Децимация

– Народ сам разберется в национальном вопросе. У вас хорошие мысли, сформированные в вашем узком кругу… а вот если бы спросили крестьянина – какой он национальности, то он бы вам не ответил. Я, например, на Волыни спрашивал крестьянина, кто он по национальности. И знаете, что он мне ответил: «Мий дид селянин, батька – селянин, и я селянин». Так что ему далеко до вашей борьбы. Вы создали миф об унижаемых украинцах, его муссируете и сами плачетесь, а народу все равно. Ему бы только работать, да без надобности не волновать.

Винниченко улыбнулся, но уже более добродушно:

– Говорил я вам, еще раз повторю. Были вы и остаетесь украиножором. Давайте перейдем к вашим делам.

Шульгин сразу же как будто подтянулся и начал:

– В ноябре я находился на Кубани и Дону. Казаки настроены против новой власти и собирают силы для похода против большевиков, на Москву. Есть такое мнение, что здесь вы сами справитесь с большевиками. У вас есть украинские полки, не дайте их распропагандировать большевикам. И продержитесь пока в таком положении. А просьба такая… окажите самое активное содействие в отправке донских казаков с фронта домой. Надо все сделать быстро. Промедление играет на руку большевикам. Вы понимаете?

Винниченко кивнул:

– У нас есть верные украинские части. Грушевский говорит, что за нас встанут четыре миллиона украинских солдат, – Винниченко неожиданно для себя хихикнул. – Но я не верю, что их столько. Но, повторю, верные части есть. Насчет казаков… мы и так не препятствуем уходу казаков с фронта, но полностью оголить фронт не имеем права. Да и как Антанта к этому отнесется?

– Фронта уже не существует. Если немцы захотят, то они могут занять весь юг. Но Германия боится партизанской войны. Поражение немцев близко, и у них уже нет сил для наступления. Поэтому безбоязненно отправляйте казаков на Дон. Да и Россия никогда не приглашала своих врагов для примирения.

Шульгин говорил уже не как собеседник, а как руководитель, считающий этот вопрос решенным. Винниченко внимательно слушал и не возражал. Потом подвел итог:

– Я немедленно дам телеграмму на Украинский фронт, чтобы казаков отправляли по домам. Петлюре поручу лично следить за этим.

– Вы с Петлюрой носитесь, как с писаной торбой. Его в России знают больше, чем вас.

– Вы правы. Скажу между нами – он недалекий человек, но верный. Но, за неспособность к руководству украинскими войсками, мы его скоро снимем с поста генерального секретаря по военным делам.

– Верно. На каждом посту должен находиться человек, знающий свое дело.

Их мнения совпали, что было приятно обоим.

– Василий Витальевич, я хотел бы посоветоваться с вами еще по некоторым вопросам.

Шульгин согласно кивнул. Винниченко нашел на столе нужную бумагу и протянул ее собеседнику.

– Вот письмо от промышленников севера. Прочитайте и выскажете свое мнение.

Шульгин стал читать: «Из Москвы в южные города России и Одессы, Киев – Генеральному секретариату. Секретно. Большевики имеют влияние лишь в нескольких городах… выяснено, что, благодаря разрухе, вызванной попытками большевиков захватить власть, наступило полное расстройство продовольственного дела, столицам в ближайшие дни грозит голод (это предложение было подчеркнуто). Центры, снабжающие хлебом столицы, прилегающие губернии отказываются предоставить его впредь до прекращения братоубийственной войны и открытия Учредительного собрания. Просим прекратить поставки продовольствия в столицы. России грозит небывалая разруха и голод…»

Мысленно Шульгин выругался. Это ж народ, дети будут пухнуть от голода и умирать! «Варвары! – подумал он. – Разве можно со своим народом поступать так подло!» Но отказ Центральной рады поставлять хлеб означал ее выход из всероссийского рынка, а следом и выход из состава России. Юг много веков поставлял хлеб в центральные и северные губернии, прекращение поставок означало войну между большевиками и радой. А это – разрушение и кровь, дальнейшие страдания людей. Но одновременно расширялся фронт борьбы с большевиками, конец которых, по его мнению, был близок. Пусть и рада начнет войну с большевиками. «Уберем большевиков, а потом разберемся с ней», – подумал Шульгин. И он осторожно, чтобы собеседник не заподозрил его подлых мыслей, ответил:

– Я думаю, надо поддержать промышленников и прекратить отправку хлеба в Россию. Голод – хороший помощник в войне с врагами.

Винниченко облегченно вздохнул.

