Оценить:
 Рейтинг: 4.5

Гоголь-гимназист

<< 1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 32 >>
На страницу:
21 из 32
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

– И где же вас наконец повенчали? В Яресках?

– Да, у тетки. У нее же я должен был покамест и женочку свою оставить; после чего она еще у отца погостила. Я же часто наезжал к ней из Васильевки от моих собственных родителей, которые оба были тогда еще живы. Спустя месяц, мои родители съездили за своей богоданной дочкой. Она была ведь еще полуребенок, но так мила, что старики мои не могли налюбоваться, надышаться на нее. Особенно покойная маменька нянчилась с ней, обряжала ее, как куколку, в свои лучшие платья, не давала ей пальцем коснуться хозяйства…

– Оттого-то, должно быть, наша маменька и до сегодняшнего дня не так-то практична.

– Ну, ну, ну, сделай милость! – обиделся за свою Машеньку старый романтик. – Однако солнышко-то, смотри-ка, совсем спряталось, а вечерняя звезда вон домой нам дорогу кажет: ужинать, мол, пора.

Действительно, когда они, вернувшись, вошли в столовую, Марья Ивановна уже хлопотала около накрытого стола.

– Слава тебе, господи! – вздохнула она с облегчением. – Где это вы пропадали? Верно, опять, гуляя, заболтались?

– Заболтались, жиночку, заболтались, – весело отозвался Василий Афанасьевич. – Да ведь и тема же какая!

– Какая?

– Богатейшая – наш собственный с тобой роман супружеский.

– Полно тебе, Василий Афанасьевич, при сыне глупости говорить! – со степенным видом заметила Марья Ивановна. – Да куда это девочки опять запропастились? Машенька! Анненька! Лизонька! Олечка! Где вы?

– Не глупости, матинько, а святая истина, – с чувством говорил Василий Афанасьевич. – Ну, не сердись, душенька, поцелуй меня!

– Я не сержусь, – отвечала Марья Ивановна, послушно целуя мужа.

На эту идиллическую сцену влетели в горницу четыре маленькие зрительницы – дочери.

– Папенька с маменькой целуются! Папенька с маменькой целуются! – заликовали они на весь дом и как козочки запрыгали вокруг обнявшихся родителей.

Марья Ивановна, сконфузясь, поспешила оттолкнуть от себя мужа.

– Вот видишь ли! – укорила она его. – Ты все со своими нежностями! А галушки тем временем совсем, пожалуй, разварились. Эй! Кто там? Подать поскорее галушки!

Глава двенадцатая

Генеральная репетиция «Простака»

Накануне Ольгина дня, десятого июля, Гоголи – отец с сыном – двинулись в своей родовой желтой коляске в Кибинцы на предстоящий семейный праздник Дмитрия Прокофьевича Трощинского. Была у них еще третья спутница, но не Марья Ивановна, чуждавшаяся большого общества, а близкая соседка их, Александра Федоровна Тимченко, барышня лет двадцати двух – двадцати трех. Крайне застенчивый с другими барышнями, Никоша обходился с Александрой Федоровной без всякого стеснения и шутя называл ее «сестрицей», потому что знал ее еще с малолетства, когда она долгое время провела у них в Васильевке. Александра Федоровна, простая, скромная провинциалка, при чужих также стушевывалась. С близкими же людьми ее веселый нрав выступал наружу. Так она охотно смеялась над всякими пустяками, охотно переряжалась на святках – даже в мужское платье, и однажды, одевшись евреем, чрезвычайно типично изобразила и речью, и ухватками, как Ицка пьет водку. Подражательная способность ее подала мысль Василию Афанасьевичу – завербовать талантливую барышню для своего любительского спектакля, в котором для себя предназначил главную мужскую роль, а для нее – главную женскую. Сама Александра Федоровна, не будучи вхожа в дом «кибинцского царька» как (титуловался теперь бывший министр юстиции в целом околотке), втайне, однако, давно жаждала хоть раз-то заглянуть в его «царские чертоги», увидеть во всем блеске собирающуюся там местную знать. Поэтому Василию Афанасьевичу не стоило особенного труда склонить ее принять участие в спектакле.

– За роль-то свою я не боюсь, признавалась она своим двум спутникам, – притом мы с вами, Василий Афанасьевич, столько раз прошли уже пьесу, а ведь в театральном костюме, вперед знаю, я буду чувствовать себя гораздо развязнее, точно я – не я, а совсем другая, но все-таки как-то жутко, невольно сердце сжимается, когда попадешь в первый раз в жизни в самые сливки общества…

– Не просто в сливки, а в сметану, – подхватил Никоша, – потому что «кибицский царек» чем не сметанный?

– Благодетеля своего, Никоша, сделай милость, не порочь, – серьезно внушил сыну Василий Афанасьевич. – Во-первых, это и неблагодарно: по его только могучему представительству ты освобожден в гимназии от учебной платы по тысяче двести рублей в год – легко сказать! А во-вторых, что мы с тобой, скажи, перед ним, сановным царедворцем? Песчинки малые!

– Вы-то сами не песчинка, – позволила себе возразить Александра Федоровна, – вы были, кажется, когда-то даже его личным секретарем?

– Был; да что секретарь этакого государственного деятеля? Бледная тень его. И мне, привыкшему здесь, в деревне, с младых ногтей к воле, было, признаться, все же отрадней оставаться самим собой, хоть и малым человеком, чем креатурой, ласкателем мужа, хотя бы и нарочито цесарского. Затем-то, при всем моем высокопочитании к его высокопревосходительству, я в скором времени уволился от секретарства.

– Вот, видите ли! А теперь он опять в вас нуждается: вы – его правая рука при всех домашних торжествах.

