Русский лес

Кубарем! Цепляясь за макушки сосен, еловые верхушки, полетела, покатилась в травы росные ночные… А следом, в опять наступившей тьме кромешной, ветерком лёгким, и сами черти, наверное, стали спрыгивать с лап еловых и осиновых веток на землю, в траву.

Из ребятишек с перепугу – дух вон!

Колька вдруг, в жути этой ночной, кромешной, ка-а-ак – за-о-о-орёт!

– Разбегайся, пока черти не поймали, не зануздали!!!

Ребятишки прыснули в ночь, как горох, – врассыпную!

…Оладей, в ужасе ночном, летел домой, не разбирая дороги! Не чуя ног под собою! Напропалую!..

Больно хлестались, цепляясь, как бесы лапками, ветки. Ноги захлёстывала, как петлями стреноживая, высокая трава. А у самой избы вдруг хряснуло по носу. Искры из глаз посыпались! Видно чёрт палкой ударил. Но зануздать, таки, не решился, побоялся о то, – изба родная рядом была. А дома, как известно, и стены помогают!

Лада к этому моменту уже три раза выходила из избы. Звала. У молодой здоровой женщины голос звонкой. Далеко было слышно по сонной деревенской ночной округе это призывно понуждающее:

– Ла-а-адя… Ла-а-адя… Ла-а-адя…

И Оладек слышал и трепетно порывался бежать на зов, да жуть Колькиных россказней преодолеть уже не мог тогда. А как рявкнул Колька, как раненый медведь, дурным голосом, как прыснули ребятишки врассыпную – кто куда – так и сам понёсся, сломя голову!

Лада уже вся извелась, изволновалась. Вдруг хряснуло что-то у самой избы и повалилось. Будто куль через забор во двор перекинули. Выскочила сама не своя – белеет, ворохом живым, что-то на дорожке у калитки перед избой! Сердце так и оборвалось. Ночь звёздная, а рубашонку эту сама ткала, отбеливала, шила. В голову пришло самое ужасное, ноги подкосились, так и рухнула с ходу с Оладеком рядом. Тут и Игр выскочил, с огнём уже. Обомлел было с перепугу. Но взял себя в руки всё-таки, ожесточив сердце. Не время было нюни разводить. Осторожно, бережно, перенёс «уклунки» в избу: живы… спаси, Господи!

…У Оладека сильно разбит нос. Рот, подбородок, правая щека всё в крови. Бабушка кинулась утирать всё влажным мягким полотенцем. А потом уж Ладу стали отливать, прыская в лицо холодною колодезной водою.

– Кто тебя так, Ладеек, – тормошил Игр, таращившего глазки сынишку.

– Чёрт, папа, – не моргнув глазом, выговорил Оладек, – Лейба Израилевич, – припомнил первое, что на ум пришло из ночной Колькиной пугалки.

– Нет у нас таких, Оладек…

– Есть, батюшка, есть. Колька сказывал, самый старший, самый хитрый чёрт – Лейба Израилевич!

– Чёрт??? Вот напасть!.. Откуда он взялся на невинную душу?! Я вот завтра поутру этому чёрту ноги из задницы повыдёргиваю. Ну-ко, рассказывай подробно…

Ладеек, гундося, – бабушка мешала, подтыкая под кровоточащий нос тряпицу-промокашку – пересказал вкратце Колькины сочинения. Игр, с напускной сердитостью, негодовал.

– Вот ботало! Чего навыдумывал. Чепухи всякой непотребной нагородил. Ни встать, ни сесть! Ни согнуться, ни разогнуться! Вот боян кисельно-молочный! На чёрта всё спихнул… Колька тебя, что ли, так-то? – обратился опять к Оладеку.

– Нет, батюшка. Чёрт!..

С рассветом, оглядев место происшествия, отец установил: сломана перекладина-жердина между столбиками калитки… Это около сажени над землёй – взрослому не достать. Кое-что стало проясняться. На сыночка без содрогания и взглянуть нельзя было. Мордочка детская – яблочко наливное – вся запухла, под обоими глазками – синяки, на опухшем носу – ссадина, на лбу – шишка.

Собрали «семейный совет», провели «разбор полётов». Решили сора из избы не выносить: «Бежал домой, в темноте споткнулся, упал, ударился. Всё!..» Кольку решили оставить в покое.

Ну, Колька… Откуда взял, где подцепил, набрался у кого?! Не сам же… Когда успел? Да ещё – по имени отчеству… Хотя, справедливости ради, Игр припомнил, что и сам, примерно в Колькином возрасте хлебнул этого «добра» полной мерой. С розовых ногтей, так сказать.

Так уж заведено, что «не каждое лыко в строку». А чуть-что путёвое – так непременно! К делу ли, к ремеслу ли, в учёбу, к наукам… «В ряд», одним словом. Ну, вот.

А уж если лыко худое, то зачем же в ряд? Негоже так-то.

