Свобода, овеянная ветром

Кто-то крикнул: «Война кончилась!» Эти слова повторяли окружающие как заклинание, многие обнимали друг друга.

На трубе играл один из раненых, видимо, лежавший на излечении. Он стоял, опираясь коленом на табурет, было понятно, что свое увечье он получил на фронте и сейчас радуется тому, что, наконец, закончилась эта ужасная война.

Солнце, сияющая медь трубы и ее мелодия создавали радостное настроение, а мы как будто купались в этих звуках. Кто-то вышел из госпиталя и еще раз объявил, что по радио сообщили о полной капитуляции Германии. Слово Победа пока звучало редко, но все понимали, что капитуляция противника – это и есть Победа.

Радость все прибывала, стали кричать: «Ура!» Обнимали бывших солдат, выходивших из госпиталя, кого-то даже подбрасывали в воздух. Поднялся разноголосый шум от поздравлений, слышался смех и рыдания: у кого-то от счастья, а у кого-то от горя.

Потом на смену трубачу появился аккордеонист, уверенно и красиво игравший танцевальные мелодии, и тут же отдельные пары начали танцевать.

Потом залихватски зазвучала гармошка, хотя мелодия ее была проста, но гармонист оказался бывалым и знал, чем тронуть сердца.

Кто-то рядом сказал: «Думал, что будет обычное „отвори да затвори“, а он видишь, как наяривает, невольно плясать пойдешь». И тут же образовалось несколько кружков, в которых начали плясать с частушками. Я такое видел и слышал впервые.

Каждый выступающий начинал притопывать ногами в частый такт музыке, а потом выходил на середину круга и запевал частушку. Так много частушек прежде я не слышал никогда. Казалось, им не будет конца.

Но тут на крыльцо вышел начальник госпиталя. Он стоял в белом халате и ждал, когда на него обратят внимание. Постепенно музыка стихла, начальник госпиталя еще раз поздравил всех с окончанием войны и объявил, что сейчас будет перерыв – у больных должны быть процедуры, а потом обед.

Постепенно народ разошелся, и праздник, как мы думали, тоже закончился.

К вечеру из своей части пришел отец с сослуживцем. Их часть носила таинственное название «ЗКУ», а занимались они воинскими перевозками. Мы сразу поздравили друг друга. Мама усадила всех за праздничный стол.

Застольные разговоры все время возвращались к воспоминаниям о потерях в войне. Два брата отца воевали с начала войны. Один из них погиб при переправе через Волхов, а второй был ранен под Сталинградом. У сослуживца отца тоже не все родные выжили в это трудное время.

И тут по улице проскакал конник на лошади, он прокричал, что на площади сейчас будет праздник. Я впервые видел скачущего кавалериста и даже высунулся в окно, чтобы получше его рассмотреть.

Он был красив, лошадь неслась во весь опор, но больше всего меня поразили ее подковы. Они ярко блестели под светом заходящего солнца.

Я невольно спросил отца, почему так блестят подковы. Он объяснил, как мог, что они блестят, как всякий инструмент при частом использовании. Так блестит наточенный нож или топор, очень ярко блестит лемех плуга, хотя он соприкасается с землей.

Я, видимо, не унимался и все спрашивал, а что будет, если лошадь стоит в конюшне и не ходит по земле, тогда подковы заржавеют. Мне не хотелось, чтобы такое случилось.

Тут отец показал на бутылку с машинным маслом и сказал, что тогда придется смазывать подковы этим маслом. Я вроде бы согласился, но отец засмеялся и признался, что пошутил. На самом деле – сказал он – лошади почти постоянно работают, а верховых коней каждый день выводят на пробежку. Так что их подковы никогда не ржавеют.

Он рассказал, как служил в конной артиллерии, что долгие переходы с пушками и зарядными ящиками их лошадям давались тяжело. После нескольких часов езды от них даже летом шел пар, так что о блеске подков можно не беспокоиться.

Тут отец предложил своему другу: «Давай выпьем за победу, и чтобы у коней сияли подковы, а по блестящим рельсам всегда бегали наши поезда».

Я понял, когда блестят подковы у лошадей и по блестящим рельсам бегут поезда, то это хорошо, это победа.

Снега

В нашем детстве зимы были долгими и морозными. Снега выпадало очень много, и дороги заметало так, что машины едва пробирались по улицам. Чтобы не завязнуть в снежной мешанине посреди дороги, почти все грузовики ездили с цепями на задних колесах. Эти оковы сильно гремели, а иногда, задевая о кузов, выбивали весьма забавные и быстрые ритмы.

Пешеходы тоже боролись со снегом, как могли. Все ходили в валенках – это довольная теплая обувь, но при долгом хождении по снежной каше они становились тяжкой обузой. Через час-другой передвижения хотелось сбросить валенки или хотя бы передохнуть. Такое хождение в снежные зимы особенно тяжело давалось пожилым людям.

Наверное, поэтому бытовало выражение «сходить в город» – снежной зимой это передвижение становилось небольшим подвигом. Но потребность в таких подвигах существовала всегда, и ходить приходилось часто.

Общественного транспорта, к сожалению, было мало. Те два-три маршрута автобусов, что изредка курсировали по городу, ходили крайне нерегулярно, а протиснуться в них было довольно затруднительно. Поэтому почти все пробирались по городу пешком.

Чтобы перевезти какой-либо груз, использовали санки. Было две «модификации» этого транспорта: салазки и «чуньки».

Салазки – это детские саночки, «грузоподъёмность» их невелика – самое большее один школьник. Но можно на них перевезти пол мешка картошки, корзину белья для полоскания или бидон керосина.

