История и тайны Северной столицы. Загадки земли сестрорецкой

– Веник, – Борька подсел на скамейку, – а чего ты стирать штаны-то выдумал? И погладил даже! Ведь мы же в поле снова в земле вымараемся. Я всё лето в этом костюме ходить буду. Ну в Таллин съездить, – другое дело, а здесь, на даче…

– Не, Боб… – Веньке сейчас было не до поля. Ему хотя бы ещё дней пяток во дворе поболтаться, – копать бесполезно, сперва надо подумать хорошенько… А ты-то как съездил? – постарался перевести он разговор на другую тему.

– Да так… – в гостиницах не устроиться, пришлось на вокзале кантоваться, для транзитных пассажиров. И то не хотели пускать: мест нету, и всё тут! Отец пятёрку в паспорт вложил да сказал, что из Ленинграда мы… – тогда подействовало. А то, – нивкакую! Вот так-то за границей!

– А что подействовало, – пятёрка, или что из Ленинграда?

– А то и другое, вроде. Старушка, дежурная, сказала, что москвичей и за десятку бы не пустила! А ленинградцев уважают ещё…

Знаешь, я тут ходил к развалинам… Копается там кто-то. Вот нам и надо последить, а самим копаться как-то… Да и Василий Матвеич так ничего и не нашёл, заболел даже. Дядя Алик рассказывал…

– Ну, давай, сходим и поглядим, кто там копошится, – согласился Боря. – Вот, завтра и сходим. – На том и порешили.

На другой день, – не всё же Катьку дожидаться! – друзья отправились к развалинам. Денёк выдался хороший, солнечный. В такие дни только и любоваться природой – где-нибудь, на озере или на заливе! Не доходя до цели метров сто, ребята, не сговариваясь, убавили шаг и перешли почти на шёпот. Настораживала сама тишина… гнетущая какая-то, липкая, неприятная.

– А давай, Веник, вот так, сходу… – Боб не договорил: оба заметили вдруг, как в проломах стен древнего строения мелькнуло белое пятно!

– Там кто-то есть… Обогнём-ка, Боб, слева и со стороны леса поглядим, уж больно интересно. С той стороны стена обрушилась, мы всё увидим, а нас – никто.

Друзья так и сделали. Они, молча и стараясь не очень шуметь, продрались сквозь кустарник и подошли к полуобвалившимся стенам древнего строения так близко, что, казалось, протяни руку и…

– Тра-та-та! Тра-та-та! Вышла кошка за кота! – услыхали они чью-то незатейливую песенку и, осторожно раздвинув ветви, увидали забавного старика в белой детской панамке.

– Это… художник! Он снимает у соседей Звягинцева… – прошептал Венька. – Он-то и крутится здесь целыми днями, будто места красивше нет! Картинки рисует.

Ребята заметили и желтоватый мольберт на треножнике, к которому старый художник подходил то и дело и кисточкой наносил короткие мазки. Подойдёт, тыкнет кисточкой, а потом глядит подолгу на свою мазню, наклоняя голову то влево, то вправо.

Боб толкнул Веньку в бок. – Сваливать будем, или… – он не успел докончить свою мысль, как вдруг…

– Эй, ребята! Идите сюда, чего стесняетесь? – обратился к ним старик, сняв очки и хитровато щуря глаза. Делать было нечего, приходилось принять приглашение…

Новый дачник, снимавший комнатёнку с верандой у соседей Звягинцевых, маленький толстенький очкастый старичок, – он походил скорее на историка или ботаника, но только не на художника. В белой детской панамке, – ему бы ещё сачок в руки! – уходил он с неразлучным мольбертом утром, а домой заявлялся лишь к обеду. Пообедав же, вновь исчезал, уже до вечера. И где целыми днями шлялся, где пропадал?

