Восемь дней в сентябре и Рождество в Париже. Антикварный детектив. Или детективная история, разгаданная экспертом

Во Вхутемасе, как теперь называлась Академия художеств, учился Юдин настолько прилежно, что со стороны могло показаться, что он пытается наверстать упущенное за все революционные годы. Как участник революционных событий и сотрудник охраны правительства он быстро получил мастерскую в роскошном доме на Мойке, напротив Новой Голландии. Место тихое, почти провинциальное, но все же центр. В верхнем этаже дома его проектировщик и бывший владелец архитектор Шретер устроил мастерские, а внизу – просторные квартиры. Позднее, когда Юдин уже стал известным художником, ему, помимо мастерской, была выделена и квартира, где до сих пор и обитала его вдова.

В 20-е годы в академических классах, помнивших Брюллова и Репина, творилось тогда бог весть что. Искусству, царившему здесь сто пятьдесят лет, казалось, суждено было закончить свой век на свалке. Молодые ребята художники, пришедшие сюда с полей Гражданской войны, из рабочих цехов и разоренных деревень, с энтузиазмом что-то лепили, клеили, красили, стараясь соединить познания марксизма с новыми формами искусства. Творилось новое революционное искусство под предводительством ниспровергателя всех устоев Казимира Малевича, тонкого аналитика Павла Филонова и многих гениев русского авангарда. Самое интересное, что что-то подобное и получалось. При чем тут была экономическая теория Маркса – непонятно. Но сам Павел Андреевич Филонов настоятельно рекомендовал своим ученикам непременно конспектировать Маркса.

Теперь вместо человеческих фигур студенты писали какие-то обрубки, состоящие из кубиков, кружков и квадратиков. На что старейший натурщик, который, говорят, еще самому Федору Антоновичу Бруни позировал, увидев все это, неприлично выругался, хотя был человеком весьма утонченным, поскольку не один Ахиллес и император римский с него был написан. Да и как тут не выругаться, когда обгадили совсем храм искусства. А церковь Святой Екатерины закрыли, иконы – шедевры живописи Егорова, самого Василия Кузьмича Шебуева – вынесли куда-то на чердак, а росписи завесили лозунгами с цитатами из Каутского и Клары Цеткин, и теперь здесь курят, семечки плюют, устраивая диспуты и танцульки. И это в святом месте. А когда-то ведь в этом храме на молебне великие князья бывали и государь император, да что император – сам Федор Антонович, когда жил в академии в своей казенной квартире, захаживал на службу каждое воскресенье и с воспитанниками вместе стоял. А эти паскудники совсем распоясались. Главный начальник этого Вхутемаса, напившись пьяным (это в стенах-то академии!), упражняется из пистолета по античным слепкам, а ведь их из Италии еще сам Иван Иванович Шувалов заказывал. Срам, да и только.

Виктор Юдин так же, как все, с энтузиазмом стал осваивать азы супрематического производственного искусства и на каждый просмотр выставлял революционные натюрморты из близких и понятных каждому рабочему материалов: были тут и гайки, вклеенные в холст, и металлические болванки на дереве, и бронзовые ключики на фоне революционных лозунгов как знак открытия нового мира, и работы эти получали заслуженные высшие баллы, а их автор – усиленный продпаек. Но, проучившись так три года, молодой художник Юдин неожиданно оставил стены Вхутемаса, увлекшись совсем другим делом.

Дело в том, что, как всякий молодой человек, в свое время Виктор Юдин отличался не только любовью к живописи, но и стихами баловался и частенько посещал поэтическую секцию в Доме искусств на Мойке. Там его небольшие, состоящие из пары четверостиший сочинения встречали с одобрением, и его ценили как весьма перспективного автора. Еще бы: все вокруг про борьбу и грозу, а барышни про розы и слезы, а молодой парень – про краски и кисти. Вот эти краски и кисти и привели его в кружок писателей, сформировавшийся при «Детгизе». Однажды к нему подошел лысоватый парень лет двадцати пяти, в круглых очках и, протянув руку, сказал:

– Я Владимир Марчик. Слушай, мы тут издательство детских книжек налаживаем, а у тебя и стихи оригинальные, и сам ты художник. Не хочешь попробовать что-нибудь нарисовать и написать? Издательство паек хороший дает.

