Последняя любовь Хемингуэя

–Дай слово, что не шелохнешься! – Потребовал доктор Эррера.

–Ты знаешь мое слово!

Хосе Луис промыл раны, выстриг волосы и начал накладывать швы. Иголка с ниткой проходили через живое тело Хемингуэя.

–Рене, еще джина?

–Тебе больно, Папа? – Спросил доктор.

–Нет. Продолжай.

Служанка Лола, кипятившая на спиртовке медицинский инструмент и, стремясь быстрее подать доктору ватный томпон, нечаянно опрокинула спиртовку. Спирт загорелся на голых ногах Хемингуэя. Он был в шортах. Схватив полотенце, Рене бросился тушить огонь. Ему помогала Мэри. Хемингуэй невозмутимо сидел в кресле, будто спирт горел не на его бедрах. Огонь потушили, а образовавшиеся от ожога волдыри Эррера смазал тем же спиртом и молча продолжил зашивать рану на голове. Хемингуэй также молча отхлебнул полстакана джина.

Когда операция закончилась, доктор Эррера сказал:

–Сделано немного грубовато, но сойдет. Жизнь тебе спасла крепость твоей коробки.

–Спасибо литературным критикам. Они мне ее закалили. – Мрачно ответил Хемингуэй, встал и перешел в гостиную.

–Папа, неужели ты не чувствовал, как на твоих ногах горел спирт? – Спросил кто-то из слуг.

–Еще как чувствовал. – Спокойно ответил Хемингуэй. – Но доктор попросил не двигаться, и я дал ему слово. Было чертовски больно. Я выдержал боль потому, что во мне течет индейская кровь.

Хемингуэй отказался лечь в постель и в гостиной начался ночной ужин, с джином и вином.

В этом эпизоде поражает полярность чувств Хемингуэя. После падения на катере Хемингуэй не мог сдержать слез. Видимо, не от физической боли. Она только помогла вырваться наружу душевной боли. Может быть, это была тоска по Адриане, понимание, что с ней свою судьбу связать невозможно, усталость от борьбы с Мэри, которую тоже можно понять – она не хотела разрыва с мужем. И вдруг – удивительная стойкость при операции – выплеснув внутреннюю душевную боль он стал недоступен боли физической. Парадоксы его противоречивого характера или ненормальность психики? А вообще-то были ли великие люди полностью нормальными?

Через несколько дней после операции, когда врач менял повязку на голове, между ним и Хемингуэй произошел такой разговор:

–Знаешь. Я совершенно не могу работать. Обессилен и опустошен полностью. Кроме гноя в голове ничего нет. Я полный неудачник. Совершенно не могу писать. Просто нет сил. Даже не могу думать. Я плохо кончу.

–Не мели чепухи! Всему миру известно, что в твоей голове есть кое-что другое, кроме гноя.

–Мне надоело все! Надоело есть, надоело пить! Надоело жить! Хочу все забыть! И ничего не могу забыть. Не могу писать! Могу любить только Адриану… А она далеко. Не желает ко мне приехать. Я состоявшийся неудачник! Я покончу с собой!..

Далее доктор Эррера вспоминает, как в разговор вмешалась Мэри и вспыхнула ссора: «Я вынужден был вмешаться и даже в какой-то момент пустить в ход силу. Оба схватили винтовки, и кто знает, чем все это могло кончиться. Я уехал с финки только в четыре часа утра, убедившись, что новых вспышек не будет. Винтовки я у них отобрал, положил в машину и отвез домой. В то время разъезжать по городу с оружием было небезопасно, – полицейские могли остановить, и обыскать машину в любой момент. Когда я наконец доехал до дома, то сел и написал Эрнесто в самых резких выражениях. Письмо я отослал на следующий день…».

Но в тот же день Хемингуэй попросил прощения у своего друга, и их отношения наладились, а Мэри снова не разговаривала с мужем несколько дней.

