Держава

Немного успокоившись и загасив в банке из-под консервов папиросу, невозмутимым уже тоном произнёс:

– Прошу прощения, господа, но финальное слово бурной моей речи: «блядь…» прошу воспринимать не в качестве ругательства, а как артикль… Если, конечно, помните, что это такое, – вызвал улыбки на лицах слушателей. – А теперь милости прошу на рекогносцировку, – повёл офицеров в первую линию окопов.

Светало.

Поднеся к глазам бинокль и присовокупив к генералу Майделю безвинных, в данный момент, штабистов, союзников, интендантов и других, перемежаемых артиклем, тыловых крыс, Истратов разглядывал покрытый снежком речной лёд и немецкие окопы, сплюнув, когда за спиной раздался грохот разрыва.

– Да не пахнет гнилыми яблоками, – успокоил подполковника из Осовца. – Обыкновенный, а не газовый снаряд, – закончил предложение выразительным артиклем. – Ну что ж, господа, ступайте к своим подразделениям и по сигнальной ракете – в бой, – обошёлся на этот раз без полюбившегося выражения.

Встав на бруствер и выпрямившись во весь рост, Рубанов негромко произнёс:

– Вперёд, ребята, – и, вытащив из кобуры наган, чуть пригибаясь, побежал по льду реки.

Спешенные кавалеристы и пехота, с лёгким матерком скатываясь на лёд с высокого берега, хлынули за ним, балансируя, словно палками, винтовками, дабы не поскользнуться и не упасть.

Немцы открыли по наступающим ружейный и пулемётный огонь.

Молча, без традиционного «ура», Рубанов что есть мочи бежал к замёрзшему валу вздыбившегося ледяного тороса на середине реки, и, добравшись, обессилено рухнул, вытащенной из воды рыбой хватая ртом воздух.

Через минуту, переведя дух, огляделся, увидев вдоль тороса лежащих на льду солдат, направивших в сторону врага винтовки, и множество бездыханных тел от берега до спасительного ледяного вала.

Пулемётные и ружейные пули не давали солдатам поднять головы.

– Ну и палят, курвы, – сделал умозаключение вахмистр, залёгший неподалёку от Рубанова, и поднял на штыке винтовки папаху.

Через секунду она улетела на снег, сбитая пулей.

Подцепив головной убор штыком, вахмистр философски оглядел дыру, а затем, видно не поверив глазам, всунул в пробитое отверстие палец.

– Лярвы поганые, ферфлюхтеры эти… Но как целко стреляют, – водрузил папаху на предназначенное ей место. – Спасибо, что ихние пушкари по берегу лупят, а не по нам.

– Зато кочан теперь болеть не будет, ибо всегда сквознячком продувается, – хихикнул подпрапорщик в гусарских ботиках. – Пять рядов колючей проволоки насчитал, что эти стервецы накрутили. И колючка совершенно не тронута огнём нашей артиллерии. Куда она, интересно, запропастилась? Сейчас и снарядов вдоволь, – замолчал, вжавшись щекой в жёсткий снег, так как рядом с головой пуля выбила крошево льда с тороса.

– Не нравятся гансам твои разговоры о русской артиллерии, – ржанул вахмистр. – Обделался, поди, с перепугу?

– Сам ты обделался, – поднял голову подпрапорщик. – Георгиевские кавалеры врага не боятся, но и понапрасну на рожон не лезут, – шарахнулся от бухнувшегося рядом с ним телефониста с аппаратом и мотком провода в вещмешке за спиной.

– Ой, мамоньки, насилу добрался. Где комбат, робяты? – пополз по направлению указательного пальца вахмистра.

Немецкие пули по-прежнему свистели над головами, но солдаты, не обращая на них внимания и надеясь на укрывавший от смерти ледяной вал, блаженно курили, вполголоса делясь впечатлениями о неудачной атаке.

Бравый подпрапорщик в гусарских ботиках перевернулся для удобства на спину, и с наслаждением коптил синее небо, бубня сквозь зажатую в губах самокрутку:

– Как погоды переменились. Вчерась дождь во всю ивановскую брызгал, а нынче синее небо и солнце.

– Скоро от твоего дыма небо вновь серым станет, – едко произнёс вахмистр, тоже переворачиваясь на спину.

Глеб, между тем, дозвонился до Жукова и доказывал ему, что удар пропадает, так как немецкая проволока целёхонька.

– Господин полковник, даже если батальон доберётся до неё сквозь заградительный огонь противника, то преодолеть под огнём пулемётов не сможет. Поспешили с атакой. Прежде следовало в ночное время разведчиков выслать, чтоб проходы сделали, ежели артиллерии на данном участке нет, а потом атаку бы назначали. Я не учу! А говорю, как следовало делать. Теперь звоните Майделю или кому хотите, и убеждайте, что под таким обстрелом наступать бессмысленно. Уже и сейчас потерь – выше крыши, – бросил трубку и закурил, подумав, глядя на дымящих и ведущих неторопливые, словно на бивуаке, беседы солдат: «Они считают, что свою боевую задачу выполнили, и поднимать их в новую атаку не верную смерть бессмысленно Да и категорического приказа на этот счёт от Жукова не поступало», – вновь взял протянутую связистом трубку.

– Это кто? – услышал голос Истратова.

– Подполковник Рубанов у телефона, Аркадий Васильевич.