Еще бы не хотеть. Да у него почти все картины были со стихами. Он их вместе с лозунгами включал в композицию, и получалось что-то близкое к Маяковскому. Правда, про свои стихи он быстро забыл, да и чего тут, когда пошли такие книжки: и «Мистер Твистер», и «Багаж», и еще… еще… еще. Это дело так захватило Виктора, что он не успел опомниться, как стал уважаемым Виктором Михайловичем, членом Ленинградского союза художников, и был даже приглашен преподавать в Академию художеств, так она снова стала называться. Да и со времен его юности здесь много что изменилось: вместо комиссаров в кожаных тужурках, с маузерами за пазухой здесь теперь ходили вальяжные профессора: Грабарь, Бродский (тот самый, что еще у Репина учился). Он приезжал на работу в дорогой шубе и на личном авто. Сняли кумачовые лозунги, отремонтировали мастерские, у входа появился вахтер, а рядом с ним иногда сиживал сам Исидор Дмитриевич, совсем постаревший, но все такой же строгий. И любимым занятием его было рассуждение на тему: «Да, это вам, конечно, не при Федоре Антоновиче, но все же не сравнить с прежним паскудством, все же лучше…»

Виктор Михайлович, в отличие от ректора Бродского, Ленина не писал, а руководил мастерской иллюстрации и делал это с большой охотой. Любил он общаться с молодежью, особенно с молодыми студентками, которые тоже имели к нему особый интерес. Сам он был мужчина видный, эдакий похожий на Есенина кудрявый красавиц, да еще спортсмен.

По молодости он был женат на своей сокурснице Руфочке. Она была скульпторша и думала больше о работе и своем творчестве, а потом и вовсе они разошлись. После первой же серьезной ссоры Руфочка собрала свои вещи и ушла. Но, видно, первая любовь не забывается. Хоть и выходила она потом замуж несчетное количество раз, сохранила фамилию первого мужа.

А Виктор Михайлович после развода поначалу и не думал жениться. Жизнь у художника была свободная, в средствах он стеснен не был – хозяйством занималась домработница Глаша из родной Вятки, а в мастерской можно и с натурщицей амуры прокрутить. Но вот среди студенток встретилась ему перед самой войной милая голубоглазая девушка Валюша, и у Юдина, убежденного холостяка, образовалась семья с двумя детишками, обязательными семейными обедами и летними выездами на дачу в Сестрорецк. В блокаду так и потерял их – самое обидное, что не от голода, а погибли они во время обстрела.

После войны Юдин снова стал преподавать, году к 50-му он уже профессор, потом академик, мэтр, одним словом. Клавочка – это его последняя любовь. Она училась в его мастерской. Улыбчивая, с золотистыми вьющимися волосами, которые окружали ее головку, как солнечные лучики, – она была так хороша, что в нее невозможно было не влюбиться. И поклонников у этой солнечной девушки было хоть отбавляй, но куда им, когда сам профессор Юдин обратил на Клавочку внимание и однажды, зайдя в учебную мастерскую, не выдержал и, вытащив откуда-то небольшой холст, начал писать ее, сидящую у окна в темном платье в копне солнечного света. Этот портрет, имевший большой успех на весенней выставке членов Союза художников, стал началом их любви. Деток у них так и не было. Да куда там – сначала она для него вроде любимой дочки была, а потом, когда Виктор Михайлович Юдин совсем постарел, он для нее стал как ребенок.

