Гоголь-гимназист

– Вы, папенька, над чем опять голову ломаете?

– А! это ты, сынку? – очнувшись, промолвил Василий Афанасьевич. – Да вот поперек лужайки тут, видишь, свежая тропиночка протоптана? Явное указание на живую потребность. Вот я и раскидываю теперь умом, как бы так мне проложить новую тропу, дабы ей пользовались стар и мал без потравы, а с тем вместе не нарушалась и общая гармония прежней планировки. Пообсудим-ка купно: ум хорошо, а два лучше.

И стали отец с сыном обсуждать «купно», пока не остановили своего выбора на излучистой линии, наиболее «гармонировавшей» с существующими дорожками.

– Оце добре, – сказал Василий Афанасьевич с повеселевшим лицом. – Завтра же спозаранку, благословись, приступим к делу. Нет, дружок, ничего здоровее для всякого, даже образованного, человека, как этакая работа мышцев на вольном воздухе. Жил-был раз богач-вельможа. Всего-то у него было полная чаша, был и мастер-повар, да никак не умел ему по вкусу потрафить. «Шут тебя знает! – говорит ему барин – как ты, братику, готовишь нынче: не то горько, не то сладко, не то кисло, словно разучился приправу подбирать». – «Подмышка близко, да не укусишь, – в ответ ему повар, – нет у нас с тобой, добродию, главных приправ». – «Каких таких?» – «А голода да жажды, работы до пота».

– Знаете, папенька, – заметил Никоша, – мне думается, что, работая этак под открытым небом, здоровеешь не только телом, но и духом.

– К этому, милый, я и речь веду. Прочел я как-то в одном журнале переводную статейку, три раза перечел, дословно почти и памяти запечатлел. «Господь создал человека из земли, а не из небес, дабы замыслы его не захватывали всего мироздания; не из воздуха, дабы громом и молнией не разорвало груди его; не из огня, дабы он не собирал горячих угольев над главой ближнего; не из воды, дабы чудища и гады подводные не располагались в недрах его сердца. Создал он человека из земли, дабы человек благотворил, как земля, изливающая свои живительные жилы явно и тайно; дабы он был благодарен, как земля, воздающая за каждое зернышко сторицей; дабы он был незлобив, как земля, отплачивающая неиссякаемым ключом благодати и тому, кто глубоко грудь ей пронзает. Создавая человека, для ушей его – струю воздуха с его звуком, для уст его – луч солнца, ав сердце ему влил капельку из хляби морской, и оттого-то в сердце человеческом вечный прилив и отлив, оттого-то дивная капелька возвращается светлой слезой к небесам очей!»

Василий Афанасьевич вдруг замолк и насторожился. С одного берега большого пруда донеслось звучное щелканье соловья, а с другого в ответ посыпались стеклянные перлы трелей. Отец с восторженной улыбкой взглянул на сына.

– В Нежине у вас таких, небось, нет? – спросил он шепотом. – Второй пожаловал к нам только со вчерашнего вечера.

– А я к пану добродию… – раздался в это самое время в двух шагах от них развязно-почтительный голос, и они увидели около себя Левка, Васильевского приказчика, незаметно, точно из-под земли, выросшего перед ними.

Василий Афанасьевич внушительно приподнял палец:

– Т-с! Що там таке? Не видишь, что ли, что мы с панычом соловьев слушаем?

– Вижу, пане, – еще мягче, виновато отвечал Левко. – Но покупателю-москалю к спеху: нарочито с ярмонки из Яресок проездом к нам завернул и до утра еще хочет поспеть в Полтаву. Не продашь ли, пане, с поля гречиху? Первый покупатель дороже денег.

– Зачем не продать. Но мне теперь, сам посуди, до гречихи ли! Иди к пани: пускай за меня порешит дело.

– Пани тоже не до того-с: с офеней балакает. А купец-то обстоятельный: весь хлеб оглядел в поле и цену дает звычайную.

– Очень рад. Так ты, Левко, и сговорись с ним; тебе и книги в руки. Ужо мне доложишь.

– Слушаем-с, – сказал приказчик и с поклоном отретировался.

– Простите, папенька, но вы ужасно доверчивы, – позволил себе заметить Никоша. – Уходя, Левко так хитро про себя улыбнулся…

– Лисий хвост да волчий рот – верно, – согласился Василий Афанасьевич. – Но за то и хозяйские интересы блюдет, не даст покупателю себя оплести. А при мне они поделились бы в барышах: мне убыточней. Из двух зол, дружо, надо выбирать меньшее и утешать себя иным. Мало ли прекрасного на Божьем свете!.. Чу! Слышишь, дуэт-то? Какие коленца шельмецы выводят!

Два соловья, в самом деле, продолжали перекликаться удивительно звонко и искусно. Но, на беду, от большого пруда долетело громкое, ни чуть уже не мелодическое шлепанье как бы деревянным валком по мокрому белью, и оба певца разом умолкли.