Вечерами его частенько видели на пешеходной дорожке, близ озера: примостится где-нибудь с мольбертиком и наносит редкие мазки акварели на лист, подолгу разглядывая свою мазню. Днём же его можно было встретить лишь в поле, и то невзначай. Здесь его привлекали места, не совсем… скажем, популярные: болота, участки леса с замшелым валежником, древние развалины и прочая рухлядь. Вот и сейчас…

Художник смешал краски, зелёную и жёлтую. «Настоящие мастера, – вспомнил он, – когда смешивают краски, наносят первый мазок на камзол… а мне… – старик наложил мазок на плотный лист ватмана, – а мне придётся вот так», – он долго разглядывал буроватое пятно и затем удовлетворённо хмыкнул. Похоже, вышло что надо!

Семён Ильич вновь оглядел развалины. «В таких местах и происходили шабаши ихние… Да и тропа сворачивает загодя недаром: боятся люди заходить-то сюда. Вот, не знают наверняка, а чувствуют… Ну, поработаю здесь два-три денёчка, а после, – он установил мольберт поудобнее, – а там нехудо бы и на Глухое наведаться. Там, ведь, тоже…» – Он застыл с кистью в руке. А с чего же, собственно, всё начиналось?

Началось же всё это давно. Ещё будучи студентом института Культуры, заинтересовался Семён бытом и народными преданьями древнего населения Северной Ингерманландии, а точнее, северо-западной её части.

Северная Ингерманландия… Некоторые считают столицей её город Туаксава (нынешний дачный посёлок Токсово), другие же переносят её западнее… – к старой финской границе, к реке Сестре…

С более обжитой, Южной Ингерманландией, было понятнее. Её столица, Саара-мойза, окрещённая новгородцами по созвучию и без особых затей в Царскую Мызу, а потом и вообще, чтоб без дураков (ох уж эти русские!), – в Царское Село, сохранила и быт и традиции… И не даром же к югу от Невы, на Лысой горе, что в Пятигории, близ Дудергофа, можно ещё и сейчас обнаружить остатки древнего кладбища с финскими или похожими на финские фамилиями на камнях!

И там же приметы более поздних эпох: остатки строений Главного полигона русской армии, на брёвнах которых, разбираемых садоводами для строительства дач, кое-где можно было заметить вырезанные ножом и почерневшие от времени: «поручик Бенкендорф… корнет Лермонтов…».

И не даром же Можайский в тех местах проводил испытания первого в мире «самолёта», заметка о которых появилась сперва в «Сатириконе», что какой-то там чудак… а потом уже, в советское время… что первый в мире!

Семён объездил тогда всё Пятигорие в поисках следов былой культуры. Был он и на Вороньей горе, на которой во время блокады Ленинграда размещался немецкий наблюдательный пункт (до сих пор от него, в зарослях орешника, остались элементы подъёмных механизмов на бетонных столбах с вращающимися без скрипа и скрежета, – крупповская сталь, немецкое качество! – колёсами на подшипниках. А рядом, – ржавые, заклинившиеся и заменяемые каждый сезон «современные» подъёмники для горнолыжников!). Бывал и на Ореховой, что совсем рядом, – с которой в конце лета увозят груды лесных орехов в корзинах, а то и просто, в наволочках! Переходил по плато (а именно, на нём и стояли огромные орудия, обстреливавшие Ленинград во время блокады!) и на Лысую гору…

Семён Ильич задумался… А задуматься было над чем! Ведь, эти места, – вся нынешняя Ленинградская область! – в 1617-м году, ещё при царе Михаиле Фёдоровиче, по Столбовскому договору (до сих пор стоит памятный камень близ села Столбово, что в приладожье) отошли к шведам. Присоединены же к России они были лишь в 1721-м году, по Ништадтскому договору. И выходит… А то и выходит, что Великий Пётр строил столицу Российской империи не просто «на болоте», а на болоте, что на шведской территории! – Вот потому он и был Великим! Художник ухмыльнулся.

А потом… Потом он как-то очутился в картографическом отделе, в Публичной Библиотеке, и вот там… – ему вновь вспомнились далёкие деньки юности, – там, в отделе картографии, попалась на глаза старинная карта: долина рек Сестры и Чёрной. На ней озера Разлив не было и в помине (оно появилось после 1721-го года, когда английский плотинный мастер Венедикт Бэер, выписанный Петром, сделал плотину для оружейного завода). И вот на той карте были помечены места капищ древних ингерманландцев! И если наложить ту карту (вернее, кальку с карты, сделанную им ещё тогда) на современную карту-километровку, – он уже много раз проделывал это в поисках ответа на свои вопросы, – места древних капищ удивительным образом совпадают с развалинами: и здесь, и там, на Глухом озере…

«Удобнейшие места для захоронения кладов! – подумал он, – легенды живучи, и передаются они лишь устно, обрастая всякой всячиной, а поэтому люди такие места обходить стороной норовят.»

