Жена фабриканта. Том 2

Пока Архипа не было, Петр доел щи и налил ещё. И снова он хлебал с жадностью, стремясь заглушить противную тошноту и сосущее ненасытное чувство в животе. Вскоре почувствовал, что наелся, в теле появилась сонливость и приятная расслабленность.

– Расскажи про матушку. Как она поживает? Поди, уже думает, что я помер, – попросил он, кладя ложку на стол. Только сейчас он понял, как соскучился по дому, простым и обыденным вещам, хозяйственным новостям, сколько у самих прибытку в коровах или телятах, сколько доится молока и делается масла, почем нынче зерно, кто у соседей женился, кто помер.

– Слухи ходили, скрывать не буду, – со вздохом сожаления, рассказал Архип, что происходило, когда он ушел из дома весной, – но вы же знаете свою матушку, она не поверила. Сказала, мол, вы сперва мне его труп покажите, а потом и говорите, что сын мой помер. Он, ведь, когда с Гаврилой Андреевичем из Тулы вернулись и увидели, что их сейф вскрыт, сначала на нас с Лукьяновной подумали. Ругаться начали, кричать… А разве мы на такое способны? – Архип укоризненно покачал головой и вздохнул. – Упаси господи, чтобы мы хозяйское добро в руки взяли! – с нескрываемым отвращением и презрением к неизвестному вору воскликнул Архип. – Стыдила нас, дескать мы виноваты, не уследили за их имуществом, ну и за вами тоже, что вы скрылись из дома. А потом ничего: помаялась бедная и успокоилась.

Петр сидел, опустив глаза в тарелку, и угрюмо молчал.

– А теперь разве узнаешь, кто эти деньги взял? – проговорил Архип и испытующе посмотрел на сосредоточенно хлебающего щи хозяина. Тот охотно кивнул в знак согласия, не поднимая глаз от своей тарелки.

– Матушка ходила в участок? – выдавил Петр, машинально отодвигая подальше тарелку, как будто та мешала ему задать давно беспокоивший вопрос. Поднял голову и напряженно вгляделся в лицо Крутова. Но тот отрицательно покачал головой:

– Какая же мать пойдет и заявит в полицию на родного сына? – воскликнул тот и осекся, опомнившись, что сболтнул лишнее.

– Значит, она меня винит… я так и думал. Хоть ты тут и заливаешь мне. Да ведь не я это сделал, не я! – запальчиво выкрикнул Петр, чувствуя, что слова его звучат неубедительно.

– Да откуда же мне знать, что Александра Васильевна про вас думают, Петр Кузьмич? Они ведь нам про это не докладывали, – заюлил Архип, – за себя и за баб могу сказать: не мы украли. Да и чтобы кого-то обвинить, нужны доказательства, а их-то как раз и нет! Верно ведь, Петр Кузьмич? – придумал он на ходу отговорку и лукаво подмигнул. И хотя поведение и слова Архипа ясно показывали, что он просто уходит от прямого ответа, Петр очень хотел верить его словам и заметно повеселел.

– Да, если бы и нашлись такие доказательства, да разве ж пойдет какая мать на родного сына в полицию заявлять? Ни в жизнь не пойдет, уж, я это точно знаю! – продолжал разглагольствовать Архип. Он пытливо вглядывался в лицо молодого хозяина, как будто всё ещё искал подтверждения, что не он украл те деньги.

– И то правда, Архипушка. Матушка-то моя, – женщина правильная, золотой души человек: последнюю одежонку с себя поснимает, и чужому отдаст, лишь бы тому стало тепло и хорошо…, – нахваливал Пётр свою мать.

Уже когда Архип направлялся к дверям, намереваясь идти в сарай, Пётр, сидя на разобранной для него постели, спросил вдогонку:

– Как думаешь, простит…?

– Отчего же не простит, конечно же простит… Мать, всё ж таки, а вы – родной сын…, – успокоил Архип, и тихонько прикрыл дверь.