– Вот и славно. А то Соколовскому никак не дозвонюсь. Отводите личный состав. И своих и наших. Частями и незаметно для фрицев. Насчёт «незаметно» – указание вышестоящего начальства, иронично хмыкнул полковник и отключил связь.

– На пляже, что ли, лежите? – крикнул вахмистру с подпрапорщиком Глеб. – Цепью выводите солдат к окопам. Да раненых не забудьте выносить, – вынул из футляра «цейс» и стал разглядывать недалёкий берег, где закрепились враги: «Из каких-то гуманистических соображений обстрел явно уменьшился, – поднялся он и чуть пригибаясь, побежал в сторону своего берега, почувствовав, как пуля чиркнула папаху, сбив её с головы. – Не все у гансов гуманные, – нагнулся, чтоб поднять головной убор и почувствовал тупой удар в ногу, которую словно кипятком обожгло. Хотел сделать шаг, но нога подломилась, и он упал на колени рядом с чьим-то телом в офицерской шинели. – Бог ты мой. Да это же капитан из Осовца, – узнал убитого офицера. – То есть – подполковник, – рухнул на лёд рядом с ним. – Вот как бывает… Наверное, в «атаке мертвецов» участвовал и жив остался… А здесь смерть догнала», – увидел подбежавших к нему вахмистра и подпрапора в гусарских ботиках.

– Сейчас, Глеб Максимович, поможем вам, – подхватили офицера под руки и потащили на свою сторону.

– Рубанов, никак не могу с вами пообщаться, пока вы в здравии, – гудел полковник Истратов, сидя в тесном помещении блиндажа на табурете у походной кровати, застеленной белоснежной простынёй.

Здесь же, за столом, расположились Соколовский с Меньшиковым.

– Спирт – лучшее из лекарств, – колдовал над флягой князь, смешивая в равных количествах две жидкости.

– Лошадей только им и лечите, – вставил Соколовский, радуясь, что его друг жив и лишь легко ранен в мякоть ноги. А мне наговорили, что Глебу напрочь ногу оторвало.

– Пустяки, – разливал по кружкам «огненную воду» Меньшиков. – Спирт всё лечит. Только полковник Жуков этого не понимает, – узрел вошедшего в помещение командира гусарского полка.

Через два дня Глеб, получив отпуск по ранению, был уже в Петрограде, а ещё через день, распрощавшись с родными, направился в Москву.

Рана особо не беспокоила, и он блаженствовал в уюте вагона, предвкушая встречу с Натали.

Соседями по купе были седой господин в пенсне и бородке клинышком, и худой прапорщик с высоко вылезающей из ворота гимнастёрки шеей.

Прапорщик постоянно вынимал из коричневой офицерской кожаной полевой сумки какой-то документ, и, закатив глаза, чем очень смахивал на повешенного, шевелил губами, заучивая текст; а седой господин с таким же постоянством снимал с переносицы пенсне и протирал платком.

Разговор не ладился. Заказав у проводника чаю с лимоном, Глеб глядел в окно, наслаждаясь мирным видом России, неожиданно подумав, что осовецкий капитан, убитый на Двине, никогда уже этого не увидит.

Пожилой попутчик, протерев, водрузил на нос пенсне, наведя его стёкла на стакан, и, позавидовав, тоже заказал у проводника чаю.

Юноша с тонкой шеей всё бормотал и бормотал, заучивая страницу текста и вводя в раздражение Рубанова.

«Маменькин сынок, фендрик ушастый, – нелицеприятно подумал о нём Глеб. – До сих пор, наверное, боится ноги промочить и не пьёт сырой воды, ибо маменька не велит… Вот и воюй с такими… Шея как у быка… Хвост! – почувствовал, как вагон загромыхал на стрелках, подходя к какой-то заштатной станции. – Пойти свежим воздухом подышать что ли?», – опираясь на трость, чуть прихрамывая, направился в тамбур.

Пока проводник гремел дверью, открывая её и бормоча при этом наподобие юного прапорщика, только давно заученную матерщину, Глеб разглядывал безлюдный, с грязными тёмными окнами облупленный вокзал с высившимися над ним белёсыми от инея деревьями и хромую, как сам, собаку, прогулявшись, севшую возле медного колокола, висящего на стене между окнами.

Держась за поручень, спрыгнул на перрон с площадки и заскрипел по заснеженному дебаркадеру начищенными Аполлоном сапогами, временами морщась от стреляющей боли в раненой ноге.

Колючий мороз щипал за щёки и нос: «Вот настоящая русская зима, а не чухонская пародия на неё, – заметил, как из тёмного вокзала, прихрамывая, – я, что ли, всех заразил?» – вышел помятый человек в чёрных валенках и тулупе, высморкался на собаку, дал ей пинка, и гулко кашляя, три раза ударил в колокол.

В ту же секунду кондуктор, один из всех присутствующих не страдающий хромотой, внимательно глядя на Глеба, пронзительно затрещал в свисток, размышляя видимо, успеет хромоногий офицер добежать до вагона или нет.

В унисон с ним оглушительно протрубил паровоз и Глеб ловко, несмотря на рану, заскочил в вагон, разочаровав этим уставшего от однообразия дороги проводника.

Маленькая безвестная станция медленно поехала назад, постепенно пропадая из глаз, и тяжело отчего-то вздохнув, Глеб похромал в купе, уловив краем уха, такой же тяжёлый вздох паровоза.