В 1989 году академик умер. Это стало неожиданностью не только для его супруги, но и для всей, как было принято говорить, творческой общественности: старик был довольно крепкий, почти не болел, но после очередного академического собрания не выдержало сердце. Некоторые на траурной панихиде даже слезу пустили по поводу того, что слишком близко, мол, принимал покойный те потрясения, что происходили со страной. Но почти все понимали, что не только борьба за идею, но и чрезмерные возлияния тому виной. Правда, о любимой супруге Юдин успел позаботиться: и тебе сберкнижка, и машина с дачей, и творческое наследие – все ее. На худой конец – можно золотишко продать, на кусок хлеба хватит. Сберкнижка сначала похудела, затем совсем в пыль превратилась. Машину пришлось продать, поскольку от простаивания в гараже она стала ржаветь и разваливаться, потом дача сгорела. Говорят, вроде бомжи зимой залезли, хорошо хоть, сосед участок купил – хоть и недорого, но все же какие-то деньги заплатил, а их требовалось все больше и больше. В прошлом году совсем стало плохо. В Союзе художников попросили освободить мастерскую. Клавдия Михайловна умудрялась ее сдавать студентам – всё копейки какие-то на хлеб бедной вдове капали, но и это кончилось. Пришлось ей звонить Веронике и просить помощи, чтобы перенести и разобрать оставшиеся работы.

Творческое наследие академика было уже на исходе, так что особо дамы не устали. Кое-что сразу же после его похорон закуплено Третьяковской галереей, что-то щедрая Клавдия Михайловна просто подарила в краеведческий музей на его исторической родине в память о великом земляке. В мастерской осталось только кое-что на память: натюрморты с цветами, ее портреты. Но вот на антресолях отыскали они целый клад: перевязанные бечевкой студенческие работы Виктора Михайловича. Понятно, по каким причинам в годы становления и господства социалистического реализма запрятал он их в самый дальний угол, чтобы, не дай Бог, никто не вспомнил. Да и сам академик, наверное, забыл об этих работах. Сейчас же, вытащив их и отряхнув от пыли эти деревяшки и болванки с ключиками, Вероника просто ахнула от восторга.

– Клавдия Михайловна, голубушка, да это же почти целое состояние. Это, конечно, не Малевич с Кандинским, но продать можно очень даже неплохо.

В голове созрел план, и в ближайшие месяцы Вероника развернула бурную деятельность: написала статью про забытый период творчества советского мастера, договорилась с аукционным домом о продаже картин, подготовила на каждую вещь экспертное заключение. Клавдия Михайловна уже стала строить планы по поводу протезирования зубов, поездки в санаторий, ремонта ванной и покупки нового телевизора. Чтобы непременно плоского. Как у вдовы академика Перовского. Ей внук, видите ли, купил. Еще бы – работы-то супруга никому не нужны. У него одни литографии: все серии создавал по стройкам коммунизма. Каждый раз триппер из творческих поездок привозил, а она теперь – надо же! – вдова академика, покойного не иначе как по имени отчеству называет – Аркадий Владимирович. Даже по телефону отвечает: «Вдова академика Аркадия Владимировича Перовского у телефона». Теперь будет чем нос утереть дамам в дворовой беседке. Одним словом, старушка ожила, поскольку впереди виделись радужные перспективы утереть нос этой вдове «великого Перовского». Уже все было готово к аукциону. Часть картин, упакованная в ящик, перевезена в помещение антикварного салона, за них вдове был выплачен аванс, более чем солидный, а с продажей оставшихся семи Вероника посоветовала повременить.

– Вы поймите, Клавдия Михайловна, – Вам пока этих денег, сами говорите, на многое хватит. Даже если купят по минимуму, то десять тысяч долларов набегает, и то при условии, что они уйдут с аукциона по минимальной стоимости. А они наверняка уйдут, мне Анатолий Николаевич рассказывал, что даже в Москве многие заинтересовались предстоящими торгами и уже предложения есть. Сейчас цена на эти картины невысока, но она может быть больше. Коллекционеры увидят, оценят. Мы еще одну статейку выпустим. Возникнет мода на раннего Юдина. А работ осталось свободных не так уж много, и не какого-то сомнительного происхождения, а из первых рук, да еще какого качества. Вот тут-то и получите вы настоящую цену. Тогда за каждую можно не меньше пятидесяти просить. Это я вам точно говорю. Даже с учетом того, что мы не в Лондоне и не на аукционе «Сотбис». Да и потом, Клавдия Михайловна, неужели Вам не жалко? Вон какая красота на стенах висит! Будете любоваться.