Крутов был родом из астраханской губернии и в молодости работал деревенским кузнецом. Женившись и обзаведясь тремя ребятишками, он как-то раз посредине зимы пошёл на охоту и угодил в полынью. Ноги сильно не пострадали. А вот, на правой рабочей руке началась гангрена, и руку пришлось ампутировать. Хирург ему попался хороший и сделал всё аккуратно. Так сильный и молодой мужик стал увечным калекой. Левую руку доктор тоже ему подлечил, хотя она потом долго заживала. Хирург хотел и её отрезать. Но Крутов сбежал из земской лечебницы, стал молиться. И свершилось чудо. В незаживающей гниющей ране появились белые червячки. В страхе он снова пришел к тому доктору. А тот успокоил его, объяснив, что если появляются червячки, то это значит, что кровь не заражена, и рана скоро заживет. Так и случилось: рана зажила. А пальцы хотя и потеряли былую чувствительность, но остались рабочими. После спасения левой руки Крутов, будучи и ранее набожным, ещё больше уверовал в могущество божьей силы и благодати. Правда, с кузнечным делом ему пришлось распрощаться. Став калекой, и не желая быть обузой своей семье, он подрабатывал, где только было возможным: нанимался к зажиточным хозяевам пасти скот, караулил по ночам церковный двор, собирал деньги на церковные нужды, ходил по деревням, научился колоть левой рукой дрова и ходил по дворам, предлагая рубить их, да и вообще, помогал в чужих хозяйствах. Но денег, которые перепадали за такую кратковременную и непостоянную работу, едва хватало на собственное пропитание. А что говорить о том, чтобы прокормить большую семью. А тут ещё жена его затяжелела четвертым ребенком. Где-то надорвавшись, умерла, – рожая раньше срока и не смогши разродиться. Так Архип в одночасье стал вдовцом с тремя ребятишками на руках. Помыкавшись, он подошел к волостному старосте и попросил отпустить его из общины на заработки в Москву. По его вопросу собрался сельский сход и постановил отпустить, пристроив его детей в чужую семью. Попрощавшись с деревенской жизнью, Крутов пешим ходом, а где и обозом добрался до Астрахани. Какое-то время подрабатывал в порту и на ярмарках. А когда надоело перебиваться случайными заработками, прошёл с бурлаками вдоль Волги до Нижегородской ярмарки, а дальше уже пошёл пешком в Москву.

Недалеко от Рязани он прибился, подобно заблудившейся щепке к плывущей плавным ходом лодке: возвращавшихся из долгого пешего паломничества в Киево-Печорскую лавру богомольщикам, с которыми шла и купчиха Александра Васильевна Ухтомцева. Пока паломники добирались по российским дорогам, она всю дорогу присматривалась к нему. Расспрашивала, а разузнав, что тот ищет себе постоянный заработок, решила, что непьющий и сильный мужик, пускай инвалид, но пригодиться в небольшом хозяйстве, и позвала его к себе истопником, дворником и печником. Крутов обрадовался.

А поселившись у купчихи во флигеле и привыкнув к своим хозяйственным обязанностям, Архип теперь и не помышлял уходить, решив служить в доме купчихи, пока та его не прогонит.

16

Через щель в приотворенных ставнях сияющий солнечный луч торжествующе пробивался внутрь горницы, просвечивая ее насквозь.

Петр поднялся и вышел во двор. Направился к бане, где была умывальня. Блаженно щурясь на солнце, он чувствовал радость, как будто заново народился на свет или же в мороз окунулся в сугроб после бани. Когда он был еще маленький, у него с братьями была такая любимая зимняя забава: выбегать наперегонки из парной на улицу и окунаться с разбега в обжигающий снежный сугроб. Потом они долго весело барахтались в колючем снегу и галдели как воробьи, и кидались друг в друга снежками. Высокие снежные сугробы сгребали лопатами перед баней заранее специально для этого.

Умываясь, все время улыбался, вспоминая ту детскую забаву. Потом пошел по двору искать Крутова. Обнаружил сидящим возле сарая и латающим валенки.

– С добрым утром, Петр Кузьмич! – вскинул тот голову, отрываясь от своего нехитрого занятия. Щурясь от солнца, он смотрел на молодого хозяина снизу вверх. Петр почувствовал неловкость за вчерашний разговор.

– Доброе утро, Архипушка. Вижу, что ты уже к зиме загодя готовишься, – похвалил он, усаживаясь рядом с работником на лавку.

– Пора, Петр Кузьмич. Дела-то свои я на сегодня все переделал. Сейчас шить закончу и пойду за молочком к вашему братцу.

– А Белобочка?

– Так она уже тельная.

– Вроде рано?

– Вроде того. Уж так получилось. Не углядели, – добродушно согласился Крутов.

Петр с интересом наблюдал, как тот, зажав между колен валенок, здоровой левой рукой приноравливается и сосредоточенно втыкает длинную цыганскую иглу в твердый как камень, натоптанный войлок.

Пока они сидели и разговаривали, во двор зашел пастух, который привел с утреннего пастбища корову Белобочку и быка. Петр сам завел скотину в хлев. Налил свежей воды в поильники и вернулся обратно к сараю. Архип латал уже второй свой валенок.

– Пастух вроде не наш. Откуда такой? – спросил Петр, плюхаясь снова на лавку.

– Можайский мужик. Работал в типографии Кушнерева, да уволился из-за тамошних тяжелых порядков.

– А что там за порядки, расскажи.