Более грузоподъемными считались «чуньки», они представляли собой самодельную уменьшенную модель дровней – саней для конской упряжки. На них уже можно перевезти мешок картошки, а взрослому человеку съехать с горы, не разломав санки на рытвинах.

В нашем домашнем хозяйстве имелись салазки, которые мы использовали, что называется, «и в хвост и в гриву». Отец укрепил их и поставил на дюралевые полозья. Поэтому эти «модернизированные» салазки стали очень легко скользить по снегу и льду.

Мы на них возили разную поклажу, а я катался с горок. На этих салазках в раннем детстве часто возили и меня, эти поездки чаще приходились на темные вечера. Понятно, что родители днем работали. А зимой уже после пяти часов вечера становится темно.

Темнота запомнилась еще и тем, что в войну в городе было введено затемнение и уличные фонари не горели. Хотя мы шли в темноте, но она ведь никогда не бывает полной. Луна и звезды все-таки давали какой-то свет. Конечно, была видна дорога и люди, идущие рядом или навстречу. Из-за светомаскировки в окнах домов темнота казалась гуще, а дома выглядели нежилыми.

Изредка попадались машины, конечно, тоже замаскированные – на фарах имелись козырьки, направляющие свет только вперед и вниз. Бывали еще военные машины, у которых на фарах имелась прорезь, поэтому свет от них был еще слабее.

Если машина нас догоняла, то мы сходили с дороги при ее приближении. Но перед этим какое-то время шли в свете фар этой машины. Я удивлялся тому, как свет машины странно освещал валенки впереди идущего отца. При каждом подъеме ног свет фар отражался от заснеженных подошв, а на снегу возникали довольно яркие вспышки света и что еще было замечательным – это вкусный скрип снега. Я глаз не отрывал от этого светопреставления и с завистью прислушивался к скрипу снега.

Когда я сходил с санок, то, к своему огорчению, замечал, что и света от моих валенок не исходило, и они совершенно не скрипели на снегу. Как мечтал я о том, когда у меня под валенками станет скрипеть снег!

Ждал, ждал и не дождался. Сначала исчезла темнота, и не стало вспышек света под ногами. Потом я стал жить в тех местах, где в валенках не ходят, а все больше в ботинках. Затем и другие причины возникли – чистый нетронутый снег почти перестал встречаться в городе. А весь выпадавший снег быстро становился грязной жижей и не скрипел вкусно, а хлюпал.

Так что, возможно, чтобы теперь услышать сочный скрип снега под ногами, надо ехать куда-то далеко-далеко. Похоже, что это удовольствие так и останется детской мечтой.

Но все-таки иногда хочется, махнув на все хлопоты и заботы рукой, уехать в те места, где зимой лежит чистый, пушистый и скрипучий снег.

В Ленинград

В семь или восемь лет я впервые ехал в поезде. Мою младшую сестру Иру родители оставили с бабушкой Сашей. Поэтому нам – родителям и мне – предоставлялась возможность побродить по Ленинграду и посмотреть его. Пешие прогулки-экскурсии родители любили и предвкушали эту возможность как большое удовольствие.

Опасения взрослых, что малышка Ира стала бы помехой для передвижения по городу, конечно, оправданы. Видимо, и мои неторопливые передвижения пешком в самом младшем возрасте оказывались не столь быстрыми, как хотелось бы родителям.

Все поездные впечатления для меня оказались совершенно новыми и непривычными. Даже само предвкушение поездки настолько стало всепоглощающим, что еще с утра в день отъезда я потерял аппетит.

Зато, как только сели в поезд, мне отчаянно захотелось есть. Да не просто есть, а утолить почти зверский голод. О чем я и объявил в первые же минуты после отправления от вокзала.

В те времена поезда ходили неторопливо, тянули их солидно пыхтящие паровозы. Они имели привычку часто останавливаться, потому что каждые полтора-два часа паровозники набирали воду в тендер – эта стоянка длилась минут двадцать. А примерно через три часа наступала более длительная стоянка, как пояснил отец, для чистки топки паровоза.

Я увидел эту настоящую мужскую работу. Она особенно впечатляла тем, что на улице уже по-летнему жарко, но с трудом представлялось, что есть профессии, в которых люди вынуждены создавать свое маленькое пекло.

Мы увидели, как из-под паровоза сыпался дымящийся шлак. От него веяло таким жаром, что шлак тут же заливали водой. Он свирепо шипел и плевался паром и едкой пылью. Помощник машиниста гремел какими-то тяжелыми железяками, заглядывал в раскрытую топку и забрасывал в нее уголь.

Наконец, это действо закончилось. Потный помощник машиниста спустился из кабины паровоза на перрон, тяжело дыша и утирая обильный пот. Было видно, что он едва переводит дух после тяжелой работы. Помощник поднял большой чайник, жадно попил из него воду и, наклонившись, вылил немного ее себе на шею и голову.

Отец объяснил, что чистка топки – это трудная работа и особенно в жару. Да я и сам это видел. Тогда в душе я был уверен, что буду летчиком и такой штуки, как чистка топки, на самолетах не будет встречаться.

Как я был наивен! Потому, что летчиком я по разным причинам не стал, а вот чистить топку в жару мне пришлось и не раз. И почти всегда я вспоминал свои детские впечатления от этой поездки.

Мне в то первое путешествие многое казалось необычным. Прогуливаясь на остановках вдоль поезда, я заметил, что его вагоны чем-то отличаются друг от друга. Еще сильнее отличались их пассажиры.

Так, в вагонах, блестящих от краски, ехали довольно толстые люди с красными лицами, которые на остановках выходили на перрон в нижнем белье! Я очень удивился этому.