Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Не нравится ещё потому, что только безумец, у всех на глазах служивший в белогвардейском госпитале военным врачом, мог бы набраться храбрости или глупости, чтобы остаться в том же говоре и не моргнув глазом уверять явившихся красных, что он вовсе не врач. Так мог поступить только очень наивный субъект, который не имеет ни малейшего представления, что у красных заведена серьезнейшая организация, именуемая кратко: ЧК.

Нет, тысячу раз нет, чтобы без опасности для жизни разыгрывать такую идиотскую карту, необходимо быть именно идиотом, каким Михаил Афанасьевич никогда не был и быть не хотел. Для обеспечения своей безопасности, в случае неуемного любопытства контрразведки или ЧК, ему было прямо необходимо, чтобы в этом городе никто не знал как врача, а все знали его только в довольно безобидном качестве журналиста.

Не помешает правильно оценить ситуацию и то небезынтересное обстоятельство, что именно в эти смутные дни на южном фронте намечается окончательный перелом в пользу красных. Именно двадцать третьего февраля 1920 года их Восьмая и Девятая армии переходят в новое наступление, в какой уже раз берут с боем остов, Нахичевань, грабят самым бессовестным образом, отбрасывают потрепанные белые армии на левый берег легендарной реки и развивают очевидный успех в направлении Азов-Батайск-Ольгинская, то есть в самое сердце Добровольческой армии, правда, уже измельчавшей и стиснутой в корпус.

Стремясь нарушить планы противника, конная группа генерала Павлова предпринимает движение в тылы Первой конной и Ударной группы Девятой армии, предпринимает тактически неумело, ошибочно посчитав, что конница красных готовит удар в направлении Тихорецкой. Вследствие этой серьезной ошибки конница Павлова идет с пренебрежением ко всем простейшим, очевиднейшим законам войны, без боевого охранения и без разведки.

В девяти километрах южнее Средне-Егорлыкской разъезды Первой конной, которой командуют бывший вахмистр и бывший семинарист, обнаруживают встречное движение противника. Без промедления развертываются к бою две кавалерийские дивизии и с ходу обрушиваются на Донской конный корпус, прикрывающий фланг. Завязывается ожесточеннейший встречный, самый непредсказуемый бой, в котором с обеих сторон принимает участие около двадцати пяти тысяч кавалеристов, крупнейший за всю историю гражданской войны, один из тех, о каком однажды с лирической грустью припомнит Чарнота, разбитый белый генерал:

– И помню, какой славный бой был под Киевом, прелестный бой! Тепло было, солнышко, тепло, но не жарко…

Ярость сражающихся, кажется, уже не имеет границ, и победу одерживает не столько тот, кто искусней в маневре, сколько тот, чья распаленная ярость настоена гуще. Красные берут пленных, свыше ста пулеметов, двадцать девять орудий. Из рук белых в этом бою выбивается самое сильное их преимущество: кавалерию. С этого дня преимущество в кавалерии везде переходит на сторону красных, что предрешает пораженье одних и победу других.

Возможно, что именно эти кровавые обстоятельства кладут предел его колебаниям. Во всяком случае, именно в эти самые дни Михаил Афанасьевич, писатель, как он, не имея на это ни малейшего формального права, со своей обычной дерзостью именует себя, входит в редакцию только что основанной большой газеты «Кавказ» и предлагает к услугам свое пока что решительно ничем не прославленное перо.

И новоявленного писателя не только принимают в число сотрудников, что, пожалуй, было естественно, поскольку сотрудников в этой ежедневной, беспартийной, политической газете не так уж и много, но и украшают его именем первую полосу вышедшего двадцать восьмого февраля 1920 года, считая по новому стилю, первого номера этой газеты. Выглядит так: Ю. Слезкин, Д. Цензор, Е. Венский. В. Амфитеатров, всё известные столичные имена, и рядом с ними ещё одно абсолютно безвестное имя: М. Булгаков.

И этот перечень ничем не хуже бумажки с заветной круглой печатью свидетельствует придирчиво любознательным гражданам из контрразведки или ЧК, что перед ними никакой не лекарь с отличием, не дезертир из всех воюющих армий, которые в течение двух лет поочередно насильственным образом мобилизовывали его, а именно литератор, даже, возможно, очень известный, если попадает в такую представительную компанию. Прекрасное алиби, что говорить!

О великие боги! В самое время берете вы этого человека к себе под крыло, и если возможно, то сделайте для него ещё что-нибудь, человек этот стоит ваших забот!