– Мы уже месяц просим комиссаров прислать нам деньги. Хозяйственная жизнь замирает из-за их нехватки. Я думаю, закрыть границы с Россией и не давать им хлеба. Никуда большевики не денутся, дадут нам денежные знаки и за прошлый месяц, и наперед. Пусть считаются с нами и чувствуют, что мы тоже сила. А потом дадим продовольствие в столицы.

Шульгин с жалостью в сердце смотрел на этого честного в своих помыслах человека, известного писателя, но наивного политика. «Провозгласили независимость от России, а деньги должна давать Россия. О какой независимости вам еще говорить!» – думал он. Но места для жалости в политике нет, – сплошная подлость, а она безжалостна, и вслух он сказал:

– Это правильное решение. Надо подрывать их со всех сторон. Вы – хлебом, мы – вооруженной силой… и тогда победим.

А сам снова подумал: «Казакам еще с месяц собирать силы. А рада месяц не продержится. Она навязала себя Украине, а не народ ее назначил. Не помогут ей украинизированные полки… и вообще – ничто ей уже не поможет».

– Мы хотим выпустить свои собственные деньги, пока большевики не пришлют государственные.

Шульгин кивнул, но непонятно – то ли с одобрением, то ли с осуждением, и сделал неожиданное заключение:

– Несомненно, деньги должны быть российскими. Свои – как временная мера.

– Завтра начинает работу съезд советов Украины. А наших сторонников прибыло еще мало. Придется перенести его работу на день-два. Ваше мнение – идти на союз с советами или сразу разорвать с ними все отношения?

– Надо с большевиками пожестче. Ваших будет большинство. Поэтому постарайтесь провести свои решения. По всей России собирается белая гвардия, она спасет нас от хаоса.

Не всеми рассуждениями Шульгина был доволен Винниченко, но основная мысли о совместной борьбе с большевиками совпадала с его идеями. Они распрощались почти дружески. Шульгин пообещал поддерживать с радой связь и координировать ее действия с Доном.

Винниченко сел за стол и быстро набросал тезисы выступления на съезде советов. Потом пошел к Грушевскому.

Седовласый, с окладистой, такого же цвета бородой, в круглых очках в тонкой оправе, располневший, с маленькими холеными руками, Грушевский производил впечатление человека, далекого от политики, больше кабинетного мыслителя. И это было действительно так. Он был профессором истории Львовского университета, автором многих исторических произведений. Это снискало ему популярность в ученой и студенческой среде, которой он очень дорожил и делал все, чтобы популярность его не падала. Ученик не менее известного профессора Антоновича, который был знаменит тем, что в кругу близких говорил о необходимости союза с Россией, а в прессе и публичных выступлениях заявлял о вечной дружбе с Австро-Венгрией, в состав которой входила Галиция. Грушевский впитал от своего учителя величайшее чувство лицемерия и двуличия. Его слух ласкали приветствия на различных форумах: «Слава Грушевскому!», «Слава отцу Украины!», скандируемые толпами его почитателей. Он, как и полагается скромному ученому, выброшенному на пенный гребень политической жизни бурными событиями, пытался ласково урезонить возбужденных людей, что еще больше распаляло их, а самому главе рады приносило истинное, до замирания духа в груди, ни с чем несравнимое удовольствие. Грушевский был самым старшим по возрасту в раде. В сентябре торжественно отметили пятьдесят первую годовщину его жизни. Такой возраст – расцвет таланта ученого и политика. Но он выглядел намного старше своих лет. Он всегда носил бороду. К пятидесяти годам она поседела и придала его облику образ мудреца. Грушевский это осознал, и поэтому тщательно следил за своей бородой – мудреца надо распознавать не только по его знаниям, но и по внешности. Во Львове на него снизошла великая мудрость: самый угнетенный народ в мире – украинцы, проживающие в России. И он решил посвятить свою жизнь борьбе за освобождение этих украинцев, а не галичан в составе Австро-Венгрии, среди которых жил.

Он был беспартийным, и сейчас перед ним стояла задача: к какой партии примкнуть – к социал-демократам или эсерам. Но в рядах социал-демократов состояли такие личности, как Винниченко и Петлюра, популярность которых была не ниже популярности Грушевского, а у украинских эсеров таких видных деятелей не было. Поэтому он склонялся к мысли, что следует примкнуть к эсерам, а потом возглавить их. Грушевский чувствовал, что надвигаются грозные события, и он хотел как можно крепче и быстрей закрепить то, что удалось им сделать за эти недолгие восемь-девять месяцев деятельности, – обеспечить преимущественное положение украинцев в крае, сделать Украину однородной в культуре, языке, даже в мышлении, взяв за пример Галицию. Этому он отдавал все силы, отложив на время свои научные изыскания.