Можно предположить, что Хемингуэй перестал верить в любовь Адрианы. А для него быть отвергнутым женщиной означало жизненную катастрофу. Инициатором разрыва отношений с женщинами, всегда являлся Хемингуэй. И затягивание Адрианой сроков приезда на Кубу, он расценивал, как отказ женщины от него, без всякого объяснения. Он понимал, что уже стар для любви и его это страшно угнетало. Он гнался за ушедшей молодостью, как за миражем. И Адриана могла похоронить его навсегда, как мужчину и, наоборот, спасти или продлить его жизнь, как сильнодействующий эликсир молодости или чудодейственное лекарство.

Но Мэри, больше всего напугало известие о попытке самоубийства Хемингуэя. Он вышел на рыбную ловлю со своим шкипером. Тот стоял за штурвалом, а Хемингуэй с кормы бросился в Гольфстрим. Он хотел утонуть, как Мартин Иден. Но, то ли, испугался, то ли вспомнил об обязательствах, которые перед ним стояли в отношении своих детей, он стал звать Грегорио Фуэнтеса на помощь. Тот помог Папе взобраться на борт «Пилар».

Это известие напугало Мэри. Она поняла, что ей надо предпринять в отношении мужа экстраординарные меры. Необходимо вывести Хемингуэя из состояния пьяной хандры и мании самоубийства.

Это был ее долг, как жены великого человека.

1

На Кубе Хемингуэй жил с сорокового года. Дом – Финка «Ла Вихиа», что в переводе с испанского – Сторожевая вышка, соответствует своему названию. Это холм на сто двадцать метров выше уровня моря. С него хорошо просматривается окружающая местность.

Хемингуэй купил «Ла Вихию», когда женился в третий раз на Марте Гелхорн. С ней он предполагал жить на Кубе, и Марта была первой женщиной, по плану которой произошло первое обустройство дома. Но брак оказался недолговечным, и через четыре года, с небольшим, они расстались. После нее, до ума довела дом Мэри – четвертая жена Хемингуэя. Она почувствовала, что Хемингуэю плохо пишется в доме, и считала виноватым в этом его многочисленных друзей и прислугу, которые создавали шум в доме и мешали ему работать. Она решила построить для него и себя трехэтажную Башню. Мэри любила в телескоп наблюдать за звездами, которые в тропиках особенно ярки и выпуклы, и занималась астрономическими изысканиями в вечернее время. А Хемингуэй должен был заниматься сочинительством в Башне. Но Хемингуэй проработал в Башне один раз и всего часа два. Он сошел вниз с печатной машинкой в левой руке и бумагами под мышкой, в правой и сказал:

–Там все же нельзя работать. Слишком тихо.

Теперь на первом этаже Башни жили кошки, их было штук пятьдесят. Второй этаж, на котором должен был работать Хемингуэй, как и третий, пустовали. С годами Мэри все реже заглядывала в телескоп на третьем этаже, ее астрономическая страсть прошла, но зато любила загорать на крыше Башни.

Огороженный участок владений Хемингуэя составлял 13 акров и был засажен различными цветами и деревьями. Хемингуэй любил пестрое разнообразие природы и засадил свой участок, казалось бы, несовместимыми в живой природе, растениями: бугенвилия, ямайский вьюн, шелковистые лианы, бразильская липия с дурманящим и нежным запахом, точеные ветки франчипана и еще многое другое – все и не перечислишь. Восемнадцать видов манговых деревьев, среди них любимые Хемингуэем филиппинское и шелковистое манго, аллеей протянулись от главных ворот до дома и выходили к огромной сейбе, которую местные жители считали священной. Орхидеи ниспадали с седого ствола сейбы, а мощные корни взламывали облицованную кафелем террасу дома и разрушали его изнутри. Но Хемингуэй был настолько привязан к колдовскому дереву, что, несмотря на явный вред для дома, запретил рубить его корни.

На участке также произрастали овощи, выращиваемые работниками дома, располагалось пастбище с полудюжинной коров, теннисный корт, большой плавательный бассейн, небольшой тир и двухэтажное бунгало для гостей, окруженное американской сиренью и вечно цветущими кустами ипомеи.

Сам дом можно условно разделить на три части: столовая и гостиная, конечно же, для многочисленных гостей. Правую часть дома занимала Мэри, левую – Хемингуэй. На внутренних стенах дома и на полу располагались охотничьи трофеи Хемингуэя – шкуры нубийского льва, канадского медведя, леопарда с Килиманджаро, антилоп и оленей, куду, а также головы африканского буйвола, ветвистые рога американского оленя, небольшие рожки газели-жирафа, копьевидные рога антилоп-орексов. На полках лежали редкие камни, черепа, кости рыб и животных, клыки диких кабанов и морские ракушки, стрелы масаев, мулета и шпаги матадоров, засушенные корни растений и шкуры мелких животных.

Также на стенах было много картин кисти известных художников, в том числе и Пикассо, красочные афиши о боях быков. Самодельная радиола стояла в углу. Хемингуэй очень любил слушать Баха, Бетховена, Чайковского, Шопена, американский джаз и народные испанские мелодии.

Библиотека насчитывала пять тысяч томов. В основном классика и книги, подаренные авторами. Так называемые триллеры и тэки – детективные и сенсационные романы, Хемингуэй не любил, называя их мутным океаном, в котором невозможно разглядеть не только душу, но и внешность героев.

В этом доме Хемингуэй проживет двадцать лет – двадцать лет неуклонного упадка и только одного взлета. Здесь почувствует приближение старости и испытает страсть последней любви к Адриане Иванчич, и разлуку с ней. Остро ощутит разрыв с близкими друзьями и появится мысль о самоубийстве. Здесь начнет ему изменять перо, но мир захлебнется от радостного чтения «Старика и моря». Проживая на Кубе, писатель станет Нобелевским лауреатом.

Здесь он почувствует собственное бессилие перед рекой жизни и невозможность грести против течения. Отсюда он уедет навсегда, навстречу своей гибели и бессмертию.

Прислуга Финки вспоминает, что, уезжая в последний раз, навсегда, из «Ла Вихии» Хемингуэй плакал…

2

Этот сентябрьский вечер во «Флоридите» прошел для Хемингуэя, как обычно. В компании друзей было выпито изрядное количество двойных дайкири без сахара и настроение было приподнятое. Леопольдина так умело поддерживала разговор, что Хемингуэй не выдержал и, положив ей руку на мощное бедро, пьяно произнес:

–Ты все еще хороша, Умница Лил!

–Не говорите так, сеньор Эрнесто. Я стала такая толстая, что даже самой стыдно.

–Ты очень симпатичная толстушка.

Цвет ее кожи напоминал слоновую кость, только с оливковым, розово-дымчатым оттенком, если слоновая кость бывает оливковой. Ни у кого больше Хемингуэй не встречал такого дымчатого тона лица, чуть переливающегося в прозелень.

Джозеф Драйвер, местный миллионер, немедленно поддержал Хемингуэя:

–Лил. Ты великолепна, как и двадцать пять лет назад, когда мне было сорок.

–Мне все равно стыдно, когда я прохожу через бар. Переваливаюсь, как утка или обезноженная китаянка.

–У тебя это получается красиво, плывешь, точно корабль. – Сказал Хемингуэй, не убирая руку с ее бедра.

Умница Лил понимающе и мило улыбнулась в ответ на комплимент и Хемингуэй увидел, что вокруг лба и вдоль пробора волос у нее вылезла седина.

«Старушкой стала, Лил. – Мысленно посочувствовал он ей. – Надо дать ей денег на покраску волос».

Он по старой дружбе выручал ее иногда деньгами.