Юношеские годы Пушкина

– Конец первого действия – и занавес опускается! – весело объявил он гостям, окончив раздачу. – Теперь пойдут у них хороводы и игрища. Кому любо – пусть посмотрит, а мы, старички, примемся за бостон. Не так ли, Иван Афанасьич?

– Как прикажете, ваше высокопревосходительство!

– Оставьте-ка теперь в покое мой чин! А то не угодно ли, может, в шашки-шахматы или просто стариной тряхнуть – тарабара про комара? Прошу, господа, за мной!

Подпевая, он бодро направился опять во главе гостей обратно к дому. Здесь в кабинете были уже расставлены ломберные столы; за одним из них поместился вместе с хозяином Дмитревский. В открытые окна неслись к ним нескончаемые хороводные песни. Немного погодя из гостиной раздались веселые звуки клавесина: молодые «господа» также затеяли танцы. Наконец и эти звуки были заглушены духовой музыкой под самыми окнами.

– Каково навострились-то? – похвалился хозяин. – А ведь из своих же крепостных!

Но картежникам за музыкальным шумом нельзя было уже расслышать собственных слов, и один из них встал, чтоб притворить окна и дверь.

– Что, разве громко? – будто удивился Гаврила Романович:

Они немножечко дерут,
как говорит друг мой Иван Андреич (Крылов):
Зато уж в рот хмельного не берут,
И все с прекрасным поведеньем…

С наступлением сумерек балкон засветился пестрыми фонарями, а с лодки, выехавшей на середину Волхова, стали взлетать к темному небу разноцветные ракеты, отражавшиеся в подвижном зеркале реки.

– Не то, понятно, что у вас, в Павловске, – говорил хозяин Дмитревскому, стоявшему вместе с ним у окна, – а все же ведь изрядно, а? И все-то дело рук молодца-племянника, Сени!

Подбежавший к барину Михалыч шепнул ему что-то на ухо.

– Пали! – сказал тот и предупредил гостя: – Вы только не очень пугайтесь.

Вслед за тем с балкона грянуло шесть подряд оглушительных пушечных выстрелов, и в то же время весь скат к реке, усадьба с окружающими ее деревьями и группы пировавших под ними крестьян были ярко залиты бенгальскими огнями. Нескончаемые крики пирующих послужили красноречивым ответом на этот финал праздника.

– Помните стихи мои? – спросил Державин Дмитревского:

Из жерл чугунных гром по праздникам ревет;
Под звездной молнией, под светлыми древами
Толпа крестьян, их жен – вино и пиво пьет,
Поет и пляшет под гудками…

Воспоминание о первых двух днях пребывания в Званке так глубоко врезалось в память старика актера, что, возвратясь в Петербург, он, по старческой болтливости, не раз передавал до мельчайших подробностей все испытанное им внуку своему, бывшему гувернеру лицейскому, Иконникову, а от последнего, как мы скоро увидим, узнали то же и наши лицеисты в Царском Селе, куда мы теперь и попросим читателей.

Глава VIII

Убежище лицеистов

Вот он, приют гостеприимный…
Где дружбы знали мы блаженство,
Где в колпаке за круглый стол
Садилось милое равенство…

    «Из письма к Я. Н. Толстому»

Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым, и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.

    «19 октября»

Второй день уже Пушкин лежал в лазарете. Был ли он тогда действительно болен? Об этом не сохранилось достоверных сведений. Несомненно одно, что добрейший доктор Пешель, начинавший также ценить назревавший талант молодого лицеиста, по первому его требованию охотно отводил ему больничную койку, на которой Пушкин имел полный досуг предаваться своей стихотворной страсти. Здесь-то возникли многие из лучших строф его лицейских стихотворений.

– Что-то опять стряпает Пушкин? – говорил шепотом горячий поклонник его, Кюхельбекер, сидевшему в классе рядом с ним Дельвигу. – Если б только подглядеть в его поэтическую кухню…

– И испортить ему всю стряпню, – хладнокровно досказал Дельвиг. – Ты очень хорошо знаешь, Кюхля, что Пушкин терпеть не может, когда ему мешают.

– Знаю, дружище, знаю, и потому сам уж к нему без спросу ни ногой. Но что бы тебе, Тося, спуститься к нему в лазарет и осторожно выпытать, не прочтет ли он нам хоть того, что у него готово? На тебя-то, закадычного друга, он не рассердится.

Дельвиг пожал плечами.

– Пожалуй, узнаем.

Результат визита Дельвига к своему «закадычному» другу был неожиданно благоприятный: все записные лицейские поэты, в том числе и Кюхельбекер, получили негласное приглашение в лазарет. Новый надзиратель, подполковник Фролов, который с первого же дня вступления в должность своим солдатски-резким обращением с воспитанниками успел поставить между собой и ими неприступную стену формализма, отнюдь не должен был знать об этом сборище в «не показанном» для того месте. Поэтому один только дежурный гувернер Чириков, верный и испытанный покровитель лицейской Музы, был посвящен в тайну. Под его-то прикрытием, собравшись после 5-часового вечернего чая на обычную прогулку, приглашенные отделились от остальных товарищей и завернули в лазарет.

– Извините, господа, что я вас принимаю в таком, не совсем салонном, облачении, – развязно встретил их хозяин-Пушкин, запахивая на груди свой больничный халат. – Прошу садиться.

Гости, пошучивая также, расположились кругом на чем попало: на кровати, на столе, на табуретах.

Всем было очень любопытно прослушать новейшее произведение первенствующего собрата. Но ни у кого нетерпение не выражалось так явственно, как у Кюхельбекера. Присев было на край кровати, он тотчас вскочил опять на ноги, потому что и сам Пушкин со своими стихами в руках остался стоять посреди комнаты.

– Позволь мне, Пушкин, стать около тебя, – проговорил он заискивающим голосом. – Ты ведь знаешь, я немножко туг на ухо от золотухи…

– Хорошо! – сказал Пушкин. – Только ты все же не стеклянный. Отойди-ка от света.

– Ах, прости, пожалуйста!

– Так и быть, прощаю. Пьеса моя, господа, носит название «Пирующие студенты». По заглавию вы уже, конечно, догадываетесь, что студенты эти – мы.

– Эге! Вот оно что! – обрадовался Кюхельбекер и стал потирать руки. – Но когда же мы, однако, пировали?

– А ты, видно, прозевал? Поздравляю! Пирушки наши, Сергей Гаврилыч, как вы знаете, происходят у профессора Галича и в действительности самые трезвые, – продолжал Пушкин, обращаясь к гувернеру, – чай да булочное печенье, но в стихах позволителен некоторый полет фантазии, licentia poetica (поэтическая вольность).

– Ну ладно, читай! – нетерпеливо перебили его товарищи.

– Друзья! Досужный час настал,
Все тихо, все в покое… —

начал поэт. Все кругом притаилось; можно было, кажется, расслышать полет мухи, если бы в то время года водились мухи. Но вот автор предлагает избрать президента «пирующих». Кого-то он назовет? —

Апостол неги и прохлад,
Мой добрый Галич, vale!..
Главу венками убери —
Будь нашим президентом…