– Рабочих ни в грош не ставят, эксплуатируют, обманывают в заработке, да и условия проживания – в аду получше будет…

– Эка… А что он хотел-то? Приехал из деревни в Москву на фабрику и думал, в райские кущи попал. Это же производство! – самодовольно произнес Петр. Он правда и сам не знал, как рабочие работают на фабриках или заводах.

– А что еще говорил? – спросил с любопытством.

– Всякое, – коротко ответил Архип и умолк. Было видно, что ему не хочется больше распространяться на эту тему.

– Понятно.

– Да вы у него сами спросите, если хотите узнать, – предложил Архип.

– А ты, Архип, тоже думаешь, что моя матушка вас, как это… эксплуатирует? – ляпнул Петр и осклабился.

Архип задумчиво поглядел на него и вновь уткнулся взглядом в валенок.

– Не думаю, – спустя несколько мгновений сказал он, – хозяйка наша – душевный человек, характер твердый, но золотой. Таких, как она на свете еще поискать. Да и ума в ней побольше, чем в некоторых, – многозначительно усмехнулся Архип.

Петр наслаждался солнечным теплом и состоянием охватившей его душевной невесомости, безмятежности и блаженного тихого покоя. Прозвучавшее напоминание о матери хотя и навеяло на него некоторую тревогу из-за свойственной ему неуверенности, но все же не смогло поколебать хорошего настроения. «Ну не выгонит же она меня из дома! Хоть и обещалась, а не выгоняла. Не может она меня выгнать, любит! Вон и Архип ее хвалит», – уговаривал он себя. Он с детских лет привык подчиняться ей, признавая ее верховенство. И хотя это состояние было для него естественным, подспудно ему всегда хотелось вырваться из-под этой опеки. Первоначально он и свое воровство представлял как вызов и протест против установленной над ним ее власти. Это позволяло ему на какое-то время заглушить голос совести. Но постепенно уродливая суть истинных причин совершенного им самим преступления все больше обнажалась перед ним, вгоняя в краску стыда и позора.

Ему хотелось избавиться от гнета прошлой жизни, и он невольно подгонял время, желая, чтобы тяжелый разговор с матерью как можно скорей состоялся, чтобы она его простила, и все стало, как прежде.

Он сходил на огород и посмотрел, как там обстоят дела. Сухая коричневая ботва лежала вповалку вокруг вылезших к свету и солнцу из земли картофельных кустиков. Через три недели картошку можно уже копать. С любопытством обошел рабочий двор, амбары, заглянул в погреб и ледник, где еще с прошлого года хранились съестные припасы, привезенные из деревни обозом. Зашел в застольную и обнаружил тетку Аграфену, которая доставал из печи только что испеченный ржаной хлеб. Лукьяновна суетилась в другом конце кухни. Он поздоровался. И обе женщины тут же засуетились, накрывая завтрак. И вскоре перед сидящим за столом Петром появился кувшин с топленым молоком, скворчащая глазунья на масле, миска с рассыпчатым творогом, нарезанный сыр, колбаса.

Пока он завтракал, работницы суетились возле него, готовые выставить на стол всё, что только его душенька пожелает. Дождавшись, когда молодой хозяин поест, Лукьяновна с сердечным простодушием протянула ключ от его комнаты, объяснив, что его матушка после той кражи от греха подальше врезала замок в его дверь, но внутри ничего не трогала.

Войдя в свою комнату, Петр жадно огляделся, чувствуя себя гостем, попавшим в знакомые, но чужие стены. В воздухе пахло пылью и непроветренным помещением. Он стремился вернуться сюда, пока скитался по чужим квартирам. Как будто возвращение в родные стены поможет ему откатить время назад. И вот он здесь.

Пропасть разделила его жизнь на до и после позорного бегства из этой комнаты, в которой он жил в детстве со старшими братьями. После того, как те уехали из родительского дома, комната полностью перешла в его владение. Из нее вынесли их кровати, осталась стоять только его кровать у окна, застеленная ярким стеганным одеялом, с горкой белоснежных подушек под кружевной накидкой.

Сразу припомнилось, как он в лихорадочной спешке, как безумный, закидывал вещи в сумку, на дне которой уже лежали завернутые в тряпицу украденные им у матери деньги и векселя. И как потом он выбежал из дома и быстро пошел на задний двор, воровато оглядываясь вокруг, лишь бы никто из работников не увидел его. «Как же я подло и гадко поступил. Испортил себе жизнь и матери», – на душе у него было мерзко.

Всё размещалось на старых местах: предметы, вещи, стулья, кровать и комод стояли там, где им и полагалось всегда стоять. И даже шелестящая листвой старая скособоченная вишня росла, как и прежде, за окном на том же месте, загораживая свет. Живя у Жардецкого, он был уверен, что мать в его отсутствие обязательно спилит вишню. Александра Васильевна не любила ее, считая, что та только свет загораживает.