Одиннадцатый год он здесь дачу снимает, и лишь в прошлом году в развалинах кто-то копаться начал… сперва военные с миноискателем, а затем… эти сорванцы. Вот и сегодня… Интересно, что они затеяли? Лопат нет, копать не будут… Значит… – Значит, они пришли просто понаблюдать, что здесь происходит. Проследить, вот, за ним, к примеру. Да! Любознательные ребятишки, ничего не скажешь, а главное, смелые!

«А если они задумали что против меня? – эта мысль заставила художника поёжиться и оглядеться: один в поле, у леса, где люди не ходят, а лишь хулиганы отъявленные, которых не испугать ничем! Вот влип-то!» Но тут же сообразил: в этом случае как раз и следует инициативу взять в свои руки. И, не медля!

Старик успокоился и внутренне собрался. Что ж, развеяться не помешает… А потом, ребятишки эти, похоже, и не хулиганы вовсе, а очень даже симпатичные: нет чтоб на озере плескаться, так они по развалинам… которые и взрослые-то обойти норовят…

Катя не понимала, что с нею происходит. Да! Ей очень хотелось с ним встретиться, но… а, как же она встретится-то с ним теперь, если?… Она подошла к зеркалу и показала язык двойняшке из зазеркалья, скорчив мину. Та тут же отреагировала, проделав почти то же самое. Что ж, ей снова придётся избегать встреч, вот и всё.

Она взяла бинокль и отправилась в поле. Там, на любимом пригорке, ей никто не помешает наблюдать… Издали. Подойдя к развалинам метров на сто, Катя остановилась в нерешительности за кустами, – вдруг там кто-то есть? Навела бинокль на лес и подкрутила окуляры. Затем навела на развалины… Там, определённо, кто-то есть! Она досадливо поморщилась и, повернув обратно, медленно побрела к посёлку.

Солнце припекало. Эх, сейчас бы мороженого! И Катюша решила сходить в Тарховку, в магазин. Там, в отличие от Александровки, мороженое бывало двух сортов: эскимо и в вафельных стаканчиках.

Купив вафельный стаканчик, Екатерина прошла зачем-то к платформе, потом, будто одумавшись, повернула обратно, – мимо развалин усадьбы Стенбок-Ферморов, вдоль забора с лозунгом: «Ленинскую политику КПСС – одобряем!», мимо постамента Ленину под пятью огромными буквами… и с пустой бутылкой из-под пива у каменной руки вождя, – и вышла к озеру.

Дорожка змейкой вилась вдоль озера, с каждым поворотом открывая изумительные виды северной природы. Погода замечательная! Тёмно-зелёные сосны и ели чётко выделялись на фоне голубого неба, словно ретушированные. На ветерке шумели метёлками камыши; утки-нырки занимались промыслом: нырнёт вдруг, а вынырнет секунд этак через пятнадцать, где-нибудь, метрах в двадцати…

«Озеро… А в этих местах есть ещё одно… – Глухое. И всего-то в каких-нибудь шести-семи километрах отсюда. А что если в тех бумагах… – у Кати перехватило дыхание, – а что если… вот, прямо сейчас?!…»

Постояв немного, – солнечные блики весело играли на воде, рассыпаясь на множество искорок, – медленно поплелась Катя по дорожке вдоль озера, к Музею-шалашу Ленина. Мать должна вернуться лишь к вечеру, и времени достаточно: ещё полдень.

К музею идти не хотелось, да чего там смотреть: жалюзи на окнах финские, кондиционеры из Швеции… один лишь Ленин русский, да только и он тоже… говорят… А вот, о Зиновьеве, – о том ни словечка, будто и не было его там!

