Беглец из страны Оз

Ауромир легко завоевал планету, проник в самые отдаленные уголки. В результате этого цивилизация довольно быстро стала преображаться. Большинство фирм, делавших товары для быта, не успевшие перестроиться на выпуск ауропримитивов, разорились. В целом валовое производство сократилось. Не стало бешеной гонки за новыми моделями с разнообразным дизайном. Как результат – сокращение рабочего времени, уменьшение расходования материалов и энергии, снижение выбросов в атмосферу и парникового эффекта. Реки снова стали чистыми. Небо стало голубым. Повысилась урожайность сельского хозяйства. Народы воспрянули духом. Водные бунты прекратились. Ауромир потребовал научно-технического сотрудничества всех стран, что сильно снизило возможность войн, да и причин уже практически не было: у всех могло быть все, в материальном плане, конечно.

– Это, как его… Коммунизм? – недоверчиво, но восторженно спросил Сергей. – Ауроголизм? И что, все стали ауроголиками?

– Не все. Осталось три категории людей, которым запрещалось вводить аурогель. Их стали называть «слепцами». Аурогель был запрещен медикам, силовикам и военным. Они должны были видеть наш мир как он есть. А еще совершившим самые тяжкие преступления прекращали делать инъекции. За пару лет аурогель выводился из коры мозга полностью, и человек опять видел только грубые примитивы вместо изящных вещиц и оранжевые тесьюты вместо одежды. Это было тяжелым потрясением. Не все могли выдержать. Кто-то, чтобы не сойти с ума, даже кончал жизнь самоубийством.

– Представляю, каково из мира красоты и неограниченных возможностей оказаться в каменном веке…

– Каких возможностей? – Профессор подскочил с травы, стал туда-сюда ходить мимо Сергея. – Это же все ложь, иллюзия. – Речь его стала раздраженной, нервной, возбужденной. – Идеология коммунизма предполагала воспитание разумных потребностей. А мы так и не смогли умерить свою алчность. Да, люди спасли природу планеты, но исковеркали свое мышление. Черное принимаем за белое. Мир собственных фантазий за реальность. И все считают это нормальным! И все это поддерживают. Народ – потому что это их единственная возможность воплотить мечты в жизнь, пусть даже эта жизнь сродни сладкому сну. Руководители государства – потому что народ доволен без особых усилий с их стороны, и они могут делать настоящие ценности для себя. Даже силовики – потому что у них меньше болит голова от возможности заговоров и революций.

– Да если я не могу отличить реальный это объект или мираж, то какая мне разница? Главное – я имею то, что хочу!

– Да пойми: не «имею», а «вижу»! Разница в том, что мир привыкает жить в обмане, в самообмане. И не просто привыкает, а поддерживает это. И я был одним из авторов этого миропорядка… Что следом? Я уверен, что скоро сумеют сымитировать не только неживую, но и живую материю. Тогда люди могут вообще потерять свое лицо. Все станут красавцами!

– Так это же здорово!

– Рано или поздно потеря лица приведет к потере личности. Кривая преступности снова поползет вверх.

– Зачем совершать преступления, если я могу иметь – пусть в иллюзии – все, что хочу?..

– Алчность и зависть никто не отменял. Можно убить и за то, что твоя мечта краше моей. Люди забыли философов и поэтов, превратились в изготовителей и потребителей…

Парень слушал, и на его лице попеременно проявлялись то недоумение, то восторг, то недоверие.

– Сильно все это сказочно…

– Пойдем!

Русевич уверенно зашагал туда, где они увидели друг друга впервые.

Какой странный день. Облака бежали по небу, а солнце будто и не двигалось. Какой-то вечный полдень. Из уважения Сережка не ехал, а вел велосипед рядом с Русевичем. Тот всю дорогу молчал, пока не дошли до знакомого поворота.

– Да, это точно здесь… – в задумчивости произнес профессор и вдруг рванулся к краю дороги, сиганул через отбойник и покатился по склону. Сережка ахнул, решив что мужик точно разобьется. Подбежав к краю насыпи, глянул вниз, туда, где в низине копошился вполне целенький Русевич, что-то явно разыскивая. Наконец, он обрадовано вскрикнул и принялся обрывать траву с какого-то каменюки, до него преспокойно лежавшего под дорогой. Когда он немного отчистил желтую поверхность, то принялся внимательно рассматривать ее и одновременно водить по ней пальцами, будто прощупывая. Затем тяжело уселся рядом с камнем, сложил ладони в замок и затуманенным отрешенным взглядом уставился на него.

Любопытство взяло верх. Держась за реденькие кустики, торчавшие на склоне дороги, Сережка опустился под насыпь, не соскользнув, но все-таки перепачкав в пыли белые кожаные «найки». Возле камня хлипкая трава пожелтела и засохла. Русевич медленно поднял глаза на Сережку. Потом мотнул головой, отгоняя только ему понятные печали, и почему-то проговорил, словно и не к нему обращаясь:

– Ну, уж теперь, как получилось…

Он чуть отодвинулся, кивнул в сторону камня и сказал ничего не понимающему Сережке:

– Смотри! Здесь он еще целый! Может и тебе пригодится!

На желтой поверхности с красными прожилками проступали какие-то буквы. Потертые, еле заметные, к тому же выведенные старой славянской вязью.

– А что тут написано? – спросил Сережка и попытался стереть присохшую кое-где землю. Но с невольно вырвавшимся ругательством сразу же отдернул руку: камень был нестерпимо горячим.