Но иногда бывает, что попадается «лыко» исключительного качества. Выдающегося свойства! Тоже ведь в общий ряд не поставить. Потому, что несуразица получается. Выдающееся, оно и начнёт, естественно, выдаваться, опровергая общий ряд. А «ряд» в свою очередь, неизбежно, подрывать, подвергать сомнению его выдающиеся качества. Ну, это, как драгоценный камень поставить в одном украшении со стеклярусом, примерно. Не место ему, одним словом, в общем ряду – и всё! Как ни крути. Тут уж: «всяк сверчок – знай свой шесток!». Что тут поделаешь?!

Как быть в этом случае? Вышвырнуть и забыть?!

Э-э-э нет!.. Не по-хозяйски так-то. Тут, как говорится, «сто раз отмерь – один раз отреж». Возникают большие сомнения для наставника. И соблазны, соблазны, соблазны… Как смириться с тем, что «лыко» изначально дороже, даровитей возможностей мастера?! Тут уж нужна, как минимум, душевная широта. Надо, наверное, отложить материал в сторонку. Подождать подходящего комплекта, чтобы попытаться создать произведение совершенное. Таким образом, и «лыко» определить по назначению, и самому не опростоволоситься. Опираясь на лучшее в себе, самого себя превзойти в мастерстве, поднявшись до небес! Память о себе оставить светлую.

Таким вот счастливым случаем Игр и дождался своей судьбы. Судьбы-молодости – Лады, плюс старости в наставницы – бабки Нестерьи. Ну а уж деток потом сами налепили… Игр тут сам о себе думал, что, наверное, он молодец. Поступил как Мастер. И тут же сомневался, что, скорее, как Мастер поступил тот, кто над ним… Кто-то из них (земной или – небесный), кажется, неплохо поработал. О чём притом думал «небесный» – неизвестно. Зато «земной»… Женщин – «весь женский род», «лучшую половину человечества» – образно для простоты представлял кучею. Большой такой кучею песка. Песка золотоносного. Поэтому, кучей отдельной, специально приготовленной, где-то, на каком-то речном плёсе, наверное, добытой. Не абы-какой, а золотоносной, одним словом! Дальше он рассуждал так: «Что делает эта куча здесь? Что делает эту кучу песка золотоносной? Золотоносной её делает маленькая толика песка именно золотого – ну, совсем чуть-чуть – распространённая во всей огромной куче. Ну, ещё, возможно, пара-тройка самородков. Совсем крошечных, но золотых действительно, или довольно увесистых (это уже зависит от случая). Вся остальная куча «золотоносного песка» – невероятное количество песчинок, как звёзд на небе – в лучшем случае, и зачастую, просто песок (вещь весьма полезная, как строительный материал, и не только…). Ну, голыши ещё, камешки, прах, мусор. Навоз перегнивший, и – нет.

То есть – нет! – ил («багно», «мульда», так будет правильней!). Ил тоже вещь полезная, если его на поля… Но в куче золотоносной этот самый «ил», тоже по закону местонахождения, претендует на эпитет «золотоносное» (Иногда говорят – «… рядом с золотом лежало»).

Дальше он резонно перемещал себя на позицию «старателя удачливого» и удовлетворённо заканчивал свои философские рассуждения так:

«Ну и пусть себе претендует. Тут главное не обмануться и не вляпаться…» И довольный результатом, ходом своих рассуждений, а ещё больше – дел, хлопал ладонями себя по коленям, поднимался с бревна, выдёргивал топор и продолжал отёсывать бревна в кладку стен новой бани.

Да. Игр сам, во времена, когда его самого пытались к делу пристроить, был свидетелем занятного случая.

К старому музыканту, «с улицы» можно сказать, привели сорванца, который, по словам доброхота-благодетеля, обладал незаурядными способностями к музыке. Привели не просто так за ради пользы дела, а с богатым приданым к учёбе и дальнейшему совершенствованию. Мастер, естественно, заинтересовался, неспешно отложил свои занятия с остальными. Усадил огольца на скамеечку перед собой.

– Что, малыш, умеешь?

– А что надо, батюшко? – оголец явно не смущался, чувствовал себя в своей стихии, как рыбка в воде.

– Дудочку… – старик тронул рожок справа на полочке.

– Дак… – охотно потянулся малыш.

– Стоп, стоп, стоп. А гудок, – показал на прямую флейту. – А свирель?.. – на поперечную.

– Угу…

– А ложки, баклушки, погремушки?..

– Подлажу…

Ну, тогда вот тебе мои гусли, на! – снял с колен заповедное. – Не сробеешь?

– Не-е-а…

Малыш так оторвал на гусельках, с такими коленцами, переходами и тематическими отвлечениями, что впору в пляс пускаться!

Мастер оживился, повеселел, У доброхота тоже рот до ушей… Ученики восторженно загалдели.

– А ещё?.. заинтересованно подтолкнул старый.

Малец и «ещё» выдал!..

Старик повернул просветлённое лицо к доброхоту:

– Ну вот, мил человек, с радостью тебя… огорчу. Этого молодца, я (округлил, подчеркнул), ничему не в состоянии научить. Не взыщи… – развёл безнадёжно руками. – И рад бы, да куда ж?.. Учить его – только портить! Впору самому у него учиться.