И великие боги не оставляют этого человека в беде, от которой он с такой дерзостью и с таким хитроумием пытается убежать. Не успевает он действительно развернуть свои таинственные способности на страницах ежедневной газеты «Кавказ», как на него набрасывается свирепейшая чума той гражданской войны: сыпной тиф. Полтора месяца мечется он в жару и в бреду. В голове с каким-то скрипом и стоном вращается бесподобная дичь, и ужасно хочется уехать в Париж:

«Пышет жаром утес: и море, и тахта. Подушку перевернешь, только приложишь голову, а уж она горячая. Ничего, и эту ночь проваляюсь, а завтра пойду, пойду! Пустячная инфлюэнца… Хорошо болеть. Чтобы был жар, Чтобы всё забылось. Полежать, отдохнуть, но только, храни Бог, не сейчас. В этой дьявольской суматохе некогда почитать… А сейчас так хочется… Что бы такое? Да. Леса и горы. Но не эти проклятые, кавказские. А наши, далекие… Мельников-Печерский. Скит занесен снегом. Огонек мерцает, и баня топится… Именно леса и горы. Полцарства сейчас бы отдал, чтобы в жаркую баню, на полок. Вмиг полегчало бы… А потом – голым кинуться в сугроб… Леса! Сосновые, дремучие… Корабельный лес. Петр в зеленом кафтане рубил корабельный лес. Понеже… Какое хорошее, солидное, государственное слово – по-не-же! Леса, овраги, хвоя ковром, белый скит…»

И что хуже всего: неизменен центральный мотив его бреда. Он убегает. Его хватают и уводят с собой. Тогда он рвется, кричит, что ведь бросят, бросят его, что ему надо в Париж, в Париже он непременно напишет роман, а после романа в скит. И непременно опять, непременно. И от тифа, и от этого ужаса бегства у него держится температура сорок и пять. И он едва слышно, а кажется, что грозно и властно, кричит:

– Доктор! Я требую… немедленно отправить меня в Париж! Не желаю больше оставаться в России… Если не отправите, извольте дать мне мой бра… браунинг!..

И тут забытье, забытье.

Бедная Тася мечется у постели больного, у которого то и дело закатываются в предсмертной муке глаза. Конница генерала Эрдели навсегда покидает Владикавказ. Тася бежит в местный госпиталь и приводит врача. Врач уверяет её, что больного в таком состоянии трогать нельзя. Она спорит. Она желает его увезти. Тогда врач говорит:

– Что же, вы хотите довезти его до Казбека и похоронить его там на вершине?

Нет, этого она, натурально, не хочет и остается с больным. А город пустеет. Бандиты беспощадно грабят его, поскольку в городе властей никаких. Наконец вступают красные партизаны и учреждают Временный революционный комитет, перед вооруженным ликом которого бандиты в мгновение ока растворяются неизвестно куда. Затем, уже торжественным маршем, входят части Одиннадцатой армии, ведомые товарищами Орджоникидзе, Кировым и Василенко.

Ещё через несколько дней писатель Михаил Булгаков открывает глаза. Он ещё страшно слаб, однако температура спадает и смертельная болезнь понемногу оставляет его. Сознание восстанавливается, а с сознанием возвращается и чувство опасности, которое его так терзало в бреду. Он спрашивает о положении в городе и узнает тяжелейшую новость: в городе красные.

Нет, мой читатель, при этом громоподобном известии ликование вовсе не охватывает всё его существо. Его многострадальная душа, похоже, сжимается и трепещет от ужаса. С горьким упреком говорит он счастливой его выздоровлением Тасе:

– Ты слабая женщина! Не могла меня увезти!

И позднее ещё много раз повторится этот горчайший упрек:

– Ты слабая женщина! Не могла меня увезти!

Не думаю, что в таком состоянии он спешит покинуть жилище и заявить о себе: слишком свежа ещё память его службе в белых частях, и как знать, не располагает ли недремлющее око ЧК неопровержимыми сведениями о докторе Михаиле Булгакове, отнюдь не однофамильце его.

Однако здоровье к нему возвращается, и медлить больше нельзя. К тому же в отчаянные моменты Михаил Афанасьевич умеет идти прямо навстречу опасности. Он и идет. Голова его наголо брита, как положено брить всем тифозным больным. На плечах его френч без погон и мятая офицерская фуражка на голове, поскольку никакого другого костюма он не имеет, как и никто уже не имеет в те суровые, до нитки разорившие страну времена. Он опирается на палку и опирается несколько больше, чем нужно: артистическая натура-с, да и надобно произвести впечатление на суровых представителей новых властей. Он входит в редакцию. Так и есть. Его встречает новая власть: юноша с бородой, в черной бурке, с черным револьвером на поясе, представитель ревкома. Он рекомендуется голосом, может быть, слабым после болезни, но, без сомнения, абсолютно уверенным:

– Писатель Булгаков.