Профессор заговорил размеренно и торжественно, будто читал давно заученную молитву:

– «Кто снесет этот камень на гору и там разобьет его на части, тот вернет свою молодость и начнет жить сначала»…

4

Та осень началась тихими дождями. Горожане ринулись в засыпающие леса в поисках грибов и собирали богатый урожай. А дед сегодня повел Илюшку за старую дорогу. Так звали дальний лесок, сопровождавший брошенное шоссе к мосту через речку с красивым названием Росянка. В далеких семидесятых, выполняя программы осушения земель, тут активно трудились то ли геологи, то ли мелиораторы, и почти все местные болота исчезли, да и река сильно обмелела. Разве что нудно зудящие комары никуда не делись. С началом «перестройки» по требованию «зеленых» работы прекратили, и уже через пару лет природа взяла свое: низинки снова стали потихоньку заболачиваться, зарастать березняком, река набрала силу, а мостик захирел и подгнил. Впрочем, ходили слухи, что скоро дорогу отремонтируют и даже построят большой железобетонный мост.

Возвращались с полными ведрами рыжиков и подберезовиков, пробираясь в туманной дымке сквозь редкий подлесок и снимая с лица липнувшие паутинки. Дед Иван шел в приподнятом настроении, а уж Илюшка прямо весь светился счастьем. И вот когда до старой шоссейки оставалось совсем ничего, мальчик вдруг оступился, и его качнуло в сторону здоровенной лужи. Не удержался, выпустил ведро из руки и плюхнулся туда, в укрытую травой коварную жижу. Дед всполошился, поспешил на помощь внуку, но поскользнулся и полетел следом. Правда, успел быстро сориентироваться и выскочить на твердую землю, протянув Илюшке испачканную руку.

Отделались, кажется, легким испугом, но промокли оба. Было безветрено, да все-таки пасмурно и прохладно. Дед Иван достал из кармана спички, почиркал ими – нет, отсырели. Пачка «Примы» помялась вся, теперь пойдет на выброс.

Снял дед свою видавшую виды тужурку и накинул поверх курточки зябнущего парнишки. Но у Илюшки все равно зуб на зуб не попадал. Он совсем раскис и от холода, и от досады, что его грибы улетели в болото, и от того, что до дома еще пёхать и пёхать.

– Терпи, казак – атаманом будешь! – сказал дед, подхватил ведра с остатками грибов и крикнул Илюшке: – Ну-ка, побежали!

«Какой он дед – крепкий шестидесятилетний мужик. Дед – это кто с седой бородой и с палочкой. А мой – молодой совсем. Вон бежит как прытко! Куда только?»

Они вскарабкались на дорожную насыпь и бойко пошлепали, лавируя между луж в промоинах разбитого асфальта в сторону уже видневшегося вдали соснового бора. У поворота дед пошел тише, увлекая Илюшку к крупному желтому валуну на обочине. Это был какой-то странный камень. Он казался суровым и чужим среди этой умиротворенной, отдыхающей после буйного лета местности.

– Скидывай тужурку, – приказал дед, стащил ее с Илюшкиной спины и накрыл камень. – Ложись на нее.

Мама строго-настрого запрещала сидеть на камнях, долго перечисляя Илюшке болезни с трудно запоминаемыми названиями, которые нападут на него от такого сидения. Но деду Ивану Илья доверял как никому и потому устало брякнулся на дедову куртку, обхватив камень руками.

Смежились веки, по телу растеклось тепло, дыхание потихоньку восстановилось. Илюшка пошевелился, чтобы лечь поудобнее, но резкая боль в ладони, коснувшейся шероховатой поверхности камня, заставила очнуться и отскочить. Дед Иван стоял на корточках, протянув к камню руки, как над костром, и хитро улыбался:

– Обжегся? Ничего, ничего…

Так это было тепло не от усталости! Илюшка смотрел на горячий камень. Видно, что дожди и снега обточили его за долгие годы, но на нем все еще уверенно проглядывала какая-то надпись, выбитая на выровненной поверхности сверху.

– Это что за камень? – удивленно спросил Илюшка.

– Волшебный, – с прищуром ответил дед. – Прочитай, что на нем написано…

–«Кто… сне… сет… этот камень…» – Илюшка с трудом читал выбитые витиеватой вязью буквы, но слова складывались в нечто невероятное, а мальчик перешел уже в шестой, потому уверенно сказал:

– Да ладно, чудес не бывает.

– Хм, как говорится, «по вере вашей»! – хмыкнул дед Иван, пододвигаясь и продолжая греть руки у камня.

– По вере…– засомневался мальчик. – А откуда он тут?

– Откуда взялся – сказать не могу: не знаю. Вон там он где-то лежал, в болоте. А сюда его поднял когда-то я.

– Зачем?

– Давно это было, перед войной еще. Хотел хорошее дело сделать старику одному доброму. Да вразумил он меня, отказался.

– А сам-то ты как? Не хочешь разбить камень? Нет, не сейчас, а когда старым будешь.

Дед вздохнул.

– Не хочу. Ну, сам подумай: вот стану я таким как ты. И что, твоя мама за нами двоими ухаживать будет? Ей и тебя вот так хватает. Каково, думаешь, ребенка без мужа воспитывать? – И заметив, как Илюшка опустил голову, добавил: – А бабушка как же? Она-то не помолодеет…