– Ох, Вероника милая, сколько мне любоваться-то осталось?.. Спасибо Вам большое, что возитесь со мной. А знаете что: давайте я Вам подарю одну работу. Ведь если бы не Вы, я бы и не додумалась их продать, а то Вы мне вовремя подсказали. И вот теперь я уже планы какие-то строю, а то совсем сникла.

Вероника, конечно, отказывалась немного для приличия. Мол, что Вы, Клавдия Михайловна, я ведь все равно от аукционного дома деньги получаю за экспертизу и еще за то, что нашла такого клиента. Но, конечно, от подарка не отказалась. Они ей очень нравились, эти ключики, и было приятно смотреть, как поблескивала бронза на тусклом дереве и алел лозунг, возвещавший о свободе и равенстве для всех.

Так что до сегодняшнего дня обстоятельства складывались очень хорошо: были заработаны немалые деньги, в расчете на которые и была отправлена мама в санаторий в Карловы Вары. Да и сама хотела съездить туда на недельку, чтобы подышать воздухом и набраться сил перед зимой. И вот теперь такая неожиданность: милейшая Клавдия Михайловна убита, квартира разграблена, и – что самое ужасное – Вероника оказалась под подозрением. Спасибо, хоть в убийстве самом не обвиняют. На этот счет у нее оказалось стопроцентное алиби. Вчера Вероника устроила себе поход в салон красоты и полдня красилась, стриглась, делала маникюр с педикюром и под занавес решила разориться на шоколадное обертывание. Так что на все ушло часов пять как раз того времени, на которое приходится смерть Клавдии Михайловны.

Но обвинения были более чем серьезные. Эти двое – «серебряный» и «золотой» – сразу стали давить на Веронику на предмет того, что это она, мол, навела. И объяснять, что она специально писала статью о картинах художника, чтобы сделать предпродажную рекламу, и делалось это с согласия Клавдии Михайловны, – было бесполезно. По их мнению, это руководство к действию. Прочитал статью, узнал в справочном, где живет вдова, и грабь не хочу. Но с таким успехом можно читать любую рекламу (например, автосалона) и ограбить его, а рекламщиков посчитать наводчиками.

Действительно, обвинение абсурдное. Но, даже если это и так, все равно это очень большая неприятность. Мир антиквариата тесен. Кто захочет потом иметь дело с экспертом, после общения с которым убивают. Даже если он не виноват. Тут, как говорится, ложки нашлись, а осадок остался. Одна близкая приятельница Вероники, работая за нищенскую зарплату в государственном музее, подрабатывала тем, что вот так же помогала своим знакомым продавать антиквариат. Была свободным дилером, как говорят теперь. Тихая милая музейная дама (что называется, своя в доску) пользовалась стопроцентным доверием у обнищавших профессорских внуков и вдов. Но однажды случилось страшное: в дом, где готовилась довольно крупная сделка, ворвались крепкие ребята в кожаных куртках, сняли со стены ни много ни мало маленького раннего Кандинского и спокойно вышли. Времена были лихие 90-е, никто в этом деле разбираться особо не хотел. Естественно, живопись плакала, а с ней и денежки. Конечно же, первое подозрение и претензии – к музейной даме, но, когда начали все выяснять, оказалось, что милый хозяин дома, задавленный безработицей инженер-физик, заняв у тещи денег, решил оттянуться с бывшими коллегами и пригласил их пива попить, где и болтанул лишнего о том, как он вскоре хорошо заживет благодаря неприметной картинке на кухне. И хотя репутация приятельницы была спасена (доблестная милиция нашла даже исполнителей кражи), нехорошие слухи еще долго бродили по городу.