Слава Богу, молодой комиссар с револьвером вместо пера не имеет ни малейшего представления о литературе и ей подобным, не показанным в партийном уставе вещам, которые в глубине души каждый законченный красный боец почитает абсолютно враждебными и абсолютно не подобающими победившим трудящимся массам, и если он сидит за этим столом с револьвером и в бурке, то лишь потому, что в ревкоме кем-то приказано отделы иметь литературный, театральный, искусства и чего-то ещё, а за годы гражданской войны и своего короткого пребывания в партии молодой комиссар только одну науку и выучил твердо и навсегда: науку беспрекословного повиновения и неукоснительного исполнения любого постановления партии и приказа высших начальников. По этим достойным не только упоминания, но и уважения причинам молодой комиссар ни одного писателя не знает по имени, так что и бровью бы не повел, назовись вошедший Достоевским или Толстым. В ревкоме имеется только инструкция о воспевании немеркнущих подвигов победоносных красных бойцов, и молодой комиссар, исполняя эту инструкцию, с суровым лицом говорит:

– Мы должны пробуждать мужество, говорить о доблести, о необходимости напрячь все наши силы на последний и решительный бой.

Писатель Булгаков несколько приподнимает вверх бровь, поскольку самое короткое время назад уже слышал именно эти слова, и отвечает, как в таких случаях положено отвечать благоразумному человеку, то есть что он весь к вашим услугам, товарищи, и без промедления становится заведующим Лито с мандатом, снабженным необходимейшей круглой печатью. Кроме мандата, и также без промедления, ему отводится кабинет, в котором имеется письменный стол, несколько стульев и шкаф без бумаг, впрочем, шкаф с оторванной дверцей, как его здесь оставили офицеры генерала Эрдели.

Здесь же рядом с ним другой кабинет. В другом кабинете размещается подотдел искусств. Бумажка канцелярскими кнопками косо приколота к двери. Бумажка гласит:

«Тов. Слезкин Ю. Л.»

В этом кабинете целых два шкафа с оторванными дверцами, три барышни с фиолетовыми губами, три пишмашинки, несколько колченогих столов. Барышни то заправски курят махорку, то лихо строчат на машинках. Тов Слезкин Ю. Л., дамский угодник, любимец всех без исключения дам, темноволосый и ладный, с черными живыми глазами, с родинкой на левой щеке, сидит в самом центре только что образованного приказом ревкома святилища. Его осаждают голодные актерские лица и требуют денег на хлеб. Тов. Слезкин Ю. Л. – это именно тот «очень популярный журналист, предпринявший турне по провинции», который впоследствии кое-что напишет о Михаиле Булгакове и благодаря этому сохранит право на память потомства.

Писатель Булгаков понемногу осваивается, разумеется, прежде всего с машинистками, поскольку не имеет, во-первых, ни малейшего представления о многообразных функциях Лито, на этот раз точно так же, как и суровый комиссар с револьвером, а во-вторых, ни малейшей склонности к канцелярской работе, даже напротив, имеет ярко выраженное, органическое отвращение к ней, как и всякий истинно творческий человек, так что его от любой канцелярской работы тошнит, от вида самой канцелярии тоже тошнит.

Машинистками служат Любовь Давыдовна Улуханова, Тамара Ноевна Гасумянц, гимназистка, с двумя толстейшими косами, брошенными на грудь, и Марго, к которой явный, неслужебного характера интерес проявляет тов. Слезкин Ю. Л., между прочим, женатый, очень популярный и предпринявший турне.

И вот он большей частью сидит за одним из колченогих столов, опираясь на крышку локтями, или стоит, опираясь на неё кистями рук, нависнув над ней, причем значительно чаще выбирает тот стол, за которым строчит на машинке марго, и беспрестанно подшучивает над ней, разыгрывает, говорит каламбуры, сочиняет стишки:

И над журналом исходящих
Священнодействует Марго.

Замечательный человек! Он знает прекрасно, что в любую минуту его без всякой любезности могут вызвать в ЧК, предъявить кой какие свидетельства, не считаясь, разумеется, с тем, что он лекарь с отличием и свой лекарский долг исполнять обязан повсюду. Что он сможет ответить? Что был мобилизован насильно и что при первой возможности добровольно оставил белую часть? А где гарантия, что после этого ему не предъявят другие кой какие свидетельства, которые подтвердят, что в свое время он, тоже при первой возможности и добровольно, покинул красную часть? Тут ему крыть станет нечем, и три комиссара с суровыми лицами устало объявят ему, что его дожидается стенка, до которой другой комиссар с револьвером заблагорассудит его довести. И все-таки он сохраняет золотую способность шутить. Он превосходно владеет собой, пока нервы не заскулят, тут уж беда. А пока нервы молчат, он не позволяет обстоятельствам себя одолеть. Каков молодец!