– И за честь почитаю! Другого подобного ему замечательного человека во всей нашей Украине с фонарем поискать. Муж разума глубокого и куда как искусный в гражданских вещах, сам пробивший себе дорогу до первых шаржей. Дворянство свое Трощинские хоть и доводят до шестнадцатого века, но, подвергшись разным превратностям, долго обретались не в авантаже. У родителей нашего Дмитрия Прокофьевича имелась только маленькая благоприобретенная землица, часть нынешних Яресок.

– Так детство свое Дмитрий Прокофьевич провел, значит, в Яресках?

– Да, вместе с тремя старшими братьями, пока его не отдали в киевскую семинарию, а затем и в академию, откуда он был выпущен с отличием. Счастливая звезда стояла над ним; то было время первой Турецкой войны при Великой Екатерине, и судьба закинула его в наш полковой штаб в Яссах. Здесь он скоро выдвинулся среди других гражданских чинов штаба, и генерал-аншеф князь Николай Васильевич Репнин, полномочный посол наш в Константинополе, сразу его отличил, полюбил и взял к себе в правители канцелярии. С этой ступени Дмитрий Прокофьевич зашагал все выше да выше – до министра уделов, а потом и юстиции. Когда же он, меж двух министерских постов, отдыхал здесь, в Кибинцах, на заслуженных лаврах, полтавское дворянство избрало его в губернские маршалы. С почетом пришли сами собой и земные блага.

– То-то он так роскошно, говорят, устроился в своих чертогах.

– Не столько роскошно, сколько с толком и со вкусом: завел себе громадную библиотеку, множество драгоценных картин знаменитых мастеров, всякого рода коллекции – оружия, монет и медалей, разные редкости, как, например, подлинные фарфоровые часы, подсвечники и бюро злополучной королевы Марии-Антуанетты… Как был он весь свой век покровителем окружающих, заслужил прозвание «бича справедливости и защитника бедных», так под старость сделался покровителем искусств, новым Периклом в миргородских Афинах.

– Этакий ведь счастливец!

– Счастливец? – со вздохом повторил Василий Афанасьевич и, понизив голос, чтобы кучер и слуга на козлах не расслышали, прибавил: – А все-таки, между нами сказать, я, безвестный и небогатый человек, не поменялся бы с этим счастливцем!

– Отчего же нет?

– Оттого, что он одинок как перст: ни жены, ни детей. Есть у него, правда, племянник, Андрей Андреевич, тоже генерал и прекрасный человек, а все только сын брата, не свое родное детище! И все радости земные ему не в радость. Одной ногой к тому же в гробу стоит: не для себя бы уж жить – для своих; а своих-то и нет… Бедный богач! Несчастный счастливец!

В таких разговорах наши путники незаметно добрались до цели своего путешествия. Уже смеркалось, но из-за пышной зелени раскидистых дубов, лип и грабов, окружавших «кибинцские чертоги» (двухэтажное и деревянное, но очень видное здание), приветливо мелькали им многочисленные огни, заманчиво доносились стройные звуки домашнего оркестра.

– Вечная сутолока, вечный праздник! – заметил Василий Афанасьевич. – Гостей и теперь уже, поди, не обобраться.

И точно: когда коляска их вкатилась в обширный двор усадьбы, отовсюду обставленный флигелями и службами, под большим навесом в глубине двора можно было заметить несколько пыльных дорожных экипажей – карет-рыдванов, дормезов.

– Куда, куда! – крикнул Василий Афанасьевич кучеру, повернувшему было к главному подъезду. – Вот туда, к моему флигельку!

«Своим» он называл флигелек, в котором для него с семейством раз навсегда были отведены три горницы.

– А мне, Василий Афанасьевич, как же быть-то? – спросила Александра Федоровна вдруг упавшим голосом. – Меня здесь ведь не ждут… Я готова, право, вернуться домой…

– О! на этот счет не тревожьтесь. Я сейчас познакомлю вас с молодой супругой Андрея Андреевича, Ольгой Дмитриевной: она здесь временно на правах хозяйки и особа премилая, ничуть не гордая.

Буку-сына он не счел нужным брать теперь с собой к хозяевам, и тот от нечего делать, в ожидании, что ему принесут стакан чая, взял с полки какую-то книжку. Но не прочел он и десяти страниц, как услышал торопливые шаги возвращающегося отца.

– Ну, сынку, идем-ка, – объявил Василий Афанасьевич. – Обжора этот, Павел Степанович, прислал записку, что объелся огурцов с медом…

– И вы отдаете мне его роль? – подхватил Никоша, вскакивая с места.

– Ни! К завтрашнему дню он надеется починиться. Нынче же на генеральной репетиции ты его заменишь. На безрыбье и рак рыба.

– О! я ему завтра поднесу нарочно еще два десятка огурцов.

– Добродетельный мальчик, нечего сказать!

Для домашнего театра и Кибинцах было отведено особое здание. Декорации для «Простака», однажды уже игранного в Кибинцах, были в исправности; только освещение сцены ограничивалось покуда тремя-четырьмя сальными огарками.

Александра Федоровна с первого же выхода в роли разбитной бабенки Параски набралась опять смелости и выказала себя бойкой актрисой. А про Василия Афанасьевича, игравшего ее мужа, казака Романа, и говорить нечего: каждое слово, каждый жест этого увальня-простофили были бесподобны, прямо взяты с натуры. Когда Параска упрекает ленивца, что он ничего не работает, тогда как кум Вакула «николи не сидить без дила; и сегодни раненько потяг у поле», – Роман, сладко зевая и почесывая спину, переспрашивает с образцовой флегмой:

«Чого в поле?»
<< 1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 32 >>
На страницу:
21 из 32