавриил. – Ведь если они там от стыда умирают. Значит?

– Значит? – эхом откликнулись архангелы.

– Значит, у них еще стыд остался. Так может, они еще не совсем безнадежны? Может, не надо было так?

– Ты как – сам Ему это скажешь, или мне пойти? – язвительно осведомился бледный Михаил. Гавриил подумал несколько мгновений.

– Нет, – сказал он. – Не надо. Я понял.

Порох, туман и перец

Истории бывают разные.

Некоторые поучительны. Некоторые – неприятны. Некоторые затянуты так, что рассказчика такой истории хочется подвергнуть мучительной смерти уже после того, как песочные часы перевернули всего лишь второй раз.

На некоторых историях лежит печать тайны, и у них нет настоящего конца, потому что его некому рассказать.

А в некоторых набито столько приторной морали, что даже у отца-иезуита скулы сведет от тоски.

Но эта история не из таких. Она пахнет свежими пряностями, там плещут волны и… ладно, может быть, это всего лишь булькает в чугунном котле похлебка, щедро сдобренная жгучим кайенским перцем. Одна лишь ложка такой похлебки вышибает слезы даже у боцмана с луженым горлом, а пожар в желудке можно унять только пинтой крепкого эля.

Это история про Джона Стейка и его корабль. Или про Джона Стейка и его ручную крысу. Или даже про Джона Стейка и его единственную на свете любовь.

Кстати, про эль… Готовьте денежки, господа. Историю можно рассказать и просто так, но рассказчику-то нужно выпить.

Итак…

Джон Стейк и его трехмачтовый галеон «Эскалоп» были известны по всему Караибскому морю и островам, которые это благословенное и лихое море омывает. Раньше, пока галеон принадлежал знаменитому корсару Ржавой Бороде, он назывался «Золотая выпь». Говорят, что еще раньше на его корме красовались буквы, складывающиеся в название «Пеммикан», но кто это говорит? До сих пор всякое болтают пьянчуги в тавернах Порт-Ройяла – например, Барбос Джедедайя, да кто ему поверит-то? Найдется ли хоть один корсар в своем уме, который бы назвал боевой корабль, пропахший от киля до клотика порохом и кровью, в честь вяленого мяса, которое придумали краснокожие?

Вот и Джон Стейк в это не верил, и потому, выиграв в карты «Золотую выпь», тут же велел переименовать ее в «Эскалоп». Капитан Стейк, по его собственным словам, «любил повеселиться, особенно – пожрать», а больше всего уважал толстый, сочный кусок говядины, отлично прожаренной на угольях. Сказывалась юность, проведенная с антильскими буканирами, для которых превыше мяса и шкур нет ничего, и даже божатся они матерно, непременно упоминая филе и окорок.

– Значит, так, – сказал Джон Стейк, вставая из-за игорного стола и сгребая в свою черную шляпу выигрыш. – Твоя «Золотая хрень» теперь моя? Вот и славненько. Будет «Эскалопом».

И Стейк весело ухмыльнулся прямо в лицо Ржавой Бороде, заскрежетавшему зубами от такого оскорбления. Борода потянулся за своим катлассом, да не тут-то было – по традиции таверны «Три Дорады», все оружие здесь сдавали на входе угрюмому вышибале, который, хоть и однорукий, а бил единственной оставшейся клешней, точно молотом. Так что корявые пальцы рыжебородого пирата только цапнули пустые кожаные ножны и сжали их до скрипа.

– Всем привет, – галантно попрощался Стейк, чмокнул в губки Вертушку Молли, плотоядно на капитана глядевшую, и отправился восвояси. То есть, на «Эскалоп».

С тех пор прошло много лет.

Даже бесчисленные кренгования не спасли галеон «Эскалоп» от старости. Век корсара короток, но еще короче век его корабля. Сколько их – сгоревших, пробитых ядрами, издырявленных точильщиками-тередо, разбитых штормами – лежит на дне под волнами Караибского моря?

И все-таки «Эскалопу» повезло больше. Много раз его палуба бывала залита кровью до планширя, и еще больше раз – завалена золотом. Хитрый Стейк обводил вокруг пальца испанские эскадры и уворачивался от идальго и кабальеро, мечтавших увидеть его на рее, а красный галеон – переименованным в какой-нибудь «Педро Хуан де Энкрусильядо» или еще что похлеще. Но кастильским гончим не повезло.