Если вы, мой читатель, привыкли к бравурным мелодиям, в каких прежде пелось о гражданской войне, или к похоронным мелодиям, в каких о ней с не меньшим энтузиазмом поется теперь, то вы глубоко ошибаетесь, простите меня.

В самом деле, мало сказать, что стоит время кровавое, стоит время жестокое, ожесточенное с обеих сторон до того, что смерть большей частью бессмысленна, когда разумный закон заменяет собой безрассудство чутья, о разнообразных проявленьях которого на этих страницах приходилось уже говорить, с одной стороны пролетарского, с другой стороны офицерского, а с третьей мужицкого, в равной мере абсолютно лишенного признаков справедливости.

Стоит время безумное, но и время наивное, когда жизнь и смерть определяются главным образом формой одежды и бумажкой с заветной круглой печатью. И по этой причине жизнь писателя Михаила Булгакова, как и многих других, всё это время висит буквально на волоске. Однако продолжает висеть. Любая случайность, чем глупей, тем верней, может её оборвать. Однако не обрывает. Отчего? Почему? Главное, оттого, что он, в отличие от многих других, хорошо понимает не только безумие времени, но и наивность его и не прет на рожон. Вам нужна бумажка с круглой печатью? Вот вам она! А случайность? Случайность существует во все времена.

Тася припомнит впоследствии, как они ходили в городской сад слушать оркестр:

«Был май месяц; Михаил ходил ещё с палкой, опирался на мою руку. В это время как раз приехали коммунисты, какие-то комиссары, разыскивали белогвардейцев. И я слышу, как кто-то говорит: «Вот этот печатался в белогвардейских газетах». «Уйдем, уйдем отсюда скорей!» – говорю Михаилу. И мы сразу ушли. Я вообще не понимаю, как он в тот год остался жив – его десять раз могли опознать! Тогда время было трудное. То, например, выяснилось, что начальник милиции – из белогвардейского подполья. А в доме, где мы жили, оставался сын казачьего атамана, Митя, он мне часто колол дрова, немного даже ухаживал за мной. И вот однажды он говорит мне: «Вступайте в нашу партию!» – «Какую?» – «У нас вот собираются люди, офицеры… Постепенно вы привлечете своего мужа…» Я сказала, что вообще не сочувствую белым и не хочу. А потом я узнала, что он предложил это же бывшей медсестре из детского сада, с которой у него был роман, а она сообщила об этом, и его расстреляли. А про Михаила, конечно, могли сказать, что он печатался в белогвардейских газетах. Да даже этот Митя мог назвать его имя…»

Мало ему что ли того, что он уже пережил? Верно, мало. Писателя испытует судьба. Не какими-то особыми бедами, нет, это вздор, который придумали дураки. Судьба испытует писателя теми же самыми бедами, какими испытует народ. Оттого одних писателей народ понимает, принимает и чтит, а никак не может понять, принять и почтить, пусть они хоть стихами гимны гремят, хоть прозой взвывают: «Поклонись роднику».

Чем его на этот раз испытует судьба? Судьба испытует его ежедневным ужасом смерти, какого не испытаешь и в самом кровопролитном бою. Что ж бой? Бой имеет начало, бой имеет конец. Бежишь, орешь, и есть возможность опередить кого-то на миг, и пуля-дура нередко мимо летит. Ни в какое сравнение с ужасом боя не идет тоскливый, томительный ужас контрразведки или ЧК. Этот ужас гложет его день и ночь: войдут, заберут, а там неминуемо к стенке, из контрразведки или ЧК другого выхода нет, контрразведка или ЧК без промаха бьют.

Глава восемнадцатая

Истребление духа

И ещё его голодом испытует судьба. С приходом красных частей голод настает какой-то необычайный. Прежде в лавках имелось съестное, даже балык, балыка лежали на полках целые бревна. Тася два таких бревна успела на последние деньги купить, пока он метался в бреду и ехал в Париж, а теперь решительно нечего есть. Хоть шаром покати. Наважденье какое-то. Иначе нельзя объяснить.

Он впервые знакомится с идеей той разновидности справедливости, которую исповедует новая власть. Согласно с этой идеей все граждане делятся на категории. Категорий, по разным данным, от пятнадцати до двадцати. К самой высшей категории новая власть, как при какой угодно власти заведено, относит только себя: руководящая роль и так далее. Новый цвет нации, избранники неба.

Спрашивается: разве Маркс об этом писал? Голову можно дать на отрез, что ничего подобного никакой Маркс не писал! Ловко придумано всё! Однако молодой комиссар с револьвером в бурке выглядит сносно, получает не роскошный, но вполне приличный паек, эвон как бородища растет.