Но было и еще кое-что. Милейшая Клавдия Михайловна составила завещание. И, поскольку родственников у нее не оказалось, она все завещала Веронике. Так что, по версии милиции, у нее был еще и личный интерес убить старушку. Все утверждения о том, что об этом Вероника знать не знала, в расчет не брались. Так что выходило, что она вовсе не порядочная дама средних лет, а монстр какой-то.

Когда первый шок от услышанного прошел, Вероника стала потихоньку шевелить мозгами. Такое с ней часто случалось: во время очередного проявления судьбы в виде постукивания по голове в организме мобилизуются все интеллектуальные силы, и начинается лихорадочная работа извилин.

– Подождите, а украли-то что? Клавдия Михайловна была дама, конечно же, из состоятельных, но за годы становления нашего капитализма она продала почти все ценности. Я сама помогала ей кое-что пристроить. Конечно, квартира у нее богато выглядит, но не думаю, что бандиты белым днем выносили тяжеленные гарнитуры из красного дерева, а из картин там осталось всего-ничего. Да и потом, это уж очень специфический товар, просто так не скинешь. Деньги, которые она получила авансом в счет аукционных продаж, тоже уже почти все разошлись: она себе телевизор с холодильником купила и проплатила работу по протезированию зубов. А это о-го-го сколько.

– А что, разве антикварщики авансом платят за еще не проданные работы?

– Ну, такое редко, но бывает. Я думаю, что Анатолий Николаевич, понимая уникальность работ, решил как можно крепче привязать старушку и заплатил ей почти половину авансом. Я думаю, что он не прогадал, потому что, даже если картины уйдут по минимальной оценочной стоимости, то все будут в выигрыше: и антиквар, и старушка. Но так что же украли-то?

– Соседка по площадке, что нашла тело, сказала, что украли все.

– Это вдова Перовского, что ли? Так она откуда знает? Клавдия Михайловна ее терпеть не могла. Они последние годы только здоровались на лестнице. Это когда их мужья были живы и у Перовской вторая половина постоянно загуливала и запивала, то она так и кормилась на кухне у соседки, а последние годы, когда ее внуки выросли и бизнесом занялись, она совсем нос задрала, зазналась. И дружбы между ними особой не было.

– Да нет, она просто заявила, что, мол, обчистили, и показала, что Вы должны знать, что конкретно пропало. Так что мы сейчас поедем на квартиру к покойной.

– Ой, а там не страшно?

– Да нет, убийц нет, уже скрылись. Клавдию Михайловну уже увезли. Хоронить-то кто будет? Если Вы, то эксперт уже, наверное, заключение сделал, так что где-то в воскресенье уже можно. Сейчас машину вызовем, поедем на адрес.

– А что, обязательно машину ждать? Я могу отвезти.

– Отлично, быстрей уложимся. Так, Игорь, я тогда с Вероникой Васильевной на адрес, а ты тут все оформи, как надо, и в отдел; я, как освобожусь, – сразу приеду. Да, и реквизит забери. Тут «золотой» снял с себя цепи-браслеты и толстый свитер, достал из пакета легкую куртку и преобразился во вполне стандартного клерка.

В машине, чтобы как-то оживить общение, Вероника поинтересовалась:

– А что, вы специально в таком реквизите по антикварным салонам ходите?

– Да нет, мы тут по одному делу на Сенном рынке были, так чтобы не светиться особо, приоделись.

– А… тогда все понятно.

Дальше разговор как-то не клеился, тем более что он собирался перейти в несколько иное русло:

– А что, экспертам нынче так хорошо платят, что они на таких машинах разъезжают.