– А, бисовы прачки! – вознегодовал Василий Афанасьевич. – Сколько раз повторять им, чтобы не смели полоскать там белье и пугать моих песенников. Придется опять разнести их.

Но, спустившись с сыном к тому месту пруда, откуда доносилось шлепанье, Василий Афанасьевич успел настолько уже остыть, что «разнес» ослушниц отечески-миролюбиво, и те, нимало не смутясь, стали просить пана дозволить дополоскать белье, благо соловьи и так уже перестали петь.

– Ну, кончайте на сей раз. Бог вам судья! – смилостивился сговорчивый барин. – Но напредки чтобы у меня этого уже не было!

– Не будет, пане, нет.

– Оце добре. Кстати же вот, как пойдете до дому, отнесите туда и мой заступ. А нам, сынку, не вредно, я полагаю, до ужина еще ноги промять хоть бы до Долины спокойствия, дабы успокоиться духом после сей двойной передряги с Левком и бабьем.

Глава одиннадцатая

Семейная хроника

– А славно ведь у нас тут, на лоне природы? – говорил отец сыну, когда они через огороженную плетнем широкую поляну добрались до соседнего леска, у других попросту называвшегося Яворовщиной от росшего там в большом числе явора (иначе платан или чинара), а Василием Афанасьевичем переименованного в Долину спокойствия.

– Дивно! Никуда бы носу не показал, – подтвердил сын. – И тем досадней ведь, что не нынче завтра придется опять в Ярески, на поклон к старику Трощинскому.

– Без этого, дружок, никак невозможно: надо уважить достопочтенного старца и нашего семейного рачителя. Но до времени-то, впрочем, Дмитрий Прокофьевич еще у себя в Кибинцах, на зимних квартирах.

– Что же он, папенька, так запоздал перебраться в свою летнюю резиденцию?

– А к Ольгину дню, 11 июля, ожидает, вишь, к себе дорогого, именитого гостя – князя Репнина, Николая Григорьевича: тому никак нельзя быть ко дню рождения и именин его высокопревосходительства – 26 октября; так вот Дмитрий Прокофьевич и выбрал день именин своей красавицы-племянницы Ольги Дмитриевны; вперед зазвал уже полный дом гостей. А в миргородских Афинах куда авантажней задать такой фестиваль, где и свой домашний театр…

– И вы, как всегда, будете руководить спектаклем?

– Да, без меня им не обойтись; но, экстренного случая ради, спектакль будет не с крепостными актерами, а любительский – из нашей же братии, дворян. Ставлю я своего «Простака», и сам выступаю в заглавной роли.

– Кому же ее исполнять, как не вам? Ах, папенька! У меня к вам большая просьба…

– Ну, что такое?

– Предоставьте мне одну маленькую рольку, хоть бы дьячка!

– Эк куда хватил!

– Да я в Нежине играл уже в трех пьесах, и с успехом; а нашего «Простака» знаю почти как «Отче наш». Умоляю нас, милый папенька…

– Во-первых, голубчик, роль Хомы Григоровича вовсе не такая маленькая; во-вторых, она уже обещана…

– Кому?

– Павлу Степановичу, с которым мы ее даже прорепетировали.

– О! Я его упрошу уступить ее мне. Только вы, папенька, пожалуйста, не противьтесь; он хоть упрям, как всякий хохол, но добр…

– Побачимо, побачимо, як попадется нашему теляти вовка пиймати. Странное, право, дело: от кого у тебя, Никоша, эта страсть к сцене?

– Очень странно! – рассмеялся Никоша. – Отец терпеть не может театра, а сын им только бредит! Может статься, впрочем, в нашей семье и раньше уже были записные актеры?

– Нет, Бог миловал. Род Гоголей-Яновских старый дворянский[28 - Впоследствии один из биографов гоголя (П. Кулиш) разыскал в летописях указание, что один из прямых будто бы предков Гоголей-Яновских, казацкий гетман Остап Гоголь, отличился в 1655 году в битве при Дрижиполе, а затем был и полномочным послом польским в Турции.], так же, как и род моей покойной маменьки, а твоей бабушки, Татьяны Семеновны: по отцу своему она происходила прямехонько от Якова Лизогуба, генерал-фельдцейхмейстера Великого Петра, а по матери – от знатного шляхтича, киевского полковника Танского, который выселился из Польши также еще при Петре и со славой воевал в царском войске против шведов.

– А правду, папенька, говорят, что дедушка Афанасий Демьянович бабушку Татьяну Семеновну из родительского дома выкрал?

– «Выкрал»! Разве можно, Никоша, о родном деде своем так выражаться?

– А как же сказать-то?

– Похитил.

– Но для чего ему было похищать ее? Родители бабушки, стало быть, были против их брака?