Грушевский сидел в своем кабинете и просматривал закон о введении преподавания в школах на украинском языке, когда вошел Винниченко. Руководители законодательной и исполнительной властей встречались каждый день и обсуждали насущные вопросы, которых становилось все больше и больше.

– Михайло Сергеевич! – обратился Винниченко к Грушевскому без приветствия, – они виделись утром. – Давайте обсудим совместно насколько вопросов.

Грушевский кивнул головой в знак согласия. Он, как и Винниченко, выглядел усталым. Давали себя знать круглосуточные просмотры документов, мучительная работа мысли, постоянные выступления перед публикой.

– Хорошо. Но первым давайте обсудим вот этот документ. Вы дали мне нормативный акт о введении школах преподавания только на украинском языке. А как проводить его в жизнь?

«Нашел время говорить о языке, когда наше положение сложнее сложного», – неприязненно подумал Винниченко, но вслух сказал:

– Понимаю, что нет кадров для преподавания всех школьных предметов на государственном языке. Но продекларировать это надо.

– Я предлагаю вот что: кто будет преподавать на украинском языке, пусть получает заработную плату в два раза выше другого учителя, который преподает по-русски. Как вы думаете, правильное решение?

– Да.

– Тогда подготовьте дополнение к этому постановлению, – Грушевский удовлетворенно отложил в сторону документ. – Что у вас?

– Нам следует немедленно принять ряд важных постановлений.

Грушевский согласно кивнул.

– Мы, в отличие от большевиков, опаздываем в принятии многих важных решений. Получается так, что на местах народ живет не по нашим законам, а по декретам Совета Народных Комиссаров, то есть России. От нас власть медленно, но постоянно уплывает. Надо незамедлительно принять ряд законодательных актов и постараться провести их в жизнь. А то мы останемся правительством без подданных. У нас в Генеральном секретариате подготовлены, хоть и не до конца оформлены, некоторые постановления.

– Да, да, – собираясь с мыслями ответил Грушевский. – Я с вами совершенно согласен, Владимир Кириллович. Вот сегодня на Малой раде обсуждали вот этот закон… – он снова взял со стола тот же закон об украинизации школы. – Все поддержали его. Хотя есть скептики, которые утверждают, что в нашем языке нет многих научных терминов. Я считаю, что это несущественно. Термины можно взять из английского, немецкого, пусть даже арабского языков. В отличие от России – это передовые страны, и у них всегда появляются новые термины. Таким образом, мы подтянем украинский язык до уровня мирового. Мы закон, в порядке предварительного обсуждения приняли, а опубликуем его после внесения дополнения об оплате. Вы одобряете это решение, Владимир Кириллович?

– Конечно, – вяло согласился Винниченко, поняв, что по социально-экономическим вопросам разговора не будет. – Я уже говорил, что мы можем остаться правительством без народа, как полководец без армии или как Пирр – без того и другого. Нам надо принять кардинальные законы, которые бы позволили нам опираться на них во взаимоотношениях с народом.

– А закон об украинизации образования разве не важен! Почитайте письма, телеграммы, послушайте выступления, где люди со слезами на глазах просят принять эти решения… даже требуют. И радуются, как дети, когда получают разрешение на свободное использование родного языка. Надо, в первую очередь, заботиться о духе народа. Это сейчас главное. С таким неистребимым национальным духом мы справимся не только с врагами, но и с экономическими трудностями. Вы материалист, дорогой Владимир Кириллович, и постоянно принижаете украинский дух, а он для нас сейчас – главное дело. С ним мы создали Русь, боролись с татарами, шляхтой, турками, москвинами… он неистребим у нашего народа, и мы должны его не только поддерживать, а разжигать! – уже не говорил, а по старой профессорской привычке отчитывал своего премьера Грушевский. – Вы все более и более становитесь большевиком. Отдаляетесь от народного духа…

– Что вы! Я согласен с вами. Более того – я всей душою с этим духом, – писателю Винниченко понравился словесный каламбур. – Но кто шлет эти душещипательные письма? Такие же, как мы с вами. А спросите рабочего или крестьянина – что ему сейчас нужно. Язык? Так он и писать не умеет. Выводит иероглифы вместо росписи. Им нужна земля, и нельзя этот момент проворонить! – Винниченко все еще находился под влиянием беседы с Шульгиным.