Последняя любовь Хемингуэя

–Хочешь виски, а на закуску бананы?

–Эрни! – Укоризненно произнес доктор. – Посмотри на себя? Ты весь дрожишь от вчерашней пьянки, и сегодняшнего возбуждения. Скоро ты не сможешь подписывать чеки из-за похмельной дрожи, не говоря о писательстве. Побереги себя, Эрни. Прекрати пить. Еще не наступил полдень.

Хемингуэй его будто бы не слышал.

–Время завтрака давно прошло. Можно теперь позволить себе рюмочку виски с содовой. А то, действительно, я весь дрожу. Как ты правильно, доктор, сказал – от возбуждения.

–Тогда с минеральной. Она лучше на похмелье.

Хемингуэй вышел из кабинета в кухню, и вскоре служанка принесла из холодильника виски и запотевшую бутылку минеральной. Отдельно на тарелке лежали мелкие кубинские бананы, размером не больше мужского пальца, но очень вкусные. Хемингуэй и Эррера выпили.

–Я сейчас вырезал и послал эту статью в Венецию. Пусть Адриана увидит, что меня не только ругают за эту книгу. Я еще не исписался, как считают некоторые. Может быть, проиграл, но еще отыграюсь.

–Сегодня ты в выигрыше, а что будешь делать завтра? Сумеешь еще что-нибудь накорябать?

–Не бойся за меня доктор. Я не вхожу в лес, если не знаю из него выходов. У меня много пороков. Но я никогда не стану рабом своего порока. Я хочу все знать и уметь, и никому не уступать.

–Эрнесто! Ты человек наиболее сложного умственного труда. Поэтому ты в любом случае проиграешь, так как смотришь на все очень сложно, с вершины своего ума. Но все равно ты не видишь всех закоулков и извилин жизни. Ты обречен на поражение. Победят те, у кого извилины прямее. У них путь к победе более короток, чем у тех, у кого извилины более извилистые.

Хемингуэй задумчиво посмотрел на доктора из-под припухших век.

–Я верю только в себя и свои силы.

–Ты веришь только в любовь. И твоя жизнь идет параллельно ей. Где-то они пересекутся, взорвутся, чтобы разлететься навсегда в беспредельном пространстве. Любовь – твоя слабость. Твоя жизнь – симфония порывов, вдохновляемых женщинами. Ты всегда проявлял перед ними слабость.

Ироническая улыбка сбежала с лица Хемингуэя, и он невесело ответил:

–В любви должно быть все честно. В слабости и покорности любви – ее сила. Конечно, если она есть. Ты врач, но не понимаешь, что лучше всего пишется, когда влюблен.

–Поэтому тебе нужна Адриана. Из эгоистических побуждений. Как сильнодействующее медицинское средство, под названием – любовь?

–Вполне возможно.

–Тогда ты нечестен, Эрнесто перед самим собой. В этот раз ты рассчитал свою любовь с вершины своего опыта, бросив на расчеты весь свой ум.

–Любовь нельзя рассчитать с логарифмической линейкой. Любовь – чистилище, из которого выходишь обновленным и красивым.

–Я тебя понимаю. Но, как врач скажу тебе – физиология женщины такова, что ей нужна сила самца. Это для нее наивысшая красота. Найдешь ли ты в себе такие силы на долгое время?

–Врешь, медик! Глубоко ошибаешься, как человек. Красота настоящего мужчины в его уме. Красота женщины – в ее чистоте. Проститутка Леопольдина в своем падении чище похотливых самцов. Ее судьба бросила в грязь, но не вымазала.

Эррера усмехнулся.

–Не сказал бы так. Я ее знаю и…

–Ее здесь все мужчины знают. – Перебил доктора Хемингуэй. – Но я утверждаю, что она чище нас. Слушай, как говорит мой герой: «Я люблю тебя больше всего на свете, даже сильнее. Сильнее, чем могу сказать». Я точно так же люблю Адриану. И уже не скрываю этого не перед кем.

–Так почему же ты не поместил ее портрет на стене своего дома? Пусть все видят твою любовь.

–Если я размещу на стене портреты Марлен Дитрих или Ингрид Бергман, то Мэри мне ничего не скажет. Прошлое не вызывает ревности. Если я повешу портрет Адрианы, то он, боюсь, может исчезнуть. Найдутся воры и в моем доме. Пусть он лежит в моем кабинете. Ты видел портрет. Скажи, можно любить такую девушку? Только не как врач.