Скрипя шпангоутами, старик «Эскалоп» дотащился до старушки Англии, и там Джон Стейк, получивший на руки корсарскую амнистию, в тот же хмурый сентябрьский день продал галеон какому-то ирландскому доктору с блудливой фамилией. Команда, из тех, кто пожелал спокойной старости, сошла на берег, получила свою долю добычи и растворилась в туманах Альбиона. Корабельный врач открыл свою зубодерню («Чистые клещи», кажется, шикарный двухэтажный дом где-то в Бристоле), корабельный плотник стал уважаемым краснодеревщиком. А капитан Джон Стейк исполнил давешнюю мечту.

Стал владельцем и поваром собственной таверны.

Надо ли упоминать, что прежняя ее вывеска сгинула без следа, а над дверями теперь красовалась кормовая доска с галеона «Эскалоп»?

Наверное, нет.

Зато надо упомянуть, что хозяев в таверне «Эскалоп» было трое. Двое людей, и одна крыса. Но давайте по порядку, а значит – немного вернемся назад.

Когда Джон Стейк с тяжелым сундуком шагнул по прогибающимся сходням с борта своего (теперь уже бывшего) галеона, на причале Плимута он остановился, поставил у ног свою ношу и оглянулся назад.

– Да, были времена, – задумчиво пробормотал Стейк. На его плече висел скатанный плащ из выцветшей грубой ткани, защищавший корсара от стужи и непогоды. Плащ зашевелился, и из складок высунулась большая, остроносая крысиная морда. Поперек нервно шевелившегося носа пролегал глубокий шрам от кортика, а на месте левого глаза была черная кожаная нашлепка. На жилистой, с пролысинами крысиной шее сверкнула толстая золотая цепочка.

– Свят, свят! – шарахнулась от капитана портовая шлюха. – Это что такое?

– Это, душа моя, Иеронимус, – мягко ответил ей моряк, – он тебе тоже очень рад.

– Что-то не очень похоже, – недоверчиво отозвалась шлюха, глядя на крысу, пристально сверлившую единственным глазом женскую грудь, выставленную напоказ. – Экий охальник! Наверняка такой же, как его хозяин.

Сказано это было, впрочем, скорее одобрительно. Джон Стейк хмыкнул, поудобнее перехватил кожаную ручку тяжелого сундука, крякнув от натуги, оторвал его от земли и пошагал дальше. Развалистой и уверенной походкой. Двое портовых ухарей из шайки Тома Проныры проводили его взглядом, но пойти следом не решились – катласс на боку капитана и широченная спина под синей курткой-коутом выглядели весьма красноречиво.

Стейк свернул в переулок и почти сразу остановился перед потемневшей от времени дубовой дверью, обитой квадратными медными заклепками. Дверь выглядела надежной и несокрушимой. «Крепкая, ну чисто крюйт-камера, – отметил про себя капитан, – это хорошо». Потом он посмотрел вверх, где белело пятно от снятой вывески, шагнул вперед и решительно бабахнул кулаком в доски.

– Кто там? – послышался изнутри женский голос.

– Я, Молли. Отпирай.

Дверь распахнулась, и на шее у Джона Стейка повисла красивая, темноволосая женщина лет тридцати, но еще не потерявшая свежести кожи и сохранившая всю привлекательность уроженки северного Галлоуэя.

– Вернулся! – всхлипнула красотка. Джон Стейк радостно улыбнулся, поставил сундучок и крепко обнял женщину. Руки его невольно скользнули вниз, к округлому заду под юбкой – и тут же моряк получил крепкую оплеуху, от которой в голове зазвенело. Иеронимус слетел с плеча вместе с плащом и сердито заворчал, прячась под ближайший стол.

– Молли… – начал капитан ошеломленно, но его прервала новая порция сокрушительных оплеух. – Ты… что… делаешь…!?

– Сколько можно?! – Молли уперла руку в бок и потрясла небольшим, но крепким кулаком перед носом Стейка. – Я думала, тебя повесили! Ты утонул! Тебя зарезали на большой дороге!

– Да кто меня зарежет?! – заорал в свою очередь Джон, взъярившийся на глупость ситуации. – Кто меня зарежет?! На моем галеоне!

– Не ори на меня, Джон Стейк! – сверкнула глазами разгневанная шотландка.

– И ты на меня не ори! Иеронимуса напугала, змея ты горная!