Объяснять, что она ездит на джипе по нескольким соображениям, не очень-то хотелось. Похоже, что у этого Сергея Сергеевича представления о любой машине идут, прежде всего, как о средстве передвижения, а все рассуждения о достоинствах сводятся к тому, что это иномарка или «Жигули», салон кожаный или велюровый, а то, что под капотом и как ты себя будешь чувствовать, если на тебя наедет какой-нибудь милый гастарбайтер, которых Вероника боялась больше всего на дорогах, – это еще не играло никакой роли. Она же ездила на джипах уже почти с десяток лет именно потому, что изначально боялась попасть в аварию и, потом, в них было удобнее перевозить картины, а это делать ей приходилось часто. Она не любила разговаривать на тему своих заработков, но все же пришлось:

– Да я вообще много чем занималась, но налоги заплачены, можете не переживать, а машину брала в кредит. Сначала был гонорар за книгу, потом кое-как выплатила. Родственники помогли.

– Ага, милое дело, когда родственники есть… – глубокомысленно произнес следователь и, не спросив разрешения, закурил сигарету. Люк в машине был открыт, так что Вероника, скосив на него взгляд, решила не обострять отношения. Перевоспитывать юношу было поздно, да и себе дороже.

Но тут какой-то умник на «девятке» решил перестроиться, не включив даже поворотники. Хорошо, что у Вероники отличные тормоза, крепкая нервная система успела среагировать, а то бы неизвестно, что с этим лихим дядей было. Когда-то начав водить, она твердо для себя решила: если кто-то подрезает и не прав, то пусть ему будет плохо, никуда вилять она не будет – только прямо, как танк. Однажды еще на предыдущей машине она такому умнику чуть по капоту не проехала. Вышел, пузырился, ручонками махал, а все равно пришлось ему ее разбитую фару, пластиковую накладку на бампер и покраску капота оплачивать. Не подставляйся куда не надо. Вообще народ осмелел не по чину. Вначале девяностых джипы с почтением за версту объезжали, а теперь так и норовят гадость какую-нибудь сделать.

– Может, тормознуть да разобраться?

– Да ничего, пусть едет. Я всех уродов пропускаю, слава Богу, торопиться мне особо некуда, да и самоутверждаться в том, что я крутой водитель, тоже не надо.

– С такой машиной точно… – И закурил еще одну сигарету, и опять без спроса.

Но вот, миновав самое пробочное место, свернули в сторону Мариинского театра, потом пронеслись мимо позолотевшей от кленовых кустов Новой Голландии и въехали в тихий и по нынешним временам вполне ухоженный дворик. Парадная этого дома, где когда-то обитали многие петербургские знаменитости, конечно, уже подрастеряла лоск, но была еще вполне приличной, по крайней мере, из-за отсутствия поблизости магазинов и точек общепита здесь не несло общественным туалетом и не присутствовали явные следы пребывания наркоманов в виде сладковатого дыма марихуаны и пустых шприцов. Правда, былое великолепие, когда здесь дежурил консьерж и драили полы дворники, такие же лимитчики, как когда-то Вероника, – уже кануло в Лету вместе с роскошными витражами в окнах парадных, наверное, украшающих теперь чью-то дачу с прямого попустительства начальника ЖЭКа и местного ГИОПа. А что, очень удобное объяснение: мол, наркоманы разбили и хулиганы, и ответственности никакой. Тем более что очевидные свидетельства их присутствия в виде хулиганского граффити имелось.

Квартира покойной Клавдии Михайловны Юдиной была на третьем этаже. Вероника по привычке уже было направилась вверх по лестнице, но Сергей Сергеевич остановился у лифта.

– Может, пешком? Это же не так высоко, да и лестницы пологие.

– Давайте подъедем, Вероника Васильевна, а то у меня на сегодня это не первая и не последняя лестница, а ноги не казенные. Да и лифт прибыл. Проходите, – он изобразил галантность, пропустив ее в старинный скрипучий лифт с кованой ажурной дверцей и двумя створками, открывающимися вовсе не автоматически.