Катя обогнула экспозицию справа, пройдя через небольшой посёлок обслуживающего персонала музея, – кирпичный дом на несколько квартир, да котельная, – и затем опять вышла к Разливу. Здесь асфальт кончался и начиналась грунтовая дорога, которая вела в Дибуны, всего каких-нибудь пятнадцать километров.

Далее можно выйти к устью Чёрной речки. Места отменные: дорога идёт поверху, а Разлив плещется внизу, меж гранитных обломков и валунов. На дороге пустынно: ни машин, ни туристов. И лишь болотистый лес справа. Дальше дорога поднималась на пригорок, а там будет карьер, а справа – Глухое озеро, то самое… Неуютное местечко, кругом болота.

Катя прошла по дороге уже с полкилометра, и всё вдоль берега Разлива. Слева обрывистый берег, справа, – болотистый лес. Дорога пошла в гору, как раз в том месте, где Разлив, сужаясь, принимал в себя воды Чёрной речки. Местность стала ещё более привлекательна: болотистое редколесье сменили сосны и ели на песчаной возвышенности, а на пригорках справа, – костяника и веточки плавуна.

«Вот здесь, похоже, и надо подняться да поглядеть, что там, – подумала Катя, – а то дальше не хочется зря переться-то».

Поднялась на холмы, справа от дороги. Огляделась. За поросшими редколесьем и костяникой холмами в глубокой низине расстилалась гладь лесного озера. Она мерцала словно тусклое зеркало, – ни волн, ни малейшей ряби! Ветер с Разлива сюда, за холмы, не долетал. Отделённое от Разлива на западе перешейком шириной с полкилометра, оно со всех остальных сторон было окружено болотистым лесом. И лишь с севера к нему вела узкая грунтовая дорога, отходившая от той, по которой только что она шла. Озеро невелико: с северо-запада на юго-восток оно простиралось примерно метров на шестьсот – семьсот, а с севера на юг – и того меньше.

Она спустилась к воде. Здесь, в низине, было тихо и спокойно, пожалуй, даже в самую ветреную погоду; и птиц не слышно, и уток не видно. – Ни даже всплеска рыбы! А ведь, на Разливе… – А здесь тишина! Гнетущая глухая тишина! Озеро было словно заколдованное.

Кате стало понятно, почему озеро назвали Глухим. Она поёжилась. Неуютно здесь. «А не пройти ли по этой дороге подальше, поглядеть… и к Шалашу. Уж больно мрачновато здесь как-то». Катя опустила руку в воду, – она была неприятная, маслянисто-слизкая, – и тут же выдернула, ощутив её липкий холод. И вдруг почувствовала, – не поняла, а почувствовала! – вот она, осязаемая реальность её судьбы! – Холодная! Гнетущая! Глухая!

Тревога и страх постепенно окутали её, проникая во все клеточки естества. Но она не хотела уходить с Глухого, не обследовав его хоть немного. Ведь должно же быть здесь что-то этакое… Не даром же… Озеро было невелико, и его обход не занял бы много времени. Пересилив страх, она пошла по тропке, дав себе слово не соваться больше в сомнительные места. Обходя озеро, Катя подивилась его мертвенному спокойствию, – ни одной утки на поверхности воды, ни крика дикой птицы в зарослях!

Она уже прошла с полпути, – не такое уж и громадное, это озеро! – как на его восточном берегу заметила небольшой холм, который выделялся на фоне чахлого болотистого леса. Холм находился метрах в ста от берега, и от него к воде вела еле заметная тропка. По ней и направилась.

Ступив на тропу, она вдруг ощутила сопричастность к событиям, изложенным в листах с отцовского письменного стола. Даже мурашки закопошились в пояснице! И она совсем не удивилась, увидав на холме остатки фундамента какого-то строения, – булыжники, хорошо прилаженные друг к другу и скреплённые чем-то вроде цемента. Камни образовывали прямоугольник размерами двенадцать на восемь шагов, – она не поленился измерить это, пройдя вдоль периметра. Сквозь щели меж камней фундамента густо проросла трава. Вершина же холма сплошь поросла вереском, – божьим деревом, как его называют старики.