–Можно. Но не всегда. Ты ее должен любить на расстоянии. Так будет лучше для тебя и Мэри, и для всех, кто тебя любит.

Хемингуэй поник головой. Никто не одобрял его поздней любви. Он это знал и чувствовал. А доктор – его лучший друг, говорит об этом прямо.

–Еще по рюмке. – Выдохнул он. – Мне бы только посмотреть на нее, прикоснуться к ней… Может, тогда я бы принял правильное решение…Чертова цивилизация! Она делает человека мельче. Подменивает настоящие чувства – любовь, гнев, ласку бесчувственной игрой. Неужели и я играю в любовь?

–Говорят, что любовь играет нами. А мы играем друг другом…

В конце сентября пришло письмо от Доры Иванчич, в котором она сообщала, что они готовы отплыть на Кубу.

–Эрни! Видишь, твои желания сбываются. – Сказала ему Мэри, не в силах скрыть издевку в своих словах.

–Да. Я их звал столько раз, наконец, они едут.

Мэри разочарованно вздохнула, – он так и не понял, что она вызвала на Кубу Иванчичей и за этот визит придется заплатить его деньгами. А она же ему говорила, что напишет письмо с такой просьбой. Как малый ребенок, Хемингуэй забыл о ее подарке.

Да. Весь октябрь Хемингуэй напоминал ребенка – меньше пил, ежедневно брился, привел в порядок старые костюмы и купил новые. Отремонтировали дом и бунгало, в котором должны были жить мать и дочь Иванчичи, расчистили сад, заасфальтировали дорогу и еще многое сделали за этот месяц, до чего бы никогда не дошли руки Хемингуэя в обыденном ритме. Он был в возбужденно-радостном состоянии, и все вспомнили своего прежнего Папу – бодрого, энергичного, задающего ритм жизни. И все радовались, понимая, что к Папе едет Любовь.

Одна Мэри находилась в стороне от всей этой суматохи. Она концентрировала в себе силы и волю для последнего боя, где ставкой был ее муж и семья. Ее план не должен дать сбоев – пусть Хемингуэй насладится любовью в последний раз, а в этом она была уверена, и потом навсегда забудет Адриану. Пусть выпустит из себя любовный пар и станет примерным мужем, каковым знает его мир. А она с помощью Адрианы сумеет разжечь в его душе новый огонь творчества. Он еще обязан написать такую книгу, которая навсегда прославит его. И ее тоже, как последнюю любовь и хранительницу таланта Хемингуэя. Нельзя, чтобы любовь вышла из него, не оставив шедевра творчества. Тогда ее риск будет напрасен.

Накануне прибытия парохода, Мэри имела самый дружеский разговор с мужем.

–Эрни! Я попрошу тебя только об одном – не давай своим увлечением пищи, для лишних разговоров. Обещай мне это?

–Обещаю.

–Будь с Адрианой немного на расстоянии. Обещаешь?

–Обещаю.

–Если ты допустишь что-то лишнее, я сразу же уеду. Куба не Венеция. Америка рядом. И тогда скандал станет неизбежным. И он будет не в твою пользу.

Угроза отъезда Мэри напугала Хемингуэя всерьез. И он ответил:

–Только не делай этого. Наша репутация должна быть чиста. Я буду вести себя с Адрианой, только как гостеприимный хозяин.

–Хотелось бы тебе верить. Помни о себе и обо мне. Она уедет, а нам с тобой еще жить.

–Понимаю, но уразуметь не могу. Я буду стараться, чтобы ни одно грязное пятно не пало на нашу семью.

Хемингуэй любил Адриану, но и не хотел скандала. В его жизни было достаточно скандалов, и многие из них связаны с любимыми женщинами. Но тогда он был еще молод. Нынешний скандал мог стать для него последним в его далеко небезупречной репутации. После него он станет постоянным клиентом скандальной хроники. А этого не хотелось. Потом, кроме Мэри, он никому не будет нужен. А может, даже и ей.

–И чтобы все было хорошо. – Настойчиво проводила дальше свою мысль Мэри. – Ты займись работой. Войди в рабочий ритм. Первую половину дня писать, вторую отдыхать. Тогда ни у кого не возникнет подозрений относительно приезда Адрианы.

–Я уже пишу. С тех пор, как узнал о их приезде. Я постараюсь работать еще больше, в присутствии гостей.

–Ты говорил о какой-то философской вещи